Узнаю, что смыло километр ЛЭП. На одной драге никак не удается снять вахту — вертолеты не летают, густой туман, а лодка не пройдет. В Февральском подтопило десять домов, люди сидят на чердаках. В Харбе нет электроэнергии. К Норску все дороги отрезаны. Там много складов, товары поднимают на крыши. В Экимчане дождь перестал, но вода по-прежнему прибывает.
Вечером я встретил у райкома Дараган.
— Людей с драги сняли, — говорит она. — Кажется, все обошлось благополучно. Завтра вода начнет спадать. Теперь нам на месяц работы — ремонтировать, строить…
Ночью не вытерпел, зашел в райисполком. Дежурный молча пододвинул ко мне сводку. В Экимчане вода поднялась на четыреста пятьдесят сантиметров, в Стойбе — на пятьсот, в Норске — на шестьсот пятьдесят. Жертв в районе нет. Вошла сторожиха, полная пожилая женщина.
— Бедные норские. Каждый почти год их затопляет. Подмажут только дома — и снова та же работа.
— Терпеливый народ, — соглашается дежурный.
— Неужто на эту речку нет управы? — со слезами в голосе говорит сторожиха.
— Какая сила нужна, чтобы удержать воду.
— На Зее-то держат.
— Там хорошо, там ГЭС, водохранилище.
— А когда еще за Селемджу возьмутся?
— Возьмутся, мать. На Бурее уже строят гидростанцию. Не могут не взяться — БАМ всех встряхнет. Не позволит, чтоб тут такие безобразия творились. Полезные ископаемые надо добывать, лес брать, а не авралить каждый год.
— Вот бы хорошо-то, Ефимыч, — со вздохом ответила сторожиха.
Вверх, вверх по дороге, еще не тронутой автомашинами и потому не пыльной, поднимаюсь вместе с экипажем Жицкого к аэродрому. В долине Селемджи лежит туман, но солнце уже взошло, солнце старается — туман как бы набух светом, скоро растает.
На аэродроме тихо, из клумб торчат стрелы ирисов, замер флюгер на крыше. Два Ан-2, Ми-4 и Ми-1. Около них копаются техники.
Сколько таких аэродромов в стране — небольших, заштатных, но без них невозможна жизнь в бездорожных краях.
На Жицкого налетают люди, каждый старается доказать, что вертолет нужен ему, именно ему. Константин не отказывает никому, но и не обещает ничего. Сначала надо узнать погоду, поговорить с диспетчером. Шумный народ эти заказчики, въедливый, да это понятно: где-то в тайге их люди… Четвертый час болтаемся мы в воздухе — от Экимчана к метеостанции в сопках, оттуда — к старателям, к лесоустроителям. Сейчас летим к геологам. Вздрагивают у моих ног банки, кажется, вот-вот селедка, нарисованная на крышке, прыгнет на ботинок. Трясет отчаянно, и кажется, что вроде бы ты уже не человек, а мешок с костями.
Посадка. Геологи бегут к вертолету. Прилетели новые люди, привезли письма, молодую картошку, огурцы — чем не праздник? Вот хариус, ешьте, люди с неба. А что нового в мире? Что на БАМе? Все тут — и мы, наше Дальневосточное геологическое управление тоже — работают на эту магистраль.
Начальник партии нюхает привезенный нами огурец, с хрустом надкусывает.
— К восьмидесятому году, — говорит он, — надо подготовить геологические данные. На всю полосу восточной части магистрали, на сто километров по обе ее стороны.
— А что-нибудь уже есть?
— Разведка покажет. БАМ у нас проходит по северо-восточной окраине Буреинского массива. Там магматические породы, в основном гранитоиды… Все зависит от детальной работы. Чем больше вложишь средств, тем больше отдача. Думаю, нас ждут интересные открытия.
Он взял второй огурец и ласково погладил пупырышки.
— Мы кое-что БАМу дадим. Но и нам она вот как нужна, магистраль! Транспортная артерия. Значит, народ будет, поселки — и мы рядом. Хорошо… Давайте-ка мы вас ухой угостим! Да успеете вы, налетаетесь…
— Экимчан скоро! — кричит мне в ухо бортмеханик Саша Лукашов.
Он делает плавный жест рукой сверху вниз, и я киваю: понял, понял, близка посадка. Конец долгому летнему дню. Саша проходит в хвост вертолета. пьет воду из трехлитровой банки — ее наполнили мы в чистой речке. у самого Охотского моря. Саша ставит баню в надежный уголок, еще раз показывает, как мы плавно снизимся в Экимчане, и лезет наверх, на свое место.
Я тоже тянусь к банке, вспоминаю, что с утра мы почти ничего не ели. Досталось по бутерброду из экимчанского аэропорта, да еще угостили нас вяленым хариусом геологи.
Пора, пора уже закончиться этому шуму, этой тряске, пора остановиться «махалкам», как в просторечии называют летчики лопасти вертолета. Налетались ребята, потрудился наш Ми-4. Чего только не перебывало в его чреве за день — ящики с огурцами, геологические образцы, приборы, мешки с крупой… Ну и. конечно, люди, которым без вертолета трудно добраться до своих баз. метеостанций, отрядов и партий — всех тех «точек», не таких уж многочисленных, но и немалых числом, которые разбросаны по северу Амурской области.
Мы идем на посадку, и я представляю себе, как выпрыгнет сейчас из вертолета экипаж — усталые молодые люди. Я понимаю, как рады будут они тишине, тихой аэродромной жизни к вечеру, когда не мельтешат перед глазами, не машут перед лицом руками, не ходят по пятам заказчики. Ради них. ради их всегда важного дела и направили сюда вертолет. Им — геологам, лесостроителям, топографам, золотодобытчикам — служит экипаж Ми-4. Но к концу дня хочется тишины, негромких и неспешных разговоров, хочется принадлежать себе, а не заказчику.
— Санрейс! — кричит в ухо Лукашов. — По рации… Больной. Пойдем за ним.
И едва вертолет садится, как в него залезает врач, машина натужно отрывается от земли, задирает немного хвост и несется вдоль полосы, набирая высоту.
Санитарный рейс — святое дело.
Мы летим навстречу грозе. Вертолет прижался к земле, идет над вершинами сопок. Утром и днем, когда маршруты были длиннее, а погода лучше, мы поднимались высоко-высоко. Сопки казались оттуда, с высоты, сытыми и довольными животными. Необозримо стадо этих неведомых животных. Они прилегли отдохнуть, реки, ручьи холодили их нагретые солнцем бока. Спокойствие и тишина, покорность течению времени… Теперь сопки совсем не похожи на мирных животных. Они опасны, ощетинились стволами деревьев. Низкие облака слева темными рыбами хищно несутся куда-то, справа сцепились в огромный клубок, замерли в грозном переплетенье.
Вертолет долго кружит над излучиной обмелевшей речушки, и плавный вираж позволяет заметить квадраты палаток, длинный стол, черное пятно кострища. Надо сесть поближе к лагерю лесоустроителей, может быть, больного придется нести к вертолету, но мешают деревья. Потом мы все-таки проваливаемся в тесное пространство поляны, едва не срубая лопастями ветки. И торопимся по кочкам вслед за врачом к палаткам, где молчаливо стоят бородачи в ковбойках и брезентовых штанах.
— Забираем, — говорит врач, выходя из палатки. Он поддерживает под руку парня с бледным заострившимся лицом. — Дайте ему куртку.
Я такого еще не видел: чтобы вот так взлетал вертолет. Мы поднимаемся на метр-полтора или на два метра и пятимся в узкий коридор между деревьями. Машину раскачивает, поэтому командир сажает ее на несколько секунд и снова поднимает в воздух, чтобы отвоевать еще пяток метров для взлета. Гудит двигатель, мелко дрожит на резиновых растяжках какой-то прибор, истерична пляска веток на деревьях — воздушная волна вызывает эту виттову пляску. Зябко кутается в куртку больной и расширенными глазами смотрит в иллюминатор.
Жицкий точно втискивает вертолет хвостом в таежный коридор, завыл страдальчески двигатель, всплеснули в ужасе ветками деревья, приникла к земле трава. И вот машина, поднимаясь, стремится по коридору, переваливает через деревья на другом конце поляны.
Врач восхищенно крутит головой, даже на лице больного появляется слабая улыбка.
…Есть, есть в жизни небольшие награды за трудные будни. Их и наградами-то никто не назовет, но тем не менее это награда за длинную цепочку дневных дел, за постоянное напряжение. Когда вертолет, наконец, садится в Экимчане и «махалки» останавливаются, когда летчики уже точно знают, что больному ничто не грозит, когда вспоминают они, что за день только один раз поели, а столовая в поселке уже закрыта, разве не подарок, не награда услышать от моториста и старшего техника: «Ждет обед!» И обед этот не в поселке, до которого идти и идти, а рядом, метрах в пятидесяти от взлетно-посадочной полосы.
Обжигает лицо и руки ледяная вода из ручья, сладок запах наваристого супа, приготовленного под открытым небом. На столе большие куски хлеба, и чуть в стороне, на кирпичах, жарится картошка. Покусывают комары, но это мелочь. А вот врытый в землю стол, тишина, темнеющие в наступающих сумерках сопки, дымок очага, мужская забота товарищей и первая горячая ложка супа… О мир, ты прекрасен!
— Да-а, — тянет Жидкий. Я жду, что он скажет что-то об этом безмятежном, ясном и загадочном в своем совершенстве мире вокруг, но Константин говорит о другом, все о том же. — Сегодня успели много. Верно?
— Командир, как всегда, прав, — с легкой иронией молодости и с неподдельным уважением начинающего летчика откликается шорой пилот Юрий Сорокин. — Наша задача известная: не торопиться и успевать.
Вечная проблема жизни — успеть. Успеть немало: увидеть, почувствовать, узнать, поделиться накопленным с людьми. И мудрый жизненный закон — не торопиться. Если, конечно, подразумевать спорый и напряженный ритм, ничего общего не имеющий с суетой, с торопливостью, с безалаберным «давай-давай, гам разберемся».
Хвала авиации, особенно вертолетной. Она помогает эту печную проблему решить. Работа вертолетчика позволяет быть ко многому причастным.
Я бросаю взгляд на Константина, на его открытое лицо, на сильные руки, которые тяжело лежат на столе. Молод, спокоен, сосредоточен. Печать неизбежного профессионального риска на его лице, осторожность бывалого человека — в глазах. Густые темные волосы спадают на лоб. Слабый запах одеколона доносится до меня, и невольно всплывает картинка утра: командир выходит из номера гостиницы, стрелки брюк режут воздух и полны «Шипра» заглушают запахи гостиничного быта. И вообще красиво, когда летчики идут по поселку в своих темно-синих костюмах.