— Не валяй дурака… Отстань… Дай хоть немножко поспать…Я притворился разгневанным. Отругал его, назвал человеком совершенно лишенным всякого чувства красоты, кричал, что таким, как он, надо запретить ходить в горы, потому что они не умеют ценить их. Заявил даже, что такой прекрасной ночи, как сегодняшняя наверняка не будет нам дано пережить второй раз.
Сумасшествие? Весьма вероятно. Но бороться можно различными способами, особенно когда ставка так велика! А мы боролись. И не исключено, что именно эта нелепая в других условиях ссора из-за строчки любимой драмы помогла нам выстоять. Кто знает?
Не могу не вспомнить здесь об одном случае. Несколько лет спустя был я в театре на «Сирано де Бержераке». Когда на сцене произносили упомянутый монолог, соседка с удивлением дотронусь до меня, словно пробуждая ото сна. Я сидел с закрытыми глазами и… быстро-быстро перебирал пальцами рук. Опешив, я пробормотал, что делал это когда-то, чтобы не заснуть и не отморозить руки. Не знаю, за кого приняла меня соседка. Уверен, что не поняла ровным счетом ничего из моих слов. Но ожившие воспоминания о «самой прекрасной ночи» в тот момент удивили вдруг меня самого.
Я назвал эту ночь, проведенную у вершины Аконкагуа, самой прекрасной. Можно назвать ее и самой страшной. И это не разошлось бы с правдой. Время — добрый лекарь: оно медленно, но неуклонно притупляет остроту пережитой опасности и боли. И в моих воспоминаниях эта ночь навсегда останется «самой высокой» и «самой прекрасной».
Казалось, время остановилось. Где-то далеко на востоке, над пампой, сверкали молнии. Раскатов грома не было слышно. Может, это были всего лишь беззвучные электрические разряды? Этой ночью мы выиграли высшую ставку в лотерее жизни: совсем не было ветра! Застывший без движения, хотя и ледяной воздух позволил нам продержаться. Я уверен, что если бы тогда подул ветер, этот знаменитый в Андах el viento blanco[13], то я наверняка не писал бы этих воспоминаний. Электрические разряды на востоке, однако, очень беспокоили меня. Я возносил молитвы к небу, чтобы хорошая погода продержалась еще хотя бы три дня, потому что, как я считал, именно столько времени понадобится на то, чтобы доставить больного вниз.
В какой-то момент, глядя на восток, я увидел светлую ракету, которая медленно, величаво всходила где-то на горизонте и, достигнув определенной высоты, остановилась, зависла неподвижно. Я сидел, заглядевшись на нее, и не мог понять, как может ракета так долго держаться в воздухе. Не могу сказать, сколько прошло времени, прежде чем я понял свою ошибку. Ракета, подъем которой я ясно видел, была вовсе не ракетой, а утренней звездой, звездой, предвещающей рассвет. То ли у меня что-то случилось со зрением, то ли произошел какой-то сдвиг в сознании, но я ясно видел достаточно быстрое движение звезды и ее остановку. Ну, что ж, все-таки в ту ночь у меня была сильная лихорадка, вызванная нарывом в горле.
Все на свете имеет свой конец. Кончилась и эта мартовская ночь. Восточная сторона неба поблекла, потом высветлилась золотистой зеленью и, наконец, взорвалась пожаром восходящего солнца. В тот миг, как никогда до и после этого, я был близок к пониманию верований наших праотцов, отдававших божеские почести огромному золотому шару. Я сам был готов молиться солнцу!
Оно поднялось уже довольно высоко, когда мы принялись свертывать наш бивак, потому что мы очень замерзли, совершенно окоченели и не могли двинуться с места, прежде чем нас хорошо обогреют живительные лучи.
Что же еще рассказать о нашей ночевке на Аконкагуа? Может, стоит упомянуть, что это своего рода рекорд, вынужденный, но все же рекорд. Кто интересуется историей альпинизма, кто знает хронику гималайских, памирских, андийских экспедиций, тот подтвердит, что ночевка на высоте 6800 метров без всякого бивачного снаряжения не была нигде ранее засвидетельствована. Тому, что она окончилась счастливо, я думаю, способствовали три основных фактора: во-первых, отсутствие в ту ночь ветра; во-вторых, предельная концентрация воли, не позволившая ни на минуту расслабиться, упасть духом; в-третьих, старательно продуманное индивидуальное снаряжение. Ранее я уже описывал детали снаряжения. Здесь отмечу только, что, если бы не эти ракобуты с войлочными вкладками, наша ночевка закончилась бы ампутацией ступней, в крайнем случае пальцев. Сама история восхождений на Аконкагуа может доставить печальные доказательства этого. Мои ракобуты — чудовищные и неуклюжие сапожищи — я сохранил как реликвию. Этого они вполне заслужили, потому что позволили мне не только невредимым спуститься с Аконкагуа, но и принять участие в последующих высокогорных экспедициях.
Спускались мы очень медленно. Состояние здоровья моего товарища, несмотря на ночной отдых, оставляло желать много лучшего. Он двигался буквально из последних сил. Мне все больше докучала боль в горле. Напряжение внимания при страховке изнемогающего партнера изматывало. Сколько же раз он неожиданно садился с широко открытым ртом, словно рыба, вытащенная на берег, сколько раз падал, скользил, отчаянно стараясь вбить в лед конец ледоруба и остановиться перед трещиной. В груди я ощущал пустоту ужасную. И жажду, неимоверную жажду!
Из базового лагеря за нами наблюдали в бинокль. Адам отыскал на белизне ледника две точки, две фигурки в бело-голубых штормовках и таких же брюках. Но почему спускаются только двое? Где остальные? И этот черепаший темп. Тогда у Адама зародилось страшное подозрение: катастрофа! Там, наверху, случилось какое-то несчастье. Не теряя времени, он начал вместе с доктором Доравским опять набивать рюкзаки снаряжением и продуктами, чтобы идти на помощь…
Что же случилось со связкой товарищей? С обоими Стефанами? После головоломного, в буквальном смысле головоломного ночного спуска к лагерю на высоте 6350 метров, когда они не раз падали в трещины и вылезали из них (им феноменально везло — попадали в мелкие!), когда многократно чувствовали, как рванулась из рук веревка из-за падения партнера, они только к рассвету дошли до палаток. Совершенно изнемогшие, едва влезли в спальные мешки, как сразу провалились в каменный сон.
А потом увидали нас. Спускающимися. Им уже не нужно было идти к нам на помощь. Ожидали нашего подхода и топили в примусах лед, чтобы встретить чашкой горячего чая.
Как медленно мы в этот день спускались, лучше всего говорит то, что к палаткам мы дотащились далеко за полдень. Чтобы спуститься по леднику на неполных пятьсот метров по высоте над уровнем моря, нам потребовалось более восьми часов!
Ветра по-прежнему совершенно не было, но мороз… Не помню уж, что случилось у Кока с ботинками. Он сел и, сняв рукавицы, что-то делал с ними. Я сидел в это время выше, на краю трещины и страховал его веревкой. Был он без рукавиц минут десять-пятнадцать, не больше. Но этого вполне хватило, чтобы отморозить руки. Несколько дней спустя доктор Доравский отнял у него один палец на левой руке.
— Это не очень высокая цена за восхождение на Аконкагуа по восточной стене! — полушутя-полусерьезно говорил потом Кок.
Однако хорошее настроение и желание шутить вернулись к нам гораздо позднее. А пока что, дойдя до лагеря «6350 метров», мы были чересчур изнуренными. Стали пить приготовленной для нас напиток. Как же пришлась нам по вкусу эта грязноватая теплая жидкость из растопленного в кастрюльке льда с добавкой сахара и лимонного сока! То, что в этой самой кастрюльке перед тем готовили жирные супы (с роскошью мытья посуды на этих высотах мы давно распрощались), не имело ни малейшего значения! Ни в каких горах мира раньше и потом не ощущал я такой жажды и так не мечтал о том, чтобы утолить ее любой ценой. Я объясняю это необычайной сухостью воздуха в Андах. Ведь наши измерения относительной влажности часто показывали ноль!
Стефаны собирают свою палатку, пакуют рюкзаки и идут вниз, чтобы сообщить о состоянии, в котором находится Кок. Мы еще не знали, что и без этого, руководствуясь простой логикой, и Адам, и доктор спешат оказать помощь.
Мы с Коком совершенно обессилены. Решаем провести эту ночь в лагере «6350 метров». Это пятая ночевка на Аконкагуа. Теперь у нас, правда, есть и палатка, и пуховый спальный мешок, и еда, и примус, но Кока очень донимает боль в отмороженных руках. Он стонет и ворочается в спальном мешке, стараясь принять наиболее удобное положение. Спальный мешок у нас общий, двойной. Лежим тесно прижавшись, стараясь согреть друг друга. Трудно, однако, говорить об отдыхе, тем более о сне. Осторожно касаюсь пальцев рук и ног, дотрагиваюсь до носа. Чувствую их, значит, все хорошо. Растираю и массирую ноги Коку, потому что собственными руками он не может этого делать. А потом начинаю снова топить лед. Даю попить товарищу и сам пью. Это настоящая роскошь. Аппетита совсем нет. Однако принуждаем себя съесть несколько кусочков сахару, ломтик шоколада и горсть изюму. Глотание пищи причиняет мне сильную боль. Видимо, нарыв в горле «развивается нормально». Так проходит ночь.
А утром… нужно не только вылезти из теплого мешка и палатки, но и надеть ботинки. В тех условиях это была не очень-то простая вещь. Не знаю, как мы справились бы с этим, если бы вместо наших широких и легко шнурующихся ракобутов с брезентовым верхом и войлочными вкладками (между прочим, мы спали не снимая этих вкладок) потребовалось надеть обычные высокогорные ботинки.
Кроме того, нужно было свернуть палатку, запаковать все в рюкзаки. Это уже было моим делом. А меня упорно преследовала мысль: «Не стоит… Не стоит тратить усилия на свертывание палатки, нести вниз эту тяжесть… Ведь экспедиция уже вроде бы закончена… Возвращаемся, надо только как можно быстрее спуститься…»