это впервые в своей гусиной жизни. Я еще не знал, какие нелегкие обязанности я возложил на себя тем, что привлек к себе взгляд гусенка и необдуманным словом вызвал первую церемонию приветствия.
Я собирался подкинуть высиженных индейкой десятерых гусят упомянутой домашней гусыне — она, хотя и могла насиживать только десять яиц, вполне была готова к тому, чтобы воспитать двадцать гусят.
Когда мой птенец немного оправился, у домашней гусыни вылупились еще трое. Я отнес свою малышку в сад, где в собачьей конуре сидела белая толстуха, безжалостно прогнавшая оттуда законного владельца помещения пса Вольфи. Я засунул гусенка глубоко в гнездо, под мягкий и теплый живот гусыни, и был уверен, что выполнил свой долг. Но меня подстерегало много неожиданностей.
Прошло несколько минут, в течение которых я предавался блаженному созерцанию гусиного гнезда. И тут вдруг под белым животом гусыни раздалось тихо-тихо, вроде бы вопросительное; «Вививививи?» Деловито и успокоительно старая гусыня ответила теми же «словами», но в своей тональности: «Ганганганганг». Но вместо того, чтобы успокоиться, как сделал бы в этом случае любой разумный гусиный младенец, мой птенец быстро вылез из-под греющих его перьев, одним глазом посмотрел в лицо своей приемной матери и с плачем побежал от нее: «Пфюп… пфюп… пфюп…» Так звучит «свист покинутости» у маленького серого гусенка, который в том или ином виде издают все птенцы выводковых птиц.
Высоко подняв голову и беспрестанно издавая свист, бедная малышка стояла на полпути между мной и гусыней. Я слегка пошевелился — и плач тут же утих, а малышка бежала ко мне, вытянув шею, усердно приветствуя меня: «Вививививи…» Это было, конечно, очень трогательно, но я совершенно не собирался выполнять функции гусиной мамаши. Я схватил гусенка, засунул его обратно под живот гусыни и убежал. Не успел я пройти и десяти шагов, как услышал позади себя: «Пфюп… пфюп… пфюп…» Бедная малышка в отчаянии бежала за мной. Стоять она еще не могла, могла только сидеть на лапках; когда ходила, делала это очень неуверенно, шатаясь. Но в силу необходимости она уже овладела другим способом передвижения: быстрым бегом. У многих куриных эта странная, но все же закономерная последовательность в овладении различными способами передвижения еще более ярко выражена. Например, серые куропатки и фазаны гораздо раньше научаются бегать, чем ходить или стоять.
И камень растрогался бы при виде того, как бедная малышка, плача и издавая крики прерывающимся голоском, бежала за мной, спотыкаясь и переворачиваясь, но с удивительной быстротой и решительностью. Все это можно было истолковать только однозначно: именно я, а не белая гусыня — ее мать! Вздохнув, я взвалил на себя этот крест и понес гусенка назад в дом. Хотя он весил тогда только сто граммов, я хорошо знал, сколько труда и времени понадобится, чтобы нести этот крест достойно.
Я сделал вид, будто сам удочерил маленькую гусыню, а не она выбрала меня в матери. Произошло торжественное крещение: гусенок получил имя Мартина.
Остаток дня я провел так, как это обычно делает гусиная мамаша. Мы пошли на луг и паслись там на нежной молодой травке, и мне удалось убедить мою малышку, что рубленое яйцо с крапивой — очень хорошая еда. А ей в свою очередь удалось внушить мне, что по крайней мере сейчас совершенно невозможно оставить ее одну. Малышку охватывал такой отчаянный страх и она начинала так душераздирающе плакать, что после нескольких попыток уйти я сдался и смастерил корзиночку, в которой мог все время носить ее с собой. Если малышка спала, то хотя бы в это время я мог спокойно передвигаться.
Гусенок никогда не спал подолгу, правда, в первый день я не обратил на это внимания. Зато хорошо почувствовал ночью. Я приготовил своему гусенку чудесную подогреваемую электричеством колыбельку, которая уже многим птенцам выводковых птиц заменила греющую материнскую грудь. Когда я довольно поздно вечером сунул мою маленькую Мартину под согревающую подушку, она сразу же произнесла довольным шепотом нечто вроде: «Виррррр», что у маленьких гусят служит признаком сонливости. Я поставил ящик с колыбелькой в угол комнаты и улегся в кровать. Уже засыпая, услышал, как Мартина тихонько сонным голосом еще раз сказала: «Виррррр». Я не шевелился. Тогда уже громче и как бы вопросительно раздался призывный звук: «Вивививи?» Сельма Лагерлеф, написавшая чудесную книжку о маленьком Нильсе Хольгерсоне, оказавшую на меня в детстве огромное влияние, гениально угадала значение этого призыва, переведя его так: «Здесь я, где ты? Вивививи? Здесь я, где ты?» Я не отвечал, только глубже зарывался в подушки, изо всех сил надеясь, что малышка опять уснет. Но не тут-то было. Снова раздалось: «Ввивививи» — пока еще призывный звук, но уже с угрожающим оттенком «свиста покинутости»: «Здесь я, где ты?» — с опущенными вниз уголками рта и вытянутой вперед нижней губой (у гусенка это значит с вытянутой шеей и взъерошенными перьями на голове). И в следующую минуту уже раздалось резко и пронзительно: «Пфюп… пфюп…» Мне пришлось вылезти из кровати и подойти к ящику. Мартина встретила меня радостным: «Ввиви-вививи». Она никак не могла прийти в себя от радости, что ее не бросили ночью на произвол судьбы. Я осторожно подсунул ее под согревающую подушку: «Виррррр, виррррр». Она сразу же задремала, на что я и надеялся. Я последовал ее примеру. Но не прошло и часа — примерно в половине одиннадцатого — снова раздалось вопрошающее: «Вививививи», и все повторилось в той же последовательности. И без четверти двенадцать еще раз. И в час снова. Тогда без четверти три я коренным образом изменил порядок эксперимента. Я взял колыбель и поставил ее на расстоянии вытянутой руки от своей подушки. И когда, как и следовало ожидать, в половине четвертого опять раздалось вопросительное: «Здесь я, где ты?», то я ответил на ломаном гусином языке: «Ганганганг» и слегка похлопал по согревающей подушке. «Виррррр, — сказала Мартина, — я уже сплю, спокойной ночи». Я очень скоро научился отвечать «ганганганг», не просыпаясь. Мне кажется, что даже сейчас, ночью, когда я крепко сплю, если кто-нибудь тихонько скажет мне: «Вививививи?», я отвечу: «Ганганганг».
Но рано утром, когда стало светло, не помогло уже ни мое «ганганганг», ни похлопывание по подушке. Мартина при дневном свете заметила, что подушка — это не я, и заплакала. Что вы делаете, когда маленький обожаемый вами ребенок начинает подавать голос в половине пятого утра? Совершенно верно, вы берете его к себе в кровать, обращаясь к небу с тихими мольбами о том, чтобы ваш ангел еще четверть часика спокойно поспал. И он спит, и вы тоже с наслаждением засыпаете, пока… пока вам не становится мокро и холодно… Этих отрицательных последствий наш с маленькой Мартиной утренний сон никогда не имел. Пока гусенок находится в спокойном состоянии «прижатости к матери», он никогда не напачкает. Но если он просыпается и хочет встать, его нужно как можно скорее выдворить из постели. Мартина вообще была удивительно послушным существом. Она не хотела ни одной минуты оставаться одна вовсе не из-за каприза. Стоит задуматься над тем, что в естественных условиях потеря матери, братьев и сестер для птенца обычно означает верную гибель. Поэтому биологически совершенно оправдано, что такая заблудшая овечка не думает ни о еде, ни о питье, ни о сне, а всю свою энергию до полного изнеможения расходует на крики о помощи, благодаря которым она, быть может, отыщет мать.
Если несколько диких гусят как-то общаются друг с другом, то при некотором усилии можно приучить их к самостоятельности. Но птенец, если он один-одинешенек, буквально доплачется до смерти.
Это глубоко инстинктивное отвращение к одиночеству Мартина демонстрировала постоянно. Она следовала за мной по пятам, и ее вполне устраивало, что, когда я работал за письменным столом, ей разрешалось сидеть под моим креслом. Она не требовала многого, ей было достаточно, если в ответ на ее вопрос: «Здесь ли ты и жив ли ты?», я отвечал нечленораздельным хмыканьем. Днем она проделывала это каждые несколько минут, ночью примерно через час. Я хотел бы увидеть человека (лучше сказать, я не хотел бы увидеть человека), которого не восхитила и не растрогала бы такая привязанность гусенка: большая ивовая сережка размеренным шагом, с присущей всем гусям комической важностью ковыляет вслед за тобой или, если ты идешь слишком быстро, широко расставив крылышки, изо всех сил бежит следом. Очень трогательно звучит, хотя и действует на нервы (так же, как «уа-уа» человеческого младенца), «свист покинутости», который раздается сразу же, стоит на секунду выйти из комнаты. Еще трогательнее чувство взволнованной радости у гусенка (оно и на нервы вам не действует), с которым он тебя встречает, и его усердное, нескончаемое приветствие. Самое прекрасное в нежной привязанности гусиного малыша состоит в том, что можно отправиться с ним куда-нибудь на простор и в совершенно естественных условиях находиться в теснейшем контакте с диким неодомашненным существом и наблюдать за ним.
Так как из-за Мартины я все равно должен был играть роль гусиной мамаши, то и не пытался подсунуть домашней гусыне вылупившихся в течение двух следующих дней у индейки девять остальных гусят. Ведь десять маленьких серых птенцов отнимают у воспитателя меньше, а не больше времени, чем один-единственный. Это оттого, что их легче оставлять одних.
Странное дело, Мартина не чувствовала к этим девяти никакой родственной привязанности, хотя днем, в особенности во время совместных прогулок, она часто бывала с ними. После нескольких стычек гусята признали ее своей, но ее они мало интересовали, во всяком случае она совершенно не тосковала в их отсутствие и всегда была готова уйти вместе со мной от остальных. Хотя и эти девять, как и Мартина, считали меня своей матерью, они столь же тесно, как и со мной, были связаны друг с другом. Это значит, что они были веселыми и спокойными только тогда, когда, во-первых, находились все вместе, а во-вторых, здесь же был и я. Сначала я пытался брать двух или трех из них на наши прогулки с Мартиной. Чтобы пройти большое расстояние, например деревенскую улицу, которая вела к Дунаю, я просто сажал гусят в корзину и нес с собой, а так как для моих наблюдений было совершенно достаточно трех или четырех, то я охотно оставлял большинство малышей дома. Но это оказалось совершенно невозможным, потому что отделенное от общей стайки меньшинство вело себя беспокойно; несмотря на мое присутствие, все время раздавался «свист покинутости», о