а всю свою злобу старик принялся вымещать на собственных деньгах, решил, что во всем виноваты они… Разумеется, своим частным капиталом он имел право распоряжаться как угодно, но кто же позволит сжигать казначейские билеты? Пришлось все его банковские счета арестовать. Вероятно, для него это было уже слишком. Он умер от сердечного приступа…
Губернатор говорил что-то еще, шутил и смеялся, но я уже думал о своем. Все-таки не так уж прост оказался этот миллиардер.
Капитан спросил губернатора, кому же теперь принадлежит Грютвикен.
— Грютвикен? Да, но… Вы не находите, что я похож на королевского губернатора?
Простившись с губернатором, я поспешил к могилам Шеклтона. Я не оговорился — могилам.
Его хоронили дважды, и обе могилы сохранились.
4 января 1922 года, направляясь на шхуне «Квэст» в свою последнюю антарктическую экспедицию, Шеклтон по пути остановился в Грютвикене, чтобы повидать старых друзей и оставить письма для отправки на родину. Несколько часов он гостил у Салвесена, пил вино, непрестанно дымил трубкой и, как обычно, сверкая синевою глаз, шумно острил по адресу хозяина, сидевшего за столом с видом сердитого, туговатого на ухо пеликана.
Как и многие прежние встречи с Шеклтоном, эта была для Салвесена и праздником, и новым испытанием духа. Рядом с могучим рыжебородым ирландцем, словно вобравшим в себя сгусток бури и моря, всегда хмуро озабоченный миллиардер превращался в нахохленного и как будто чем-то недовольного, но вместе с тем безмерно счастливого человечка, который млел в лучах славы ученого, не терзаясь ни завистью к чужому величию, ни жалостью к себе. На Салвесена, отвергавшего всякие чувствительные сцены, в эти редкие часы, казалось, снисходила неземная благодать. Но разум его, суровый и неизменно трезвый, требовал при этом осуждения. Подумать только, он, Салвесен, не прощавший ни себе, ни другим никаких излишеств, потворствовал худшему из пороков — пьянству! В собственном доме, на собственный счет, с безвольным, всеодобряющим старанием.
В лице Шеклтона перед ним одновременно был и кумир, и дьявол-искуситель, а может быть, и единственная живая отдушина в рутинной скуке созданного им самим рассудочно черствого мира.
Однако какие бы чувства ни испытывал Салвесен к своему другу, он, конечно же, не забывал и практическую сторону этой дружбы. Шеклтон, аристократ по рождению, женатый на аристократке, был не только полноправным членом ордена Рыцарей золотого круга, но и входил в его высший совет. Значит, в будущем солидная рекомендация Эллиоту обеспечена.
По рассказам очевидца, в тот день Салвесен был особенно гостеприимен. Как потом он сам говорил, его что-то томило, какая-то смутная тревога, которая почему-то связывалась с Шеклтоном. Поэтому вечером он пошел провожать его на шхуну и старался ни в чем ему не перечить.
— Нам предстоят, старина, трезвые дни, и ты уж меня извини, завтра я снова хочу покутить, прямо с утра. Не возражаешь? — сказал Шеклтон, поднимаясь на борт корабля.
— Хорошо, Шеки, я распоряжусь, — ответил Салвесен с необычной для него улыбкой. — Жду тебя к одиннадцати. Если желаешь, можешь пригласить своих офицеров, будет телятина на вертеле.
Никто не подозревал, что завтрашнего дня Шеклтон не дождется. В половине четвертого утра он скончался от внезапного приступа грудной жабы. Сначала его похоронили на пустынном мысе за поселком. Экипаж «Квэста» выложил на могиле каменный холмик и установил памятный крест. Потом Салвесену показалось, что пустынный мыс для Шеклтона не подходит. Он всю жизнь был в окружении друзей; можно подумать, что после смерти его отвергли. И прах ученого перенесли на общественное кладбище, оставив, однако, памятный крест на прежнем месте.
Вторая могила из серого базальта. Врытый в землю тонкостенный каменный прямоугольник, внутри которого — инкрустация из морской гальки. У изголовья — массивный обелиск с выбитой на нем восьмиконечной звездой. О звезде были его последние слова. «С наступлением сумерек я увидел одинокую, поднимающуюся над заливом звезду, сверкающую как драгоценный камень», — записал он в своем дневнике и лег спать, чтобы уже никогда не проснуться.
К обелиску прислонены сколоченные из гладких досок деревянные щиты. На них оставляют свои автографы те, кто приходит сюда отдать дань уважения ученому. И я поставил свою подпись. Шеклтон не понимал наших идей и нашего образа жизни. Он жаждал славы, богатства, власти, но разве не таков мир, его породивший? Честолюбие толкало его на безумные авантюры, а доброе сердце и прекрасное чувство товарищества — на риск ради друзей. Много раз ему приходилось спасать попавших в беду полярников. Он мерз, голодал, тяжко работал, но никогда не останавливался на полпути. Лишь пламя отваги, мужество и готовность к самопожертвованию могли заставить человека в зимние штормы пересечь на шлюпке огромное водное пространство от кромки материкового льда Антарктиды до острова Южная Георгия. Обмороженный, опухший от голода, больной цингой, он пришел в Грютвикен, чтобы сказать:
— Друзья, мой корабль погиб. Нам удалось высадиться на маленький островок, но люди скоро останутся без пищи. Я прошу помочь мне спасти их.
Повторить путь шлюпки китобойное судно не смогло. Тогда Шеклтон купил большой пароход, но цели опять не достиг. Не теряя времени, он повернул к Фолклендским островам и там приобрел корабль, способный плавать во льдах.
В организацию спасательной экспедиции он вложил все свое состояние, разорился, но долгу товарищества не изменил.
Я долго стоял у его могилы… Потом по заросшей бурым вереском тропинке поднялся в горы, к зажатому между скалами голубому озеру. Глубокое и прозрачное, оно подарило мне горсть студеной воды. С его берега далеко был виден усеянный айсбергами скалистый простор океана. Искрясь на солнце, айсберги медленно дрейфовали на север. Там, за сорок восьмой параллелью, они навсегда исчезнут. Там — теплые воды…
Герман Малиничев
ЧУДЕСНЫЙ МИР МАЦОХИ
Очерк
Фото автора
Заставка Г. Тимошенко
Тот день был полон впечатлений, какие всегда дает ярмарка. Много красок, музыки, много и шума, без которого, разумеется, не обходится ни одна ярмарка. Пестрые краски — это новенькие тракторы, автобусы, станки. Музыка — это сопровождение аттракционов, различной рекламы на многих языках мира. А шум — это говор тысяч посетителей, пришедших осмотреть особый мир машиностроительной ярмарки в Брно — мир увлекательных технических новинок, воплощенных в металле, пластмассе и других материалах. Тут и гусеничные комбайны, и сложнейшие приборы ядерной физики, и массивные реакторы для химических заводов. Были и гоночные автомобили, и детские автоматические игрушки, и многоэтажные полиграфические машины. Все это надо было рассмотреть, потрогать, сфотографировать, занести о них в блокнот кое-какие данные.
И вдруг в многоголосый шум огромной международной выставки самых лучших изделий мира ворвался особый гул. Чехословацкие летчики прямо над ярмаркой начали демонстрировать отечественные одномоторные и двухмоторные самолеты. Одновременно они показали и высокое искусство вождения этих машин в небе.
Часом позже, когда в ушах еще не стихли отголоски авиационных моторов, директор пресс-центра ярмарки доктор Милан Вашек предложил журналистам совершить экскурсии по городу и его окрестностям. Выбор был широким — музеи, средневековые замки, курортные зоны, охотничьи хозяйства. Я остановился на Мацохе, даже не зная точно, что это такое. Просто вспомнил плакаты на стенках выставочных павильонов, призывающие посетить эту живописную достопримечательность Моравского края.
И вот «шкода» несется по полям, затем мимо виноградников. Часа через два она уже въезжала в лесистое ущелье. Всю дорогу мы с водителем говорили о Брно, о ярмарке. Мы обсудили достоинства новых автомобилей и мотоциклов, единодушно одобрили электронные часы и другие удобные новинки второй половины XX века. О Мацохе же не было сказано ни слова.
Я смотрел на стройные ели, окружившие нас в ущелье, на охотничьи домики на каменистых склонах, замшелые пни, горную речку, катившую навстречу нам бурные воды. Вдруг машина повернула куда-то, шофер затормозил, и я услышал совершенно неожиданные слова:
— Вон в том окошке купите себе билет, а потом идите к двери рядом. К той, что обита войлоком.
— А вы?
— Нет, я останусь в машине. Мацоха слишком хороша, чтобы часто туда ходить…
Дверь была приделана прямо к скале. Коричневые влажные камни. Над ними нависали острые утесы, покрытые мхом и мелким кустарником. Если поднять голову, до самого неба тянется еловый лес. Мрачный и густой. Куда же ведет дверь? Что там за ней?
Она легко открылась, и я очутился в небольшом зале с белым потолком, освещенным лампами дневного света. Вот тебе и подземелье!.. Первые шаги в самое нутро горы оказались совсем не страшными. Здесь уже собралась группа туристов, рассматривавших потолок. Гид в брезентовом плаще, альпинистских ботинках и с ацетиленовым фонарем в руке объяснял, что такое карст. Очевидно, я немного опоздал, так как вся группа в этот момент устремилась за гидом ко второй двери. Она тоже была обита войлоком, а за ней начинался низкий туннель. По отдельным восклицаниям стало ясно, что наша группа была интернациональной. В нее входили поляки, немцы, болгары, румыны. Гид сказал, что этот туннель создала сама природа. Осталось лишь уложить бетон на пол и провести электричество.
Многие экскурсанты не отказывали себе в удовольствии провести рукой по мокрым стенам. Некоторые с любопытством оглядывались: дорога была извилистой и загадочной. Куда же она вела? Где тут Мацоха? Один из туристов, болгарин, объяснил мне, что слово это по-чешски означает «мачеха» и что в горах его страны нет ничего подобного. Другой член нашей группы, инженер из Йены, сказал, что был в Брно десять лет назад и ничего тогда об этой Мацохе и не слышал. Еще кто-то добавил, что Мацоха находится дальше и там видно небо…