к долго терпеть, когда это кончится: сегодня, завтра, через неделю…
Позднее, когда навигация подходила к концу, когда «Фарватер» забирал с островов зимовщиков, я видел, как плакал в кают-компании здоровенный детина баскетбольного роста. А было всего шесть баллов волнения.
Спустившись в салон, рассказал Тарасевичу про Филина, предложил:
— Может, заменить его? Тарасевич махнул рукой:
— Ничего. Адмирал Нельсон тоже травил. В перчатки. Вестовой держал для него целый ящик перчаток. А Серега — боец испытанный, выдержит.
Утром начальник отряда объявил, что я вместе с инженерами Лабаскиным и Томсоном, техниками Скобловым и Тарасевичем буду работать на «Седове». Ледокол идет из Певека, при встрече нас возьмет. А пока можно на законных основаниях день-другой отдыхать. Но, подумав, начальник прибавил:
— По одной вахте в сутки, пожалуй, и вы можете отстоять, не переломитесь. Кроме того, возьмете на себя метеорологические наблюдения.
Володя Максимков, старший инженер-гидролог, недолго преподавал мне метеорологию: барометр, психрометр, анемометр — приборы несложные, освоить их нетрудно. Он старательно, с аккуратностью, присущей людям, имеющим отношение к картографии, вычертил таблицы видимости, волнения, характеристик и классификации облаков, снабдил их пометками, облегчающими работу, — и был таков. Знающий специалист, он не любил, не умел учить. С готовностью отвечал на вопросы, а если таковых не было, помалкивал.
В конце каждой вахты я выходил на крыло мостика. Прикинув на глаз видимость, степень волнения, определив по гирокомпасу направление ветра, записывал все данные на клочке бумаги; потом с психрометром, анемометром поднимался на верхний мостик, на крышу рубки. Записав температуру, скорость ветра, присаживался на корточки, закуривал и смотрел на небо и воду, на Арктику, ее чудеса.
Вдруг по борту вырастали горы, мрачные, дымно-фиолетовые. Но штурман держал прямо на них, и они расступались, таяли. А через милю-другую вдруг становилось ясно, тепло, солнечно — оазис посреди моря. Вода, разлинованная солнцем, струями течений, вспыхивала лакированными бликами.
«Стоп машина!» — звякнул телеграф. Остановились, чтобы сделать сличение. Сличение — это контроль работы эхолотов механическим лотом, приспособлением простым и древним. Лот — железная гиря, подвешенная на перлине, разбитом так называемыми марками на метры, — когда-то служил морякам и локатором. В отверстие металлического груза вмазывали сало, и лот поднимал образец донного грунта. Этого опытному шкиперу было достаточно, чтобы определить свое местонахождение в туманную, ненастную погоду. И теперь моряки не обходятся без лота, как и без магнитного компаса, хотя ходить по гирокомпасу значительно легче. Современный пароход начинен новейшим электрорадионавигационным оборудованием; но техника, даже самая совершенная, может выйти из строя, а механический лот и магнитный компас безотказны.
Начали опускать лот. Юра Медведь, перегнувшись через планшир, следил, как он исчезает в зеленой глубине. Лишь только тросик провис, выбрал слабину. Трос натянулся и показал такую же глубину, что и эхолот.
И опять от форштевня потянулись пенистые пузырящиеся усы.
— «Ноль!» — крикнул техник.
Значит, поворот, судно легло на другой галс.
Этот возглас — «Ноль!» — слышится часто. Судно идет короткими галсами, меняет курс через равные промежутки времени.
На мостик поднялся Сергей Филин, отдохнувший, выспавшийся, веселый. Спросил штурмана, сколько миль прошли с начала работ, прикинул в уме, какой это процент по отношению к плановым тысячам, сказал: «Маловато» — взял бинокль, посмотрел на горизонт… Прошел на крыло мостика.
— Нерпа, ребята! — крикнул он чуть погодя.
Ну и что? Их тут много. Глупые — подплывают к самому борту. Хотя чего им бояться? Летом на нерпу не охотятся: линяет, ворс слабый. А к тому же не нагулявшая жира нерпа мгновенно тонет, когда ее подстрелят, охотник не успевает вытащить ее из воды.
Отшвартовались лихо, без запинки. Швартовку Соломеин выполнил элегантно, эффектно.
— В машине! От реверсов не отходить! — крикнул он в переговорную трубу. И вслед за этим — три звонка машинного телеграфа: «стоп», «полный назад» и «стоп». «Фарватер» плавно привалился к черному округлому боку ледокола «Георгий Седов». Встретились в открытом море утром. За полчаса перегрузили с борта на борт необходимое имущество, и сразу последовали команды:
— Отдать кормовой!
— Кормовой чист.
— Отдать носовой!
Медленно росла, расширялась полоска кипящей воды между бортами. На железную палубу ледокола шлепнулась брошенная с «Фарватера» огромная вяленая рыбина. Перегнувшись через поручни верхней палубы, улыбаясь, ребята что-то кричали, махали руками — прощались. Они уходили в Хатангский залив на лоцмейстерские работы: ставить знаки навигационного ограждения, зажигать маяки, а мы — я, Тарасевич, Скоблов, Томсон, Лабаскин — на север, продолжать начатый «Фарватером» промер.
— А что ты думаешь! — горячился Одинев, второй штурман «Седова». — Вся эта мистика должна иметь объяснения, реальную основу! Я это несколько раз испытывал, уверен, что это так!
Он развивал свою теорию появления «летучих голландцев», кораблей-призраков, покинутых людьми: если долго смотреть на кильватерную струю, эту мощную борьбу струй, водяную феерию, а потом, оторвавшись, взглянуть вниз, покажется, что палуба уходит из-под ног, что судно кренится: кто-то первый с криком «спасайся!» прыгает за борт, остальные, поддавшись панике, следуют за ним.
— …Или вот тебе еще одно такое «чудо». Захожу к капитану. Сидит за столом, читает книгу. Не взглянув на меня, спрашивает: «Штурман, почему ушли влево на пять градусов?» Я опешил. Чтобы это так уверенно утверждать, нужно по меньшей мере иметь перед глазами репитер гирокомпаса. «Виноват, — говорю, — сию минуту проверю». Бегом возвращаюсь на мостик, гляжу через плечо рулевого на компас. Точно! Рулит в сторону от заданного курса.
Опять иду к капитану. Спрашиваю: «Извините великодушно, но все-таки как вы это определили, каким таким шестым чувством?» «Поживи с мое», — говорит.
— И что ты думаешь? Оказывается, в тот день была солнечная погода, и он, уткнувшись в книгу, обратил внимание, что солнечный зайчик, падавший на пол, чуть переместился. Вот и вся фантастика!
Или другой случай. Вызывает кэп вахтенного штурмана, а сам только что помылся, вышел из ванной. Спрашивает: «Экватор пересекли?» «Никак нет, — отвечает штурман. — Нет еще». — «Уверены? Недоволен вами: невнимательны на вахте».
Штурман, понятное дело, от удивления рот разинул: как узнал? Только что вышел из ванной, там у него мыло и мочалка, никаких инструментов. Да что там инструменты! «Вода в воронке по часовой стрелке закручивается, а не наоборот. Стало быть, в южное полушарие вошли», — объяснил капитан.
Сергею Одиневу 24 года. Его уважают на судне. За несколько дней до нашей встречи в Восточно-Сибирском море Сергей, засекая секстаном утес одного из островов, указанный в лоции, на несколько десятых градуса уточнил его координаты. Потом определялись всем штурманским составом и убедились, что «второй» прав, точен в расчетах.
Он этим гордится. И не без основания: географы утверждают, что неоткрытых земель не осталось; ну а насчет уточнения координат — и сам Джеймс Кук считал это немаловажным делом.
…То он говорит солидно, невозмутимо, как и подобает командиру, человеку, чье положение требует от него во всякую минуту быть хладнокровным, сдержанным, полностью контролировать свои эмоции; то вдруг прорываются мальчишеские нотки радости, восхищения — чувства, с которыми не совладать, которых скрыть невозможно.
Недавно ему пришел вызов из Балтийского пароходства — приглашают работать штурманом. Он долго колебался.
— И как решил? — спрашиваю его.
— Никуда отсюда не уйду. Конечно, холодно, солнышка маловато. Конечно, самая нервная работа — у ледокольщика. Но то ж какой ледокол! Портовый, не линейный, предназначен ломать лед толщиной до шестидесяти сантиметров. Но мы и в метр ломаем! Пускаем в ход креновую систему — из одного танка другой, с борта на борт вода перекачивается за три минуты, раскачиваемся — и будьте здоровы! Хрустнуло, треснуло, развалилось! Хороший пароход, со славной историей.
Слушать его — одно удовольствие. До встречи с Одиневым я читал, что о первом «Седове», ледокольном пароходе, совершившем легендарный двадцатисемимесячный дрейф, знаю многое: читал воспоминания капитана Бадигина, Папанина, в то время начальника Главсевморпути. Но выяснилось: знаю далеко не все. «Седов» участвовал в экспедиции по спасению экипажа дирижабля «Италия». Профессор Владимир Юльевич Визе, открывший за толом своего кабинета названный его именем остров в Карском море, впервые увидел его берега с палубы «Георгия Седова», многое еще рассказал Одинев.
В каюте «второго» тесно. Она размером пять шагов на три. К ому же хозяин не отличается примерной аккуратностью в быту: а койку брошены старая, выцветшая телогрейка, огромные кирзовые сапоги прислонились голенищами к дивану. И книги, книги, книги… О моряках, для моряков, написанные моряками…
Я заметил тома, посвященные эпопее челюскинцев, легендарному дрейфу «Седова». Два с лишним года ледокольный пароход Георгий Седов», вмерзший в лед, потерявший управление, иногда о нескольку раз в сутки испытывавший ледовые сжатия, медленно двигался по пути, по которому некогда прошел «Фрам» Фритьофа Нансена, а в последние месяцы дрейфа — значительно севернее. Все это время моряки «Седова» работали, проводили исследования глубоководных областей Полярного бассейна; меньше всего они думали об опасности, потому что на помощь им была брошена полярная авиация, самые мощные ледоколы пробивались на выручку.
…В репродукторе щелкнуло, захрипело; «второй» вытянул шею, прислушиваясь.
— Судовое время перевести на час назад! — скомандовал капитан.