— Красота! — обрадовался «второй». — Лишних шестьдесят минут свободного времени! Наконец-то и мне повезло! Однажды шли из Певека в Архангельск, так шесть раз стрелку передвигали на час назад и четырежды на моей вахте!
«Заберем через две недели», — уверенно обещали седовцы перед тем, как высадить на берег. Но Казиев, начальник полярной станции, который вышел встречать катер, этой уверенности не разделял.
— Может, и зазимовать придется. Кто знает, какая назавтра сложится обстановка, — сказал он мне и Анатолию Болдыреву, студенту Ленинградского гидрометеорологического института, когда мы стали извиняться за те хлопоты, которые доставим во время нашего двухнедельного пребывания на станции.
Должно быть, при этих словах Казиева наши физиономии сильно вытянулись, потому что он, усмехнувшись, добавил:
— Но будем надеяться на лучшее.
Он громаден, могуч. Впечатление мощи, прямо-таки монументальности усиливает буйная борода, которой начальник зарос до самых глаз. По осыпающейся, разъезжающейся под ногами гальке косы он шагает, как по асфальту, ровно, широко. Поспеваем мы за ним вприпрыжку.
Длинная черная коса — склад под открытым небом: штабеля пустых металлических бочек из-под горючего, штабеля досок, нераспакованные ящики. Несколько дней назад от берега отчалила «Индигирка», судно, снабжающее полярников.
Дома станции на возвышенности. Там, где она круто обрывается в море, стоит избушка. Она без окон и дверей, один угол висит в воздухе.
— Самое старое строение на «полярке», почти сорок лет, как построена, — басит Алек (такое у него, азербайджанца, имя). — Раньше стояла метрах в ста от берега. Но остров тает, за год береговая черта отступает примерно на два метра: ископаемый лед.
И он неожиданно, как бы для подтверждения своих слов, вбивает в эту землю каблук своего огромного резинового сапога.
По деревянным, белым от времени мосткам идем к большому беленому дому. Слева, над спуском к косе, над лагуной, которую она образует, новая «механка» (электростанция и мастерские) и «рубка» (постройка для радистов и метеорологов). Рядом с самым большим белым домом, «каютой», кают-компанией — «канцелярия» и «аэрология». На отшибе — длинный сарай, склад.
Из-под ног, из-под настила, порскают лемминги — те же полевые мыши, но крупнее и надежнее одетые. Значит, зимой будет много песцов.
У крыльца Алек заставляет вымыть в бочке с водой сапоги, вводит в «каюту».
— Ты, — говорит он Болдыреву, — будешь жить с Журбицким, актинометристом, а ты(это мне) — с Саней Загнеевым, поваром.
Саня спит. Одутловатое лицо во сне строго, сосредоточенно. Рыжая шевелюра раскидана по подушке, мерно вздымается под полушубком поварской живот.
…Он встает в половине шестого. В этот утренний час он хмур и неразговорчив. Ширкает шваброй по линолеуму и вздыхает. Но потом, постепенно, растопив плиту, поставив на огонь два ведерных чайника, приходит в себя. Тут уже мой черед вздыхать, потому что, пока он не поговорит со мной, он меня не отпустит, хотя бы приспело время идти на вахту. А рассказывать он может о многом. Потому что всюду бывал, видел немало.
Долгое время плавал коком в Атлантике на рыболовном траулере, может из рыбы приготовить десятка два блюд; а здесь, на Котельном, только оленина, разве моряки подарят бочонок соленого омуля.
— Километрах в сорока есть лежбище моржей, — рассказал кок. — Так я видел, как медведь подошел к одному, самому здоровому, тяпнул по загривку, взял его под мышку — центнера два, не меньше, весом! — и в торосы! Как человек, на двух ногах! Так как же он со мной расправится, если я ему попадусь? Нет, надо сматываться отсюда!
Говорит он об этом часто, однако живет за Полярным кругом шестой год и из очередного отпуска опять возвращается сюда.
После завтрака, когда все расходятся на работу, у Сани небольшой, получасовой перерыв. Он его проводит на койке. Потом, до тех самых пор, когда не начнется кино, до одиннадцати вечера, у него не будет и минуты передышки.
И все так работают. То, что в обычных условиях, на Большой земле, считается мелочью, что просто и легко выполнить, здесь почти всегда — проблема. Не оказалось у механика Леонтьевича запчастей для вездехода, не завезла «Индигирка» — и он от темна до темна хлопочет у машины, ругается, а возвращается весь в машинном масле. Или вот надумали перевести электроснабжение станции с переменного тока на постоянный: дизель-генератор расходует слишком много горючего, нужно избавиться от всевозможных выпрямителей, преобразователей. Но на станции нет электрика. И начинаются затяжные дебаты. Доходит до дела — яркая вспышка под потолком, и станция во мраке. И Казиев, освещая себе дорогу сильным фонарем, носится по станции, топочет сапожищами по мосткам и орет: «Душу выну! Через час зонд запускать, а энергии нет!»
…Аэролог Володя Большаков по прозвищу Малыш запускает зонд трижды в сутки: в девять утра, в девять вечера и в два часа ночи. Подготовка к запуску начинается за полсуток: оболочка мокнет в бензине, сушится в специальной камере. У Малыша свои особые методы. Он обошел в своем деле всех аэрологов Тиксинского гидрометцентра, которому подчинены более десятка станций: его зонды, поднимаются на высоту до тридцати трех километров.
За час до запуска он приходит в ангар — просторное, с высокими потолками помещение. Он выполняет обязанности не только аэролога, но и ушедшего в отпуск газогенераторщика. В пустой газовый баллон он засыпает железо, алюминий в порошке и заливает воду. Пока баллон заполняется водородом, Малыш руками разминает еще раз оболочку зонда, растягивает ее, расправляет.
Наступает ответственный момент. Открыт вентиль, водород бьет с шипением, свистом, и бесформенный ком оболочки на полу ангара вздрагивает, шевелится, набухает, растет. Когда пузырь зонда, оторвавшись от пола, повисает под крышей, пока еще чахлый, подернутый рябью от пробегающих струй водорода, Малыш начинает подавать газ порциями, короткими движениями руки. Зонд должен быть упругим и скользким, как сваренное вкрутую яйцо. Но и переусердствовать нельзя, иначе он высоко не поднимется, лопнет. Тут аэролог полагается на опыт, интуицию.
Потом к оболочке крепится радиопередатчик размером с коробку из-под обуви, и зонд выводится «под уздцы» из ангара. Если ветер в сторону моря, задача Малыша упрощается: короткий рывок — и зонд взмывает над обрывом, подброшенный плотной подушкой воздуха. Когда ветер с севера, в сторону острова — дело хуже. Зонд нужно догнать, уравнять свою скорость со скоростью ветра и тогда только можно отпустить короткий веревочный поводок.
Зонд пошел. В «аэрологии» следит за его полетом техник по радиолокации. Через равные промежутки времени он засекает его координаты, а радиосигналы, сообщающие температуру, влажность воздуха, давление на разной высоте, кодируются специальной аппаратурой. Малыш потом будет их расшифровывать, обрабатывать, и радисты передадут данные в центр. Они, эти данные, нужны синоптикам, которые давно уже не ограничиваются составлением наземной карты погоды: по такой карте невозможно, например, предугадать зарождение циклона.
Запустив зонд, Малыш возвращается в ангар, чистит баллоны. Потом корпит над бумагами в «аэрологии». И так день за днем. Работы хватает…
…Зима наступила сразу, в одну ночь. Утром взглянул в окно и обмер: белым-бело, ни одного темного пятнышка. И как теперь будут нас с Болдыревым снимать!
Витя Раевский, радист-метеоролог, за завтраком посоветовал взять у Казиева карабин: футшток установлен в полукилометре от станции, в лагуне, ходить нам к нему нужно каждый час: восемь часов — моя вахта, восемь — Болдырева. Так что вероятность встречи с медведем (с наступлением холодов мишки выходят из сопок, спускаются вниз, на равнину) достаточно велика.
Говорят, в прошлом году один мишка ходил поблизости, по ночам ревел, пугал, наверное. С тех пор начальник станции требует всякий раз, как выходишь из помещения, брать с собой карабин. Но карабин тяжелый, с ним неудобно, и ребята распоряжением Казиева пренебрегают.
Днем себя чувствуешь в безопасности, знаешь, что рядом люди: крикнешь — услышат. Хотя, если он намерен с тобой разделаться, вряд ли успеешь и крикнуть: прыгает мишка с места на восемь — десять метров.
И все же ночью иное дело. Густая, чернильная темень, которую даже сильный фонарь пробивает от силы на два-три шага; под ветром, порывистым, злым, раскачиваешься. Холодно — и надвигаешь как можно ниже на лоб капюшон «климатички». Может, зверь — за спиной, крадется, кто его знает… Стоит об этом подумать — и обернешься. Темно, ничего не видно, не слышно. Откидываешь капюшон — слитный глухой рев ветра и волн, в котором как будто слышится чья-то угроза.
В лагуне все прибывает вода. Ветер дует со скоростью пятнадцать — двадцать метров в секунду. Плот на понтонах — пустых бочках из-под горючего — захлестывает волной, он ходуном ходит, в два счета сорвешься, но сначала попробуй доберись до него, не зачерпнув воды сапогами. Скорей бы утро!
Чуть только побледнеет юго-восток, легче становится. Еще два раза сходить — и все! А там — Толику в руки журнал, фонарь, на батарею брюки, портянки, сапоги и — спать!
Болдырев, за рыжую бороду прозванный Дедом, выйдя из своей комнаты взъерошенный, всклокоченный со сна, первым делом спрашивает:
— Ну как?
— Сто восемьдесят.
Это значит, нагнало воды на сто восемьдесят сантиметров над уровнем моря. Значит, почти наверняка искупаешься. Можно бы сделать более надежные подходы к рейке, но теперь вроде смысла нет: вот-вот лагуну схватит льдом, за ночь у берега уже нарастает стеклянная корка.
С каждым днем все тревожнее на душе. Дуют сильнейшие западные, северо-западные ветры; дуют без перерывов, без пауз: велик и могуч океан и не дает об этом забыть.
Как подойдет к берегу катер в такую погоду? Соломеин, капитан «Фарватера», конечно, смел и решителен. Но на авантюру его не склонишь. Пройдет мимо и будет прав.