тяжелой, темно-синей. На ней металлически посверкивала мелкая ветровая рябь.
Асфальт кончился. Выйдя из машины, мы прошли по дамбе с полкилометра. Вода и вблизи была темно-синей. Худайбергенов выкопал из песка несколько толстых, раздвоенных корешков.
— Дикая морковь. Сладкая. Еще мальчишками мы ходили в пески искать ее.
Корешки были бледно-розовые, длиной сантиметров по восемь. Над ними ботва в виде зонтиков, а вместо листьев, как у многих солянок, влажные веточки темно-зеленого цвета. И в самом деле, «морковь» была почти сладкой.
Вода из Четвертого озера перетекала в соседний бассейн по искусственному ручью.
Мы видели северный берег Кара-Богаза таким, каким его, вероятно, могли в свое время видеть с моря первые исследователи залива, ходившие здесь на шлюпках. Теперь воду держат только искусственные сооружения — вот эта дамба, насыпанная бульдозерами.
Заходящее солнце освещало обрывы мысов. От них ложились синие тени. На террасах над ними виднелись остатки старых бараков, где жили когда-то бригады первых сульфатчиков.
Впрочем, в тридцатые годы сульфат собирали и у южного побережья залива. Был там, например, промысел Кизылкуп, между мысом Омчалы и косой Янги-су. В Кизылкупе сгребали соль, выброшенную на отмель зимними штормами. Разумеется, после того, как она подсыхала на солнце. Отправляли ее в Красноводск большей частью гужевым транспортом.
Лет двадцать назад перед первым маршрутом на Туаркыр я побывал с отрядом у Кизылкупа. Мы решили там переждать непогоду конца февраля.
Мыс Кизылкуп спускался в соленую топь, зловеще расцвеченную темными пятнами трясин. Здесь кончались глубоко пробитые и засохшие колеи старинной дороги. В радужных разводах самосадочной соли по ней змеился горький ручей. У подножия террасы коренного берега торчали кирпичные остовы печек, полусгнившие балки.
Непогода кончалась, светило первое солнышко. Мы бродили в развалинах, и кто-то вдруг указал на лоскут нагретого солнцем толя: «Держу пари, под ним — скорпион».
Движение сапога — и вот оно, нежно-зеленое, как молодая трава, существо, будто иллюстрация к книге Б. Федоровича «Лик пустыни»… Скорпион был слабый, вялый после зимней спячки. Но его хвост, с шипом на конце, угрожающе изогнулся.
Потом они встречались нам часто — зеленые, серые, коричневые, даже угольно-черные. Очень подвижные. Заползали в палатки, в обувь, снятую на ночь.
Возле Четвертого озера воспоминания увели меня от спутников, толковавших о необходимости тут и там подкрепить дамбу. Я вспоминал старинный Чагыльский тракт, ведущий из Красноводска на Туаркыр вдоль южного побережья Кара-Богаза. От этого тракта влево вели малоезженные дороги в залив: на Омчалы, Кизылкуп, Янги-су. Летом по ним проходили машины экспедиции… Собственно, экспедиция исследовала не залив, а его обрамление, включая Туаркыр и степной Мангышлак. Идея состояла в том, чтобы структурной съемкой дополнить и свести воедино все данные о геологическом строении этой территории и затем представить перспективы поисков нефти и газа.
Прикарабогазье. Только лишь берега самого залива, если грубо измерить по карте их общую протяженность, вытягиваются на семьсот километров. А еще сотни и сотни километров чинков Устюрта, а еще обрывы бессточных впадин, размеры которых таковы, что их видно из космоса. И Туаркыр — полоса разрушенных гор, обрамленная песчаными массивами и солончаками.
Паустовский писал, что на Туаркыре («Таур-кыр» в его повести) побывал лишь один человек — «геолог Лупов». И открыл там залежи каменного угля на площади тысяча шестьсот квадратных километров. Замечу, к слову, что ленинградский геолог Николай Павлович Лупов в этом крае работал тридцать лет с лишним. Еще в начале шестидесятых годов он возил в урочища Туаркыра участников всесоюзных геологических совещаний и консультировал Южную экспедицию. А местный уголь, как выяснилось, промышленного значения не имеет, как и руды нескольких металлов, обнаруженные там в тридцатые годы и после войны.
Но мы говорим о заливе Кара-Богаз. Он, вероятно, сродни всем бессточным впадинам запада Средней Азии. Эти впадины выработаны в известковистой толще осадков третичных морей. Как язвы, они проели верхний покров и углубились в пласты мезозоя. Я говорил уже, что края этих впадин отвесные. Это обрывы-чинки высотой по двести и триста метров. По обнажениям можно читать фрагменты геологической истории Закаспия за последние пятьдесят или сто миллионов лет.
И нет двух одинаковых впадин.
Кара-шор (Черный солончак), например, в плане похож на чулок, вытянутый с юга на север. Его длина сто десять — сто двадцать километров, а ширина — пятнадцать — двадцать. В ясную погоду с западного чинка, от колодцев Гокленкуи, виден восточный.
Шор-Казахлы (Казахский солончак) — вроде кармана, подвешенного к устюртскому чинку. В эту впадину с юга через пески идет машинная дорога. В стороне от дороги несколько черных округлых ям, окруженных зарослями ядовито-зеленых солянок. В ямах вяло пульсирует вонючая жижа. Это грязевые вулканчики. А возле единственного машинного подъема на Устюрт во впадине Шор-Казахлы стоят рядком двухсотметровые бело-розовые останцы-пирамиды. Один останец в своих полевых дневниках мы назвали «Бронепоездом», хотя, пожалуй, по силуэту он больше напоминает старинный дредноут. Его западный склон ступенчатый, опоясан архарьими тропами, а восточный как будто срезан ударом циклопического топора. Взберешься наверх, на острый и шаткий гипсовый гребешок, глянешь и отшатнешься: у ног зияет пропасть, пронизанная отсветами невидимой меловой стены. Ветерок посвистывает, подталкивает…
Бессточные впадины совпадают со сводами погребенных антиклинальных складок земной коры. За миллионы и миллионы лет, пока образовывались эти складки, солнце и холод, вода и ветер проели дыры в известняках, расширили и углубили их до артезианских водоносных горизонтов. В аридном (пустынном) климате запада Средней Азии впадины оставались сухими. Испарения глубинных вод выравнивали и засоляли их дно, опущенное ниже уровня Мирового океана.
И Кара-Богаз-Гол в свою очередь отвечает обширному сводовому поднятию древних пород. Вероятно, он образовался по той же схеме. Но в какой-то период его истории сюда сквозь тонкую перемычку прорвались воды морского бассейна. Бессточная впадина превратилась в залив Каспийского моря.
Конечно, схема грубая и не единственно возможная. О происхождении Кара-Богаз-Гола все еще спорят.
Километрах в семидесяти севернее Чагыла, на дальних подступах к впадине Шор-Казахлы, есть группа слабосолоноватых колодцев Ман-су (в переводе — плохая вода). Там жил (и ныне живет, сказали мне на Шестом озере) известный в пустыне человек, Назархан Тохмагамбетов. Он из старого рода мангышлакских казахов. Заведует совхозной овцеводческой фермой, пасет каракульских овец у чинков Устюрта и восточного берега Кара-Богаза. Сейчас ему, должно быть, уже под семьдесят.
Возле Ман-су, на пологом бугре, в один из сезонов располагались и наши палатки. Машины отряда изъездили все вокруг, разрушили на склоне несколько пухляков, и над лагерем постоянно гуляли пыльные смерчи. А у подножия бугра был розовый такыр — идеальная посадочная площадка для самолетов.
Оттуда и выезжали мы для работы к горе Ак-Куп, на Устюрт, в овраги к мысу Кулангурлан и в Шор-Казахлы. Машины изредка совершали рейсы и в Красноводск, за триста километров, — пополнить запасы продуктов.
Однажды ночью, возвращаясь из Красноводска, мы перепутали на Чагыльском тракте ориентиры и сделали крюк примерно в полсотни километров, а горючего было в обрез. Его хватило выбраться с Кизылкупа, куда мы нечаянно заскочили, хватило и на то, чтобы — уже при утреннем свете — спуститься с Чагыльского тракта по косе Янги-су. Там под стенами береговых песчаных обрывов шла по дну кратчайшая колея, срезавшая юго-восточный угол залива.
В самом начале подъема на террасы восточного берега, к хребту Эрсарыбаба, раздались два-три хлопка, из глушителя вылетел жидкий дымок, и «газик» замер, задрав радиатор к голубому небу.
Бензин иссяк, а нам еще оставалось проехать примерно тридцать пять километров. Сущий пустяк, не о чем говорить… Тем более что воды у нас было достаточно. Ложись в тень машины и жди до вечера. Ночью, по холодку, можно двинуться пешком. Либо дождаться нашей машины из лагеря, которая, как полагается по технике безопасности, непременно двинется нас встречать по прошествии суток.
Да, оставаться на месте было бы правильно. Это подсказывал опыт работы в поле.
Но часам к девяти на небе появилась зыбкая пелена облаков. Солнце едва просвечивало сквозь них, не обжигало, а лишь умеренно грело. И мы «поддались на провокацию». Вдвоем с рабочим Чары я решил двинуться в лагерь, оставив у машины шофера и повариху.
Сказано — сделано. Мы взяли по фляжке воды и довольно резво пошли вверх. Сперва по дороге, а дальше, поскольку она на подъеме виляла, напрямую через овраги и мергельные перемычки, усыпанные черно-лаковым от пустынного «загара» щебнем.
Овражки сбивали дыхание, ноги увязали в осыпях.
Когда отошли от машины на семь или восемь километров, небо очистилось, снова ударило солнце. Но мы уже одолели изрядную высоту, позади развертывалась широкая панорама: мысы и отмели побережья переходили в мертвенно-серую равнину обнаженного дна залива. Она простиралась к туманному горизонту.
Вернуться? Мы отхлебнули из фляжек, передохнули. Утих стук крови в висках. Даже закурили, просыпая табак из высохших сигарет. А впереди загораживал перспективу хребет Эрсарыбаба и совсем уже близкими казались его меловые кручи и контрфорсы, пики вершин. Где-то там — перевал. Как будто дразня, солнце опять завернулось в жемчужную кисею.
Вернуться? Мы двинулись вверх. И тут солнце отбросило маскировку, воссияло в полную силу. Но идти так идти. Обрывистый склон, усыпанный остроугольным щебнем, порой, казалось, становился дыбом, карабкаться приходилось на четвереньках. Останавливаться нельзя, единственный выход — лезть и лезть в гору, уходившую в беспощадное небо. Зато сзади все ширилась панорама залива. Вроде бы кромка воды открылась у горизонта. Или мираж это был, обычный полуденный мираж в испарениях над трясиной?