ти более тщательное изучение таманских недр. Поселок был базой восемнадцати буровых бригад, разбросанных по тайге. Но в любую минуту он мог тронуться с места и передвинуться туда, где был бы более необходим…
Высокие берега вскоре кончились, и снова потянулись заросли ольхи и ивы, бесконечные пожни с тихими озерцами и копнами свежего сена. Сквозь кусты и деревья то здесь, то там мелькали белые платки, слышались женские голоса, фырканье лошадей — началась горячая сенокосная страда.
Когда Сергей зарулил лодку в уютную песчаную гавань, к нам подошли несколько человек в белых, по-бабьему завязанных платках и брюках. Попробуй разбери, кто мужчина, а кто женщина.
— Как жизнь-то? — грубым мужским голосом спросил один из подошедших. усаживаясь на корточки. Над ним серым облаком реяли комары и оводы.
— Жисть — только держись! — со смешком ответил рыбинспектор, входя в зону действия крылатых тварей и на ходу одевая такой же. как у всех, белый платок.
Своеобразный зачин про «жисть» предвещал начало большого, неспешного разговора, и я на всякий случай обмазал лицо репудином: кто знает, сколько придется ждать, а комары — они новичков жалуют…
Каждая новость, сообщенная Сергеем, вызывала у косарей самую живую реакцию. У того-то родилась дочка, а у его соседа сын вернулся из армии; тот-то, окончив школу, укатил в Архангельск поступать в мореходку, а того-то назначили на должность завхоза.
— Во темпы! — сокрушался старик в желтой крепдешиновой косынке. Его бороденка прыгала в такт словам. — В прежнее-то время, бывало, двадцать ден до Архангельска перли. Да неделю с товарами стояли, да неделю гостинцы закупали. И снова двадцать суток до дому. Приедешь, бывало, спросишь: «Как жисть-то, женка?» А она эдак и скажет: «Как жили, так, быть, и живем. Корова подоена, детки да овцы накормлены». И весь сказ… А ноне нет. Ноне время короче овечьего хвоста. Все бегом, бегом…
— Ты погоди, Яковлевич, — осадил его краснощекий здоровяк, эдакий Добрыня Никитич. — Ты время-то не хули. Мы ведь ему сами ход задаем. Время — как часы. Завел — и работает…
— Мне-то что, — как бы оправдывался старик, приглаживая свою бороденку. — Обо мне уж гробовая доска стучит. А ты молодой ишшо, тебе жить долго. А вот когда смерть придет, о чем говорить будешь, — думал?
— Как-нибудь откручусь, — весело парировал Добрыня.
— Крути не крути, а придет курносая — задумаешься. Как жил, чего такого наробил, какие грехи оставил?.. Я ведь не против времени, слышь. Я суету не люблю. Суета, проклятая, все жилы из нас тянет. Это же как мотор на холостых оборотах…
Все молча согласились со стариком Яковлевичем. Разговор пыталась поддержать средних лет женщина, сидевшая на косилке, но ее голос потонул в громком мужском разговоре.
А говорили о приречных лугах, о бедных северных почвах, о том, что на смену бобовым и злаковым культурам идет сорная трава, кустарник, мох. На некоторых угодьях даже кочки образовались. И громче всех шумел старик Яковлевич.
— Да разве ж это луга?! — кивал он в сторону свежих копешек. — Они же мхом прикрылись, болотной нечистью зарастают. Когда косишь, видно, как мышь бежит…
Тут, кажется, он впервые удостоил меня взглядом:
— Скажи-ка, мил человек, что такое разнотравье? Вот и не знаешь! Не знаешь, хоть и корреспондент. Пиши, доставай ручку и пиши… Пижма, чемерица, молочай, лютик, конский щавель — малосъедобные и ядовитые травы… Потребители мы! — гремел старик, задирая бороду. — Выкашивать-то выкашиваем, а взамен земле ничего не даем. Скот тоже многое вытаптывает. А луга эти чистить надо, в культурный вид приводить, перепахивать… Давайте-ка перепашем эти пятнадцать никудышных гектаров и засеем клевером с тимофеевкой. В три раза больше обычного возьмем. Что, разве неправильно говорю?..
— Правильно, правильно, — поддержал его Добрыня. — Да разве ж только в этом дело?! А мелиорация, а дороги, а утечка рабочей силы? Вроде и зарабатываем хорошо, и техники хватает, а кто в деревнях из молодых нынче остается? У кого грамота не идет или кто в городе не сумел приткнуться.
Я слушал внимательно. Приятно было сознавать, что не выводятся из жизни люди неугомонные, со сметливым умом, всем сердцем любящие свою землю.
— Пора ехать, — наклонился ко мне Сергей, — В Шегмасе заночуем.
И скрылись из виду белые платки косарей, тихие озерца на пожнях, снова запрыгала лодка на перекатах, чуть не касаясь диабазовых плит на дне. Пижма текла навстречу в белом кружеве пены, и по этой примете я догадался, что впереди нас поджидает новый, может быть, самый неприятный порог.
— Снимайте сапоги! — велел рыбинспектор.
Моторка вылетела из-за речной излуки, и ее толкнула сильная вихревая струя. Течение обрушилось на нас, как с горы. Мотор закашлялся, надрывно чихнул и замолк. Сергей выключил его и вынул из воды.
Мы разделись и шагнули в воду. Она едва достигала колен, но мы тут же вымокли до пояса: вот какое было течение! Сергей тянул лодку за нос, я помогал ему с кормы. Ноги у меня подкашивались и дрожали, тело ныло от напряжения. Я скользил на замоховевших плитах, спотыкался о камни, но упорно продолжал толкать нашу «пирогу». Брызги впивались в лицо, спугивая комаров, пот стекал струйками.
Мы прошли метров сто и поменялись местами. Здесь было чуть потише и поглубже, и рыбинспектор снова завел мотор, поставив его на малые обороты. Подталкивая лодку, мы продвинулись еще немного, и я увидел длинный тупой валун, слегка выступавший из воды. Течение заливало его, распадаясь на несколько струй. Обойдя препятствие, они свивались в один плотный жгут и снова расходились в разные стороны, образуя пенные воронки. Вода неслась вскачь, как бешеная.
Сергей дал газ, разогнал лодку и тут же выключил мотор. По инерции резвым «коньком-горбунком» лодка взлетела на гребень волны, вскарабкалась на порог у самого валуна и остановилась как вкопанная. И хотя буруны захлестывали борта и течение грозило столкнуть нас, этого мгновения было достаточно, чтобы, упираясь шестами в камень-валун, уйти подальше от рокового места на более или менее спокойную воду.
— Запишите! — сказал Сергей голосом старика Яковлевича. — Это место Девкин порог зовется, — и засмеялся: — Девки — они все такие…
В Шегмасе мы остановились в доме бывшего председателя колхоза, а ныне пенсионера Павла Дмитриевича Поташева. Ему давно за шестьдесят, дети, слава богу, пристроены и хорошо зарабатывают, — ну чего, казалось бы, надрываться, «ишачить»! А он заготавливает на зиму грибы и ягоды, пилит и колет дрова, ловит рыбу, ухаживает за скотиной, и, когда надо, помогает жене стряпать. Все делает споро, чуть не бегом…
Вот и сейчас он суетился возле незваных гостей, колдовал над чайной заваркой, подсыпая в нее какие-то корешки и травки — «для духовитости».
За ужином неспешно разматывался клубок застольной беседы.
— Мы дак последние будем по реке-то, — охотно балагурил Павел Дмитриевич, прихлебывая чай. — А дальше все лес да бес. От них и кормимся. (Под «бесом» хозяин подразумевал птицу и зверя.) И что один недодаст, у другого добудем. Речку тоже не забываем.
— А зимой не скучаете? — спросил я, представив на минуту отрезанную от мира, засыпанную глубокими снегами деревеньку в десять дворов, в которой лишь одни дымы из труб, лай собак да тусклые огоньки в окошках напоминают о присутствии человека.
— Некогда скучать-то, — посерьезнел Поташев. — Да вам и не понять — привычки к сельскому житью нет, не нашим миром мазаны, — и, спохватившись, что, быть может, чем-то обидел приезжего человека, весело прибавил: — Молодые — те комедьи крутят. Навезут всяких картин с Вожгор — и сидят, щерятся… Ну и мы… Етту, как ее… — Он долго припоминал название известного фильма с Юрием Никулиным в заглавной роли, — мы со старухой раз семь смотрели.
— Будя врать-то! — вскинулась Прасковья Федоровна, его супруга. — Что ты меня перед людями срамишь!..
— Ну не семь, ну два — какое значенье! — виновато оправдывался Павел Дмитриевич. Он нагнулся ко мне. — Ишь, как моя старуха закипятилась! Большая, я те скажу, охотница до кино! — И поспешил перевести разговор в другое русло. Речь его быстрая, окатная, с прибаутками. Я улыбаюсь, но не успеваю запомнить, не то что записать.
— Когда вы к деревне подплывали, видели, небось, сколько народу на пожнях робит? И все молодежь! Молодежи у нас хорошо живется: каждому дела хватает — животноводство… Опять-таки воля — рыбалка, охота. У нас тут, считай, всякий охотник, — он отхлебнул из блюдца, аппетитно причмокнул. — В Вожгорах-то, как в армию забрали — пиши, пропал человек. Его уже обратно калачом не заманишь. А у нас нет. Возвращается к нам молодежь. У меня, к примеру, двое сынов вернулось, и у соседа тоже. А с молодежью и жить веселее, и помирать не страшно. Верно, старуха?..
Но утром Поташев был почему-то хмур и неразговорчив. Он косился на меня и неодобрительно хмыкал: видно, Сергей успел рассказать ему о цели нашего плавания. Старик вынес с повети старый залатанный полушубок из овчины и, вытряхивая из него сенную труху, сказал:
— Бесполезное дело задумали, ребята!
— Это почему же? — спросил рыбинспектор.
— Сам знаешь — почему. Не первый год замужем.
— Пройдем, — весело заверил я.
— Пешком пройдете, это верно, — рассудительно заметил Павел Дмитриевич. — А на речку не надейтесь. Каждому камню будете кланяться, камней нынче много повыступило. Мотор и лодку побьете…
После таких слов оптимизма у меня немного поубавилось. Но Сергей выразительно кивнул: пора собираться!
Мы спустились к реке. Павел Дмитриевич помог нам снести вещи, хозяйским глазом осмотрел лодку и вроде бы остался доволен. Когда приготовления были закончены и Сережа завел мотор, я протянул руку старику. Но он отвел ее в сторону и засмеялся: