уныние и медвежья спячка.
Однако рано или поздно всему приходит конец… Выдохся шторм, и, выйдя на точку в виду островов Хатидзё и Кодзима в струе Куросио над глубиной 1200 метров, мы осуществили постановку буйковой станции. Теперь трос на якорях вытянется под напором вод, и наши вертушки, установившись в потоке каждая на своей глубине, начнут печатать на ленте скорость и направление течения.
А мы еще не одни сутки будем болтаться поблизости, не теряя из виду буй и проводя контрольную съемку.
У команды «чемоданное» настроение: все уже знают, что после подъема станции на борт пойдем домой. Когда до конца рейса остается неделя-другая, каждый член экипажа начинает считать дни. И это томительное ожидание уже не заглушить ничем. Из-за этого на «Донце» несколько нервозная обстановка. Все взоры обращены к научной группе, так как от нас зависит, уложимся ли мы в сроки. Под разными хитрыми предлогами на мостике то и дело появляются те, кому там быть не положено, а в кают-компании пристают даже к капитану с единственным вопросом — когда? Тот неумолим: «Здесь не железная дорога. Вот когда придем, тогда и узнаем». Но я чувствую, как он сам заинтересованно наблюдает за ходом работ.
В последние дни я повадился ходить к радисту слушать музыку.
Радист ловил Токио. Нежное воркование и мягкое вибрирование женского голоса, порой переходящего на шепот, успокаивали, снимали нервное напряжение, тут не важны слова. Сама мелодия японской песни, однообразная, но странно завораживающая, уносила меня далеко…
Когда мы, наконец, под всеобщее ликование направились домой, впереди по курсу, словно они ждали этого момента, собрались и обложили все небо угрюмые облака; там, впереди, пошел дождь, и неожиданно вдруг вспыхнула во все небо огромная радуга. И ее цветистая широкая арка расположилась так, что наш труженик «Донец» входил в нее в самом центре, как в сказочные ворота…
Прощай, Куросио! Доведется ли когда-нибудь снова пересечь твои теплые воды — кто знает?.. Общаясь с тобой, мы, люди, как будто лучше узнаем и друг друга, и самих себя. Мы приближаемся к пониманию той неразрывной общности живой и неживой природы, которая существовала всегда и пребудет вечно.
Виктор Островский
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ НОЧЬ
Глава из книги «Выше, чем кондоры»
Перевод с польского Фаины Стекловой
Фото из названной книги
Первая польская высокогорная экспедиция в Анды состоялась в 1933–1934 годах. К этому времени Татры и Альпы были уже исхожены поляками вдоль и поперек, они мечтали о Гималаях. Но сначала необходимо было накопить опыт покорения шести- и семитысячников. Поэтому члены Высокой горного клуба в Варшаве, узнав, что вторая по высоте вершина Южной Америки Мерседарьо не покорена и очень трудна для восхождения, решили отправиться за океан, чтобы подняться на Мерседарьо, а заодно взять еще несколько шеститысячников из малоисследованной горной группы Ромада.
После тщательного отбора утвердили состав экспедиции, преследовавшей научные и спортивные цели. Ее возглавил Константы Ёдко-Наркевич, врачом экспедиции стал Ян Доравский; в нее вошли также Стефан Осецкий, кинооператор; Адам Карпинский, инженер-метеоролог; Стефан Дашинский, геолог. Шестым был самый молодой участник — Виктор Островский, фотограф и топограф экспедиции. Впоследствии он и написал об этом походе книгу, отрывок из которой публикуется ниже.
Это был коллектив, прекрасно сжившийся в предыдущих походах; все они обладали чувством юмора, поэтому никто не обижался на шутливые прозвища. Например, Ёдко-Наркевича за кулинарные таланты называли Коком, а врача Доравского за неукоснительное выполнение опытов по исследованию крови участников на различных высотах окрестили Вампиром.
Экспедиция отправилась за океан, намереваясь прибыть к подножию Мерседарьо в декабре 1933 года. Для удобства в походе разбились на три связки: Наркевич — Доравский. Карпинский;-Островский, Осецкий-Дашинский. На Мерседарьо взошла сначала связка Карпинского, затем остальные. Погода ухудшалась, но, переждав ненастье, участники экспедции поднялись на вершины в окрестностях массива, открыли и нанесли на карту ранее неизвестный шеститысячник, хотя взойти на него не удалось. Поляки назвали его Пик Н, а аргентинцы позднее в честь открывателей дали ему имя El Pico Polaco (пик Поляков). Позднее также неизвестные ранее ледник и перевал получили имена Островского и Карпинского, а сам путь восхождения — El camino de los Polacos (дорога Поляков).
Варшавские альпинисты решили совершить восхождение на самую высокую вершину Южной Америки — Аконкагуа. Однако, когда прибыли к исходному пункту в Успальята, их постигло разочарование: три дня назад ушла на штурм вершины итальянская экспедиция и в округе не осталось ни проводников, ни мулов. И тут кому-то из участников пришла в голову спасительная идея: подняться на Аконкагуа по восточному склону из долины Лас-Вакас. И хотя таким путем еще никто не поднимался и, как утверждали, это невозможно, смелый проект был немедленно разработан во всех деталях, поддержан местными жителями-аргентинцами, которые нашли для экспедиции все необходимое.
Этот небывало трудный подъем описан в главе «Аконкагуа». Поднимались связками по два человека, вершины достигли Островский, Ёдко-Наркевич, Осецкий и Дашинский. Спускаться стали, когда уже начало темнеть. Спуску с Аконкагуа посвящена глава «Самая прекрасная ночь».
Начинаем спускаться. Тем же самым путем: с восточной стороны Аконкагуа, через ледник у самой вершины. На нем метрах в семистах под нами оставили мы утром две палаточки, спальные мешки, приспособления для варки еды, продукты. Там мы отдохнем, обогреемся, выспимся в теплых мешках. Только бы спуститься и преодолеть эти семьсот метров!
Поднимаясь на вершину, мы испытывали воодушевление. Последний трудный отрезок ледника доставил много переживаний. Близость вершины, на которую еще никто не поднимался с восточной стороны, действовала возбуждающе, словно наркотик. Потом — вершина! Победа! Триумф!
Теперь наступила реакция, пришла усталость. Она стокилограммовой тяжестью повисла на ногах. Ломило в висках, пересохло во рту. Холод сковывал онемевшие члены.
Солнце зашло. Только его последние лучи еще освещали вершину, наивысшую точку Американского континента, но ее восточный склон уже застилали сумеречные тени, сквозь которые проступала белизна ледника. А дно далекой долины уже заполнила чернильная темень ночи.
Спотыкаясь и скрежеща стальными шипами наших ракобутов[12] по осыпи и камням гребня, мы быстро миновали его и остановились на леднике. Мороз сковал размякшую за день его поверхность, превратил в стекловидную массу. Теперь нас выручали лишь острые шипы ботинок. Ледник становился все круче, словно уходил из-под ног в черную бездну. Попарно связанные веревками, мы уделяем особое внимание взаимной страховке. Поскользнуться или споткнуться означает прямиком угодить на дно долины!
Вбиваешь в лед как можно глубже ледоруб, пропускаешь через него веревку, опираешься всей тяжестью измученного тела и только тогда даешь знак партнеру: «Готов… Можешь идти…» Потом внимательно следишь за исчезающей в сером сумраке фигурой товарища, медленно травишь обледеневшую веревку, пока с ее другого конца не долетит призыв: «Готов… Подстраховал… Иди». — «Иду… Следи…» Этот диалог повторялся бесчетное число раз.
Меня все больше начинало беспокоить поведение партнера. Он передвигался неуверенно, словно во сне. Ноги его заплетались, перерывы между остановками на отдых становились все короче, отдыхал он все дольше, шатался, падал…
Наконец, он, упав, не поднялся. Сматывая ослабевшую веревку и делая каждый шаг с удвоенной осторожностью, я приблизился к нему. Через минуту подошли товарищи, составляющие вторую связку. Кок лежал, странно скорчившись, дышал с трудом, со свистом.
— Что с тобой? Что случилось?
— Не знаю… Я очень измучен… Болит сердце… Я должен отдохнуть… обязательно… подольше…
Подольше отдохнуть? Кажется, желание самое естественное, но в этих условиях об этом не приходилось и мечтать. Было слишком темно, чтобы я мог увидеть выражение лиц друзей. Вероятно, они думали то же, что и я…
Существует целый ряд действенных способов, с помощью которых можно заставить двигаться упавшего духом и физически ослабевшего человека. В тяжелых, даже очень тяжелых ситуациях вовремя сказанные слова одобрения, теплый дружеский жест или острота, шутка могут сотворить чудо, прибавить сил. Иногда даже нужно воздействовать на самолюбие, но в данном случае все это было ни к чему. Мы понимали, что здесь дело не в обычном упадке сил, что это и не психологический надлом, проявление горной болезни, именуемой в Андах пуной. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы не понять всей серьезности ситуации. Сердечный приступ не смягчить никакими словами, а медицинские средства мог бы применить только наш врач, который еще вчера отправился из третьего лагеря вниз и сейчас, вероятно, уже на главной базе, на дне долины Релинчос.
Что же делать? Может, действительно остановиться на длительный отдых? Кто знает, может, тогда сердечные спазмы прекратятся и успокоится пульс, плящущий сейчас дикую тарантеллу?
Попробовать спускаться очень медленно или даже нести товарища? По крутому леднику, требующему особой страховки на каждом шагу? Ночью? Нет, это было начисто исключено!
— Я не могу идти… Должен отдохнуть час, два… может, до утра… Вы спускайтесь к палаткам… Там подождете… Я сам дойду… утром…
Кок — руководитель похода. И его слово было решающим. Но сейчас не он должен был принимать решение.