— Что же дальше будет?
Нам известно было, что скоро деревни Седанкино не станет. Не станет, как только построят поселок. Туда уйдет жить Евдокия Никитична в благоустроенную квартиру. Вместе со своим Кузьмой Семеновичем. Совсем немного оставалось трем избам стоять на берегу.
— Как будет-то? А хорошо, коли водопровод, отопление будет, как не хорошо! Воду ныне с речки берем, таскаем. И баня, и стирка — таскаешь, ворочаешь…
Она всплеснула руками и опять сложила их на коленях. В темных пятнах, несмывающихся пятнах времени, с ручейками вздувшихся вен, натруженные, обожженные морозами и студеной киренгской водой руки. Не знали они горячей воды из крана, не держали электрического утюга — не дошло электричество до Седанкино, не перешагнуло реку. Только старики жили тут, а молодежь ехала в леспромхоз, в «зверь-копыто», как назвала Евдокия Никитична коопзверосовхоз в Казачинске-Ленском. Никто не потянул бы электрическую линию за много километров к трем избам. Без будущего жило Седанкино. А теперь вот… магистраль.
— Баржа пришла, дак заняли огороды, когда разгружали-то, — без сожаления говорила Евдокия Никитична. — И картошку вот поздно посадили, а заморозь тут рано падает. Не знаем, будет что, не будет… Теперь все одно в поселке очутимся…
— Хочется в поселок-то?
— Как не хочется. Отопление ведь. И нам хорошо, а им-то, — она кивнула на внучку, — им-то совсем без этого нельзя. Мы-то привыкли. По семьдесят годов уже нам с Кузьмой Семеновичем.
Но и в семьдесят живо стремление испробовать иной жизни. Конечно, БАМ рушит привычный быт, зато много преимуществ в новом. Удобства, отопление, вода из крана… Но главное — люди. Люди будут вокруг стариков, дети не потянутся на сторону, для них появится работа здесь. И значит, рядом будут внуки, радость угасающих дней. Довольны были старики. Байкало-Амурская магистраль выводила их из глухого леса, наполняла старость тем, о чем только слышали они, но никогда не видели, не пробовали…
Проклятый дождь. После того полета с Жидким мы ни разу не поднимались в воздух. Откуда столько воды в этом дальневосточном небе? Тоска. В гостинице сидеть нет сил, вот и брожу ежедневно по поселку, пока вконец не вымокну.
Около заборчика, оберегающего огород, замечаю сутулую фигуру. Человек одной рукой трет колено, другой держится за узкую лодку. Странно выглядит эта лодка около грядок, рядом с картофельной ботвой.
— Что, выросла на огороде? — юмор мой так же уныл, сер, как и небо над головой.
— Верно говоришь, выросла. Только не здесь. Я ее из тополя выдолбил.
— Из целого ствола? А зачем?
— Кормилица, — коротко объясняет человек.
— Вы рыбак?
— Нет.
Он приглашает меня в дом, предлагает чаю, а сам все трет и трет колено.
— Радикулит замучил. Вишь, из спины ушел, стукнул в коленную чашечку и застрял там. Я уж и парился, и мазь разную употреблял, даже спирт муравьиный, застрял этот радикулит и ломает. Веришь, ночью встаю, сажусь сеть плести. Не могу спать.
— Так вы, выходит, все же рыбак.
— Нет. Вот отец, тот рыбачил. А я охотник, промысловик. Рыбачу попутно.
Лицо у него в резких складках, кожа красноватая от ветров, дождей, морозов. Сам он из местных. После армии, в 1926 году, стал работать диспетчером на «перевалке». В Экимчане тогда была перевалочная база, грузы тут скапливались, а потом развозили их по узким дорогам между сопок.
— Помню, драгу тащили, — говорит мой новый знакомый Сергей Александрович Долговых. — Вот дело было. По частям везли. Один черпак на телеге, а лошадей — десять или восемь.
Ему хочется поговорить. Сыновья на работе, жена хлопочет на кухне, да и от радикулита надо отвлечься.
— Меня в экспедиции часто звали. Геологи или еще кто там. Им проводник нужон, рабочие. Вот и звали — я парень здоровый был. А мне что? Говорю: договаривайтесь с начальством, я согласен… Ну, лодку толкал шестом. Был год — тысячу семьсот километров прошли по воде. Какие тогда моторы — толкай и толкай. А нравилось, честно говорю, свободная жизнь, люди новые, рыбы наловишь…
Вот из-за этой тяги к свободной жизни и стал он охотником-промысловиком. Участок взял на реке Силиткан, километрах в сорока от Экимчана. Строил избушки. Их сейчас у него восемь, примерно через каждые десять километров. Ведь зимой надолго уходит он в тайгу и знает: в любом месте промыслового участка есть жилье, там продукты, печка железная. Можно и отогреться, и обсушиться, и поесть.
Ох, и наломался он, пока выстроил эти избушки, печи поставил, устроил все. Стоят избушки, значит, не пропадешь. Только бы медведи не баловались.
— Каждый год лезут. Муку, сахар, крупу раскидают, печку разворотят. Придешь, думаешь отдохнуть, отогреться. Как-то раз подошел, а он там. Высунулся из окна, башкой вертит. Еле выгнал.
Сергей Александрович гладит ноющее колено, кривится от боли.
— Я на этих медведей злой очень. Сам посуди. Мне с осени надо все завезти на участок: продукты, припасы. Это сорок километров по Селемдже да еще сотня по Силиткану — там избушки. Раньше на шесте ходил. Столько работы! А медведь в час раскидает все. Ведь я один там. Ну, собака еще. Ну, транзистор-друг; он бормочет — мне кажется, кто-то рядом есть. Замерзнешь в тайге, к ночи дело, бежишь к избушке-то, а печка сломана, окно выбил этот зверюга. Выходит, продукты и все другое я ему тащил?
— Вы и сейчас с шестом ходите по реке?
— Куда там! Мотор. Все охотники, у кого участки по рекам, с мотором.
— А почему лодка долбленая?
— Оморочка-то? Без нее нельзя. Я по порогам хожу, оморочка скользит по камням, а железная… вывернет ее. Я, вишь, в прошлом году восемьдесят соболей сдал. Соболь к нам недавно пришел, много его. Главное, подготовиться надо, завезти все на участок, а без оморочки ненадежно.
Он тянется к окну, смотрит, морщась, на небо.
— Может, от погоды скрутило? У нас это время всегда дожди. Тут, на Селемдже, такое бывает… Заходи, не стесняйся. Поговорим. Запомнил дом мой?
Дождь все сильнее. Лужи покрыты пузырями, земля уже не впитывает воду. На Селемдже началось наводнение. Река разлилась, скрылись пороги, косы. Стремительно несутся старые бревна, смытые с берегов. Облака медленно ползут, перебираясь с сопки на сопку, и из них льет, льет, не переставая. Несколько дней назад Селемджу можно было перейти в высоких резиновых сапогах. Сегодня какой-то гул идет от реки. Паром тросом притянут к берегу, рядом дежурит трактор. Время от времени — по мере разлива реки — он подтягивает паром поближе к берегу.
— Ох, мать честная, — старик перевозчик хлопает себя по бокам. — Зальет их.
— Кого зальет?
— Трое там, с машиной, отрезаны. Ночь уже отсидели.
На машине эти люди спешили к парому, торопились домой. Кое-как проскочили протоку, выехали на остров. Теперь — ни вперед, ни назад, как в ловушке. С одной стороны — протока, с другой — русло реки. Паром не ходит, лодке бурное течение Селемджи не под силу. А вода поднимается, быстро поднимается.
— Где же стрекозелы? — перевозчик ругается. Это он о вертолетах.
— Дед, ты чего лаешься? — останавливает его тракторист. — Ты видишь, где облака? Понимать надо. Вертолет в такую погоду не пустят. Запросто могут гробануться.
— Люди же… Зальет их.
— А ты не паникуй, дед. Уже в Благовещенск звонили, к начальству авиационному. Чтоб, значит, разрешили, в виде исключения.
— Так чего разрешения не дают?
— Да звонят, я тебе говорю. — Тракторист отворачивается и добавляет негромко: — У-у, старый пень.
Поднимаясь по берегу, захожу в райком партии, к первому секретарю Анне Андреевне Дараган. Она обзванивает поселки — все ли в порядке на территории района? Секретарь время от времени посматривает на красный телефон, который соединяет Экимчан с областным центром.
— Я понимаю, есть риск — поднять сейчас вертолет. У летчиков жесткие правила. — Анна Андреевна говорит спокойно, но голос ее слегка дрожит. — Мы не можем оставить людей на острове.
На ее столе кипа телеграмм. В каждой сведения об уровне воды. Кое-где вода поднялась до отметки шесть метров — это нижнее течение Селемджи. Четыре года назад там было семь метров сорок сантиметров.
— Положение близко к угрожающему. Прогноз: дожди на несколько дней по всему району. А район у нас — сорок шесть тысяч квадратных километров. И со всей этой площади вода скатывается в Селемджу. Сотни рек, речушек, ручьев — у нас горы, вода не задерживается.
Анна Андреевна опять снимает трубку.
— Стойба? У вас как?.. Норск? Все спокойно?
В бассейне Селемджи добывают золото. Драги стоят в руслах рек. В 1972 году одну затопило. Сейчас вновь нависла угроза подтопления.
— Мы спокойны за верхние участки района. Там поселки на высоких берегах. А внизу… Долины, мари. Особенно беспокоят Норск, Февральское. Правда, через Февральское проходит Байкало-Амурская магистраль, там строители, техника — всегда помогут.
В районе объявлено чрезвычайное положение. Создана специальная комиссия во главе с председателем райисполкома.
Из райкома вышел к реке. Желтая с пеной вода крутит коряги. Уже плывут зеленые деревья с пучками корней.
У реки стоят люди, молчат. Вода прибывает. Опускается туман. Что же будет с теми, отрезанными Селемджой и ее протокой? Ах, черт возьми, молодцы летчики! Слышен рокот вертолета, вот он и сам, маленький красный Ми-1. Он опускается в туман на противоположном берегу и через минуту взмывает вверх.
Теперь можно спокойно покурить, поговорить.
— Вот дело какое, еще бы немного — и туман все закрыл.
— А помнишь, плывет дом, из трубы дым идет?
— Около нас это было, в 1972 году.
Каждый год здесь в июне — июле паводки. Самые большие были в 1958 ив 1972 годах. Экимчан лет двадцать назад располагался на другом берегу. Почти все дома смыло, одна избушка осталась.
Еще один дождливый день. Вода прибывает, так и ползет по берегу вверх. Очень неприятно на это смотреть. Тоскливо мычит корова. Залило остров перед гостиницей, торчат одни верхушки деревьев. По ним проносятся бревна. Кора с деревьев содрана, они дрожат белыми хлыстами, словно это удочки и на крючке крупная рыба дергает.