— Что у вас делают по вечерам в поселке?
— Идут в клуб — на концерт, танцы, в кино, а у вас?
— Идут в кино или в салун.
— А в воскресенье?
— На рыбалку, на стадион.
— В церковь.
— Сколько вы платите за обучение детей? — вопрос к хозяевам.
Это, возможно, проверка. Гостям уже рассказывали, что детей наших северных народов, не говоря уже о бесплатном обучении, в интернатах кормят и одевают за счет государства.
Впрочем, вопросов больше деловых.
— Какой лишайник считается у вас самым питательным?
— Как долго держите стадо на одном месте?
— Как спасаетесь от гнуса?
Чаепитие подходит к концу. Кружки больше не тянутся к чайнику. Поток вопросов пока иссякает. Пастух — тот, что мастерски ловил оленей, — подает Дугласу маут.
— Вам на память и для тренировки, — говорит он.
Подарок щедрый. Маутом оленеводы очень дорожат. Но чувствуется в словах пастуха и тонкая ирония. Дуглас сначала отказывается от дара, а приняв его и, очевидно, уловив «подковырку», растерянно кланяется, пытается что-то сказать, но вскоре замолкает.
Из палатки — снова к стаду. Несмотря на свои годы (ему за семьдесят), впереди с лопатой профессор Андреев. Он разгребает снег в местах оленьих покопок, нагибается, называет растения, которыми кормятся животные.
Из-под снега показываются веточки вороники (называют ее и водяникой), усеянные промерзшими черными ягодами. Дэнни и Дуглас заулыбались, словно встретили хорошего знакомого.
— Самые вкусные ягоды, — говорит Дэнни.
О вкусах, конечно, не спорят, но у нас вороника вовсе не пользуется популярностью.
— Значит, эскимосы могут жить на вашей земле, — шутит он, потом добавляет: — Без вороники не приготовишь и акутаг. Это наше эскимосское мороженое — нужно добавить к ягодам только тюленьего жира и сахара.
«Раскопки» продолжаются. Владимир Николаевич рассказывает много интересного, и его с одинаковым вниманием слушают аляскинцы, черноглазая бригадирша, пастухи-эвены. Однако уже смеркается, пора идти в поселок, где нас ждут ужин и ночлег.
Так прошел один из дней нашего пребывания в Якутии, в Томпоиском районе, в оленеводческом совхозе того же названия. Угодья его расположены в бассейне Алдана, на склонах Верхоянского хребта. Когда-то добирались в эти места на лошадях по старинному Охотскому тракту. Вел он к Тихому океану, к Камчатке, к Аляске — Русской Америке. А теперь прилетают сюда из Якутска на вертолете. Сам тракт давно уже зарос, его поглотила тайга, и, кроме названия села на Алдане — Охотский Перевоз, уже мало что говорит о пути, который проделали в свое время и Беринг и Шелихов.
В совхозе работают якуты, русские, но больше всего эвенов. Этнографы допускают, что между эвенками и эвенами, с одной стороны, и эскимосами — с другой, существуют древние родственные связи. И хотя «ходоки» одеты в яркие нейлоновые комбинезоны и фуражки, в теплые парки заморского покроя, а местные оленеводы ходят в меховых куртках, шапках-ушанках, оленьих унтах, предположение этнографов здесь, в совхозе, показалось мне особенно убедительным. Когда оказывались рядом и хозяева и гости, невольно бросалось в глаза их сходство — смуглая кожа, черные волосы, широкие лица с темными глазами. Неважно, что Хэнзли держится уверенно, строен, носит очки, а Шелдон, наоборот, полноват, робок, румяное его лицо украшают короткие, аккуратно подстриженные усики (хотя и скромник, а заботится о своей внешности). О Дэнни тоже не скажешь, что он решителен («айукгамут» — «что поделаешь?» — только от него я и слышал это эскимосское слово). Кармэн как-то незаметен. Говорит всегда тихо. Всегда улыбается, лицо бледновато. Между нашими и аляскинскими северянами сразу же установились какие-то особенно свойские отношения.
Оленеводство, как и охота, традиционное занятие местных эвенов (раньше их называли ламутами). Но если сорок-пятьдесят лет назад эти люди были кочевниками, а жилищем им и летом и зимой служил «дю» — дымный берестяной чум, то теперь, как правило, они живут в благоустроенных поселках, и быт их мало чем отличается от городского. Кочуют же, и то посменно, лишь пастухи. Обо всем этом гостям заранее — ив Москве и в Якутске — говорилось. Но действительность превзошла ожидания и. по-видимому, не только мои.
Мы летим час, другой, третий. Под вертолетом горы — Верхоянский хребет. Заснеженные, поросшие лесом долины сменяются вершинами с голыми каменными россыпями. Раз-другой пересекаем ниточку шоссе с редкими, похожими на ползущих жуков автомобилями. И опять — долины, горы. Глаз уже привыкает к безлюдью, и поэтому так неожиданно открывается поселок, расположившийся в излучине реки. Прямые улицы, и в пересечении их — площадь. Одинаковые квадратики двухэтажных домов. Человеческие фигуры. Поодаль — густой дым над высокой трубой, наверное, котельная. Таким предстает перед нами поселок Тополиный — центр Томпонекого совхоза.
В поселке есть магазин, школа, клуб, больница — вывески этих учреждений попадаются по пути в гостиницу. О прочем рассказывает директор совхоза Василий Михайлович Кладкин в своем просторном кабинете. Кроме него и гостей здесь зоотехники, ветеринарный врач, охотовед, другие совхозные специалисты, в большинстве своем — эвены.
Гости слушают директора, потом следуют вопросы:
— Сколько человек живут в Тополином?
— Около тысячи.
— Во что обошлось строительство?
— Примерно в два миллиона.
— Откуда взяли деньги?
— Дало государство.
Хозяева рассказывают, что в совхозе сейчас около двадцати тысяч оленей, что на рубль затрат в оленеводстве — три рубля отдачи, говорят о том, насколько выгодны подкормка оленей, скрещивание их с оленями тофаларскими, которые гораздо крупнее местных. Вспоминают, как самолетом привезли сюда с Алтая необычных пассажиров — первых тофаларских хоров. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. За это время здесь вырастили больше шести тысяч помесей, и каждый из них по сравнению с местными оленями приносит на двадцать два рубля прибыли больше. А при подкормке оленей каждый затраченный рубль дает шесть рублей прибыли.
— Ого! — в один голос произносят Хэнзли и Льюик.
— Вот и подсчитайте, как это выгодно, — говорит Василий Михайлович. — А поголовье мы будем увеличивать, и нам никак не обойтись без советов ученых, — добавляет он, выразительно глядя на профессора Андреева.
— Нам бы народу побольше, особенно молодежи, — говорит Кладкин.
А я смотрю на сидящего передо мной Дэнни и, кажется мне, читаю его мысли. Ведь так трудно найти работу в Номе, где он живет, особенно приехавшему из «глубинки» эскимосу, тем более подростку.
— Нельзя ли побывать в доме одного из оленеводов? — спрашивает кто-то из гостей.
В это время дверь кабинета приоткрывается. В него заглядывает средних лет женщина. Увидев много народу, она смущается и хочет удалиться, но директор останавливает ее, о чем-то спрашивает по-эвенски. Женщина без раздумий утвердительно кивает и улыбается.
— Вот она и приглашает вас к себе сегодня вечером, — говорит Кладкин. «Ходоки» тоже улыбаются, в знак согласия кивают головой.
Как вскоре выяснилось, приглашала нас Варвара Михайловна Голикова, жена бригадира. И хотя компания оказалась большой, да и заявилась неожиданно, хозяйка к нашему приходу была уже во всеоружии. В просторной комнате с полированной мебелью красовался накрытый для этого случая стол. Консервы и другие покупные закуски соседствовали с вареной олениной, домашней кровяной колбасой. Искрились гранями хрустальные бокалы.
Прежде чем приступить к ужину, аляскинские гости в сопровождении младших Голиковых (в семье восемь детей) заглянули в каждую из трех комнат квартиры, в кухню, ванную. Полилась вода, в коридоре послышались щелчки выключателя: гостей, очевидно, интересовали все детали. За столом продолжался разговор, начатый в директорском кабинете. Только потек он легче, непринужденнее.
Расспрашивали теперь больше «ходоков». Из скупых рассказов Дугласа Шелдона и Дэнни Кармуна выяснилось, что жизненные пути их во многом сходны. Они почти ровесники — и тому и другому около пятидесяти. Оба родились и выросли в небольших эскимосских деревнях, в многодетных семьях. Отец Дугласа был рыбаком, отец Дэнни — пастухом. С раннего детства они помогали родителям рыбачить, охотиться, пасти оленей. Оба они хорошо знают, что такое нужда и голод. У Дэнни на его глазах умерли все сестры.
И тот, и другой учились пять лет в школе. Рано ушли на заработки в город, но постоянной работы долго найти не могли. Прежде чем стать оленеводом, Дэнни был и шахтером в Номе, и рабочим в местном аэропорту. Дугласу повезло еще меньше: он рыбачил в Коцебу, подрабатывал от случая к случаю на стройках.
Фамилия Кармун происходит от эскимосского имени его отца Кармонна. Дети Дэнни наряду с европейскими носят и эскимосские имена. Одну из дочерей зовут Сейгулик, что значит «Чаинка». Имена других дочерей — Итиктик, Умейлак. Но в школе, где они учатся, преподают только по-английски. Ученики-эскимосы забывают свой родной язык.
— Поэтому, — с грустью говорит Дэнни, — в моей семье уже не услышишь эскимосской речи, никто, кроме меня и жены, не знает наших эскимосских обычаев.
Наверное, поэтому с таким интересом смотрит он на детей нашей хозяйки, слушает, как они бойко говорят по-эвенски.
Шелдон — самый неразговорчивый из «ходоков». Он, видимо, до сих пор еще не освоился (за пределы Аляски выезжает впервые). Но сегодня первый раз в своей жизни Дуглас произнес тост: «Спасибо вам большое за гостеприимство!» Конечно, тост не назовешь многословным, зато он был произнесен от всей души.
Шелдон и Кармун достигли — по аляскинским масштабам — высоких постов: у первого в подчинении трое пастухов, у второго — даже пятнадцать. И тем не менее их судьбы во многом типичны для судеб их сородичей. А вот о Вилли Хэнзли этого не скажешь. Он тоже родился в семье охотника, ему тоже родители дали эскимосское имя — Вороненок, но он появился на свет, видимо, «в сорочке». Ему удалось не только получить среднее образование, но и закончить университет. «Зарабатывать и на жизнь и на учебу было очень нелегко», — говорит Вилли. Его имя известно по всей Аляске и да