Все же «Джуди» оказалась еще игривой: как следует припугнув нас, она так же стремительно умчалась. И уже на следующий день мы двинулись к очередной станции.
И вот после многих дней и ночей плавания мы на рейде Токийского залива. К нам подваливает аккуратный, чистенький «пайлот», и на борт поднимаются японские чиновники. Прославленная японская вежливость так идет к их аккуратной форме, что кажется, будто они так и родились в мундирах.
Берег — рукой подать, и когда я ступаю на чужую землю с борта рейсового катера, доставившего нас к пирсу, никак не могу разобраться толком, что во мне преобладает — удовольствие моряка, ощутившего под ногой твердь, или радость встречи с незнакомой страной. Утро августовского дня насквозь пронизано ласковыми, нежаркими еще лучами солнца; мы купаемся в свежем по-утреннему воздухе. Из многочисленных лавчонок, лепящихся по обеим сторонам узкой припортовой улочки, смешиваясь в терпкий «букет», ползут незнакомые запахи японской кухни: ароматы восточных приправ и соусов, жареной рыбы.
Через пятнадцать минут мы в центре города. В Токио поражает тесное соседство различных транспортных линий, многоэтажность движения. Выйдя из метро, порой попадаешь в подземный квартал с магазинами, кинотеатрами, барами, оттуда — на забитую автомобилями улицу, над которой подняты на разных уровнях линии автострад и железной дороги, а еще выше, на изящных бетонных эстакадах, — монорельсовые дороги. Движение левостороннее, приходится к нему привыкать и, переходя дорогу, поворачивать вначале голову направо.
Центральная часть города в районе Гинзы более европейского вида, лишь иероглифы на стенах домов напоминают о том, что мы в Японии. Большинство вывесок и реклам на улицах, вокзалах, в метро двуязычны: второй язык — английский (весьма чувствуется американское влияние).
Но стоит шагнуть в сторону, и сразу попадаешь на тихую узенькую улицу, сплошь состоящую из лавчонок, кафе, кабаре, ресторанчиков… Кое-где увидишь небольшой двор, одну-две сосны, стилизованный мостик через ручей, цветные бумажные фонарики. И все чистенько, аккуратно, миниатюрно. Глаз заезжего человека отдыхает, как в музее.
Японский дворик — пример удивительной гармонии человека и природы. Это почти не придуманная упорядоченность, столь же одухотворенная человеком, сколь и естественная. И поэтому природа воздействует на чувства, эстетически возвышает. Вспоминаешь старинные японские гравюры с их почти сверхъестественным лаконизмом, гравюры, в которых нет ничего лишнего и, кажется, нельзя убрать ни единого штриха.
В Токио природа обнаруживается там, где ее присутствия никак не ожидаешь. В центре города, рядом с круглым высотным зданием — магазином фирмы, торгующей автомобилями, мы увидели лавчонку, где продавались кузнечики и сверчки в малюсеньких клетках. Один из затворников посмотрел на меня блестящим карим глазом и закатил длинную трель. Что он хотел сказать мне?
Толпы пешеходов на улицах в современной европейской одежде. Мужчины, несмотря на жару, предпочитают строгие темные костюмы, женщины, как во всем мире, не отстают от моды. Но вдруг в этом однообразном потоке пройдет японка в кимоно, будто сошедшая с гравюры Утамаро…
Охотнее всего мы пользовались электричкой и часто ездили по кольцевой линии, охватывающей старый Токио. Сойдя на станции Юракучо и миновав Центр, мы бродили по великолепному парку, окружающему императорский дворец. Здесь глаз отдыхает от мельтешения многокрасочных реклам, от разноцветного сверкания полчищ автомобилей. Кудрявая малахитовая зелень и немноголюдные дорожки успокаивают, просто не верится, что совсем рядом кипит человеческий муравейник.
Но через некоторое время мы снова попадали в его безостановочное движение.
Неотразимо симпатичны японские дети; в городе их много всякого возраста, вплоть до самых маленьких, уютно посапывающих за спиной у своих мам. Бросается в глаза, что они с младенчества приучены к традиционным для японцев вежливости и спокойствию. Мне не приходилось видеть ни одного ребенка плачущим.
Но дети есть дети. Как и во всем мире, маленькие токийцы играют на улицах, сидя порой прямо на асфальте, бегают, проказничают, и нередко там, где это не разрешается. И при всем при том по большей части они выглядят очень нарядными.
Вообще, повышенное внимание к детям видно во всем. Трудно сравнить что-нибудь по красочности и изобретательности с японскими игрушками. Как-то я попал в детский отдел одного из центральных универмагов на Гинзе. Чего здесь только не было! От прекрасно выполненных персонажей фильмов Диснея до сложных, самодвижущихся космических аппаратов и прочей техники. В одной из секций мягких игрушек на большом столе была устроена пирамида: друг на дружке солидно возлежали собаки удивительной породы, известной одному их создателю. Все они точно копировали друг друга в разных масштабах: нижняя величиной со стол, верхняя чуть больше кошки — выбирай любую! Мы попросили продавщицу «оживить» белоснежную кудрявую болонку с голубыми, почти осмысленно глядевшими на нас глазами. Девушка грациозно поклонилась нам и нажала кнопку. Мы были потрясены: подбежав к нам по прилавку, собачка обнюхала нас, смешно двигая шершавым «мокрым» носом, весело затявкала и дружелюбно помахала хвостиком — так мы познакомились.
Токийские рынки по грандиозности и праздничности тоже своего рода чудо. На одном из них, в районе Синагавы, мы побывали перед самым отходом.
…Яркий, солнечный день. Мы идем по широкой улице, приближаясь к рынку. Уже на самом подходе взгляд, привычно скользящий вокруг, натыкается на нечто непривычно («Как такое может быть, ведь я здесь впервые?!») знакомое. Я даже вздрагиваю: перед нами мост, к дугообразным аркам которого подвешены пролеты. И хотя размеры его сравнительно невелики, но и внешний вид моста, и конструкция его связей поразительно напоминают Охтинский мост в Ленинграде. Вдруг явственно, до галлюцинации, я вижу себя едущим на работу в трамвае и поглядывающим из окошка на Неву, на пристань с экскурсионными теплоходами…
Споткнувшись на ровном месте под дружный смех товарищей, будто заправский джинн, пролетаю почти полмира и оказываюсь на Токийском рынке. И вижу: в нашей группе происходит движение. Вита в растерянности поворачивается всем корпусом на две стороны света: ей нужны туфли двадцать пятого размера, и теперь ей никак не решить, в какую из стоящих друг против друга лавок зайти. Наконец она делает отчаянный рывок, а мы из любопытства отправляемся за ней. Тут необходимо пояснить, что все мы, кто как умеет, изъясняемся с токийцами на скверном английском. Произошел следующий обмен фразами. Вита, показывая пальчиком на туфли нужного фасона: «Твенти файв… есть?» Торговец — с тонкой улыбкой: «Твенти файв — нет».
В первое мгновение мы приняли как должное сей шедевр лаконичности, но потом до нас дошло, что невозмутимый японец ответил в тон — на англо-русском. Выйдя из лавки, мы хохотали до слез, отчего Вита сделалась чопорно прямая и покраснела от обидь. Ах милая, милая Вита, да что ж тут обижаться? Ведь поговорили вы так славно!..
Успокоившись, мы идем дальше. Синагава, рынок, — современная восточная сказка, тысяча и одна ночь: сплошные два ряда лавчонок, зияющие тенью проемы дверей, выставленные на улицу лотки со всевозможным товаром, улыбающиеся торговцы, старые и молодые… Оба ряда цветут под ярким солнцем диковинными цветами: голубые, малиновые, желтые, зеленые, ярко-белые вещи — свитеры, кофты, сорочки, шарфы, брюки, костюмы, платья, халаты, полотенца, белье, обувь, игрушки, журналы, книги, открытки, марки, сувениры — все течет мимо нас в причудливом калейдоскопе…
Приборы и оборудование к буйковой постановке мы готовили заблаговременно — еще до захода в Токио. Кинтиныч терпеливо, как с капризными детьми, возился с регистраторами самописцев течений, попутно объясняя мне все тонкости обращения со столь прихотливыми приборами. Я копался в контейнере «мигалки» — проблескового сигнального огня, предназначенного для установки на буе.
Перед тем как покинуть столицу Японии, мы целый день простояли на якоре в заливе (шел тайфун). И весь день пел, голосил в снастях ветер; зажатые в тисках залива, беспорядочно метались волны; хмурое небо плевалось шквалами, обрушивая на нас песок и гарь.
Выйдя в океан, мы спустились к югу до 33° с. ш., к предполагаемому месту постановки станции, но из-за шторма вынуждены были спрятаться за остров Хатидзё. Воспользовавшись этим, любители устроили грандиозный ночной лов рыбы удочками и сачками. Ветер был сильный, но промысел при свете сайровых ламп был налажен на славу. Скумбрия шла на наживу из своего же мяса, попалась довольно крупная корифена (золотая макрель). Нечаянно поймали сачком противного вида прилипалу, обладательницу небольшого плоского рифленого каблука — так выглядела ее присоска. Этой штуковиной она может столь крепко приклеиться, что нелегко потом отодрать.
На наших глазах разыгралась драма: змеиная макрель настигла и заглотала небольшую рыбку-летучку, но неосторожно сама угодила в сачок. Любопытные кальмары стремительно влетали в освещенное пространство и резко, под острым углом кидались в сторону, бросаясь на добычу или уходя от опасности. На палубе они грозно надувались, пыхтели — иногда это было похоже на писк котенка, — на глазах меняли окраску: под мантией словно пробегали мини-сполохи северного сияния. Некоторые давали работу боцману, оставляя трудносмываемые чернильные пятна на палубном настиле. В воде, спасаясь от преследования, они таким образом ставят «дымовую завесу». Кальмары не столь уж безобидные создания, какими кажутся. Они вооружены острым костяным, как у попугая, клювом, которым хватают жертву, нередко прокусывая ее насквозь.
С постановкой буйковой станции ни на следующий день, ни через неделю ничего не вышло. Ветер усилился, и мы вынуждены штормовать… «Донец» развернулся носом к волне, подрабатывает машиной. От плохой погоды и безделья