В море ритмично перемежаются работа и отдых, будни и праздники, но всё подчинено одному — программе рейса. Судно следует избранным курсом, и вахты идут своим чередом.
Окончив меридиональный разрез, мы подошли на бункеровку к острову Шикатан и стали нa якорь у входа в бухту Малокурильскую. Две мрачные скалы над водой, а между ними в глубине нежно-зеленые холмы, голубые ели, белые домики — словно овцы, спускающиеся на водопой. Красиво!
Вечером редкие огни маячат над самой водой меж скал. Тлеет ярко-желтая заря, перечеркнутая серыми и черными полосами облаков. А между нами и этой яркой картиной лежат на темнеющей воде черные громады плавучих крабозаводов, истыканные и подсвеченные огнями.
Вечер тихий, теплый; покачивает немного. Грустно… Как-никак мы уже давно не были на берегу. Вот он, остров, рядом. Пройтись бы по твердой земле, да нельзя: выбьемся из графика…
И снова — работа: идем на юг по четвертому разрезу. Вторые сутки океан в тумане. Вероятно, попали в струю Курильского течения (Ойясио) — природного гигантского холодильника. Кажется, туман не кончится никогда. Осторожно пробираемся в плотном белом молоке. Заунывно ревет тифон.
Я стою на мокрой палубе рядом с Лешей и зябко поеживаюсь: температура плюс тринадцать — и это в конце июля на широте Сухуми! Влажно блестит стойка с батометрами, текут капли по стеклам вставленных в обоймы термометров. Влага пропитала хлопчатобумажную куртку, забралась за воротник — туман проник всюду.
Снимаем несколько обойм с батометров и уносим в каюту: необходимо заменить некоторые приборы. Глубоководные термометры довольно просты, но прихотливы и требуют постоянного контроля. Сама по себе подготовка их к работе отнимает не так уж мало времени, поскольку замена их сопряжена с составлением новых таблиц, построением графиков… Потихоньку открываю для себя, что в нашей работе любые мелочи важны, но несоблюдение их может повлечь за собой серьезные последствия.
Разумеется, как следует разбираться во многих нюансах можно, лишь пройдя школу не одной экспедиции… А пока я больше прислушиваюсь к обстоятельным комментариям Кинтиныча, вникая в премудрости практической океанологии. Время от времени нас посещает начальник рейса, чтобы обсудить положение фронтов в океане, — о Куросио он говорит как о живом существе.
На станциях все идет по четко отлаженному ритму. Когда на борту оказывается последний батометр, поднимаем концевой груз и вахтенный штурман дает команду. «Донец» двигается к следующей точке. Дублируя друг друга, мы снимаем отсчеты термометров, а гидрохимики собирают пробы воды, поднятые с разных глубин, в пронумерованные флаконы. Для нас на этом палубная работа заканчивается, начинается «камералка». Обработанные данные в конце концов лягут на миллиметровку, чтобы превратиться в поля изолиний температуры, солености и других характеристик — в картину, отображающую происходящие в океане процессы. И в этих плавных то собирающихся в пучок, то расходящихся веером линиях предстанет перед ученым миром мощное теплое течение Куросио. И раньше всех о том, как оно вело себя в июле — сентябре этого года, узнаем, конечно, мы.
По мере продвижения к югу становится все теплее. Как-то на очередной станции устроили купание, и я впервые окунулся в открытый океан. Когда нырнул с борта и тело мое погрузилось в воду, я вдруг особенно остро ощутил, что вокруг, до самого горизонта, нет никакой земли, а подо мной тысяч пять метров глубины — настоящая бездна, в которой обитают ведомые и неведомые существа.
На верхнем мостике расположился наблюдатель; кроме обычного в таких случаях контроля за пловцами он следит, не появятся ли хищники. Говорят, в прошлый рейс толстяк стармех, завидев акулий плавник, в мгновение ока выскочил из воды и оказался на палубе первым.
Переходы между станциями увеличились, темп работы немного снизился. Становится душно, скоро спать в каютах будет невозможно. Вода все теплее. Ночами на черном бархате неба звезды кажутся огромными, а Млечный Путь — как полоса легких облаков.
На «Донце» коллектив небольшой, ежедневно каждый из нас у всех на виду, и поэтому к исходу первого месяца плавания начинает казаться, что все мы знаем друг друга не один год. Да и люди все молодые, мало кому за тридцать. Самый старший — капитан: ему сорок. Это человек, которому не занимать чувства юмора, при всем том, как, наверно, и положено капитану, он молчалив.
Каждый относится ревниво к своему делу — в море это очень заметно. Кое-кто из команды подтрунивает над нами, «научниками», за внешнюю легкость нашей работы. Оно и верно: в палубных вахтах особой трудности или премудрости нет, настоящее-то дело после этого только и начинается. Для нас нет ничего сложнее, чем «объять необъятное» — как следует переварить получаемые сведения об изменчивой морской среде, «остановить мгновение», которое ускользает, не дается без мучений.
Об этом не расскажешь скептикам, да и зачем? Порой они и сами видят многое из того, что мы делаем. Вот на палубе толпится народ. Только что на борт подняли биологический трал, и любопытные заглядывают туда (чего там нынче поймали?), мешая тралмастеру и матросам. Гидробиолог Эля священнодействует у стола посреди палубы. Я вижу, как она берет маленькую морскую звезду и пристально рассматривает ее. Словно сотни миллионов лет эволюции Эля держит в своей руке! Сколько других, более совершенных видов ушло в небытие, но этот — один из простейших — дожил до наших дней через тьму времен и теперь тихо покоится на теплой человеческой ладони.
На металлическом подносе Эля раскладывает дары моря по одной ей ведомым признакам. Потом в своей лаборатории она будет записывать в журнал мудреные латинские названия и подробную характеристику каждой особи. Тяжело вздохнув, Эля сдувает свесившуюся со лба прядь каштановых волос; тонкий профиль ее клонится над столом, аккуратный носик слегка блестит от пота по причине жары и старательности.
В считанные дни на маленьком судне молодая хрупкая женщина сделалась центром вселенной для многих. Матросы наперебой вызывались помочь ей во всяком деле; тралмастер говорил ей хитрые комплименты; когда она была на палубе, штурманы при первой возможности торчали у окон рулевой рубки, и даже мотористы ухитрялись подняться на минутку из машинного отделения, чтобы посмотреть на Элю. Москвич, студент-практикант по гидрохимии, проявил вдруг повышенный интерес к биологии моря, и, когда Эля оставалась равнодушной к его энтузиазму, он менялся в лице — даже стекла его очков огорченно взблескивали.
Эля держалась с достоинством: как видно, она знала себе цену. При очередном проявлении к ней внимания со стороны мужчин на ее отрешенном, почти безмятежном личике в уголках губ появлялась тонкая ироническая усмешка, как бы говорившая: «Ах, да я давно к этому привыкла… И надоело — поймите!» Но при этом карие чуть раскосые глаза ее утверждали обратное.
Впрочем, Эле не до вздыханий: ей приходится обрабатывать немало тралений и выходить на станциях к подъему планктонной сетки.
Наш путь пролегает на юг. Ночью вблизи южного побережья острова Хонсю побывали в настоящей сказке — словно вернулось детство и мы гостили у волшебника Изумрудного города. Такое забыть трудно!
Ночной океан сверкает у борта голубыми сполохами — вспыхивают и гаснут светящиеся организмы. Ну прямо космос! Есть тут звезды, планеты и даже кометы. Во время работы на станциях кажется, будто под нами не вода, а некий эфир: светятся опускаемые батометры, холодным огнем пылает планктонная сетка. Зачерпнешь сачком воду — она займется фосфорическим пламенем, поднимешь сачок — польется из него зеленовато-голубая светящаяся струя. И потом долго еще будут падать огненные изумрудные капли (подставь ладонь — обожжешься!) и, встретившись с поверхностью, зажигать на мгновение всплески- фонарики…
Прошли тропик Рака и вечером, получив положенную норму «тропического»[11] вина, отметили это событие всей научной группой. Сидели прямо на палубе, у кормового флагштока. Небо сплошь было затянуто облаками, и в темноте мы едва различали друг друга.
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна…
Саня Трофимкин пел, наверное, о своей молодой жене, оставшейся дома. Песня слетала с палубы, повисая над слабо светящимся кильватерным следом, отставала и пропадала над океаном в черноте тропической ночи. Простые слова песни трогали душу, и каждый из нас молча слушал нашего «барда» и думал свою думу…
А утром облаков как не бывало: ослепительное солнце, немилосердно сверкающий океан — от затопляющего все вокруг света приходится спасаться за темными стеклами очков. В полдень душный влажный воздух почти без движения висит над океаном. Рыбаки на японских судах работают в шортах, и все без исключения носят на голом теле шерстяные пояса. Оказывается, в такой адовой жаре можно подхватить жестокий радикулит.
В каютах духота изнуряющая, не помогают и безостановочно работающие вентиляторы. Обитатели «Донца» выползают с матрацами на палубу, на верхний мостик. Ночью под открытым небом прохладнее, но нередко шквальный ливень гонит всех обратно, в свои каюты. Особо стойкие, такие, как Леша Горчихин, натягивают на голову одеяло и делают вид, что вся эта кутерьма их не касается. И поднимается потом от них пар, как от нагревательных приборов…
Пробудившись, выйдешь взглянуть на мир божий — он все тот же: вокруг от горизонта до горизонта бледно-голубая, подернутая легкой дымкой синева, гладкая, ленивая, пологая зыбь. Стайками и по одной выпрыгивают летучие рыбки, летят низко, над самой водой, часто и коротко повиливая хвостом и оставляя на водной глади едва заметный след. Рыбки ухитряются скатываться и подниматься по склону волны и летят далеко, долго…
От политой с утра деревянной палубы поднимаются испарения, пахнущие смолой, мокрым деревом. Пока одна из вахт выполняет станцию, можно искупаться. Кто откажется лишний раз окунуться в океан, да еще по соседству с Куросио?