Потом у Сокола выросли заводы. Бесконечные плоты и баржи с лесом потянулись сюда с апреля по октябрь. Лес заполонил реку, люди временами теряли контроль над этим движущимся лесом. И лишь недавно начали понимать, что так продолжаться не может. Сплавные конторы взялись очищать русло реки, ежегодно подымают топляк, строже следят за плотами. Работы тут хватает. И на долгие годы…
Над мокрыми лугами поднялось оранжевое теплое солнце. Заблестела каждая капля росы на травах. Река задышала, легкий парок поднялся над ней. Обсыхают тысячи и тысячи бревен на лесных биржах. Все быстрее движутся, скрежещат жадные лесотаски, с акробатической ловкостью перебегают по плотам рабочие: они баграми направляют бревна к транспортеру. Река дает заводам пищу…
Строения реже, все больше открытых берегов, полускошенные луга со стожками сена, и, наконец, Сокол позади.
Чувства, рожденные видом реки в черте города, не дают покоя. Что-то не так… Река, это драгоценное создание природы, воспринимается сокольцами, похоже, только как путь, по которому движется сырье для заводов.
Через час догоняем «Тарногу». Движется она тихо, с полными баржами на буксире. Кряжев берет микрофон:
— Правым, правым бортом иду… — Молчание. Потом голос уставшего человека:
— Понял, «Чагода», проходите. Впереди плоты.
— Спасибо. Тоже вижу.
Затем голос другого тембра, молодой:
— «Чагода», «Чагода», а вам не стыдно? Одних обошли, теперь ко мне подбираетесь?
Юрий Сергеевич подбрасывает в руке микрофон.
— Такова жизнь, коллега. Графики, планы и все такое. Понимать надо. Мелиораторы Нечерноземья ждут наши грузы.
Молчание. Вздох в динамике. Потом скромное: «Ну, давай, по-тихому, слева. Я ведь тоже для них известь везу…»
Кряжев — само внимание. Сухона хоть и широка, но вода ее, озаренная солнцем, играет, слепит глаза.
— Перекаты, — говорит он. — Это Тетеревинский. Тут еще есть Рассохинский, дальше Рязанские и Шитробовские мелкие места. Опасно.
Снова радио, басовито, начальственно:
— Кто там снизу, до шлюза? Торопитесь, пока свободно.
— «Чагода» на подходе. Минут двадцать. — Кряжев отвечает быстро, посматривает на часы. Шлюз «Знаменитый» открыт, можно зайти с ходу.
Утро тем временем разгулялось. От тумана и следа нет. Плывут по небу, четко отражаясь в реке, белые облака. Их много — легких, кучевых, летних. Зелено по берегам, свежо, красиво. Вон и стадо бредет, коров как раз не хватало для полноты картины! На берегу за мысом высится чужеродный холм зеленовато-серой доломитовой муки. Для известкования пашни. Пришел грузовой теплоход со своим плавучим краном, выгрузил эту муку — и будь здоров!
Капитан подавляет зевоту. Устал. Он у пульта всю ночь, прошел опасные места. Мы так и простояли рядом. Для меня все внове, любопытно. Для Кряжева — обычная работа.
В рубку подымается свежий, выспавшийся помощник капитана Александр Андреевич Жулитов, здоровается, закуривает.
— Сменяемся? — спрашивает он. — Как ночь, не очень трудная?
Кряжев уступает ему место, с удовольствием потягивается. Сейчас спустится в каюту и мгновенно уснет…
Стуча башмаками по железному трапу, забегает матрос Володя Маков. Волосы мокрые, глаза и зубы блестят.
— Вахту сдал, — четко по уставу говорит ночной дежурный Костя Микульчик.
— Вахту принял, — в тон ему произносит Володя и смотрит на капитана, какие будут указания.
— Проверь якорную лебедку. Палубу окатить. После обеда, если погода не испортится, всем красить корму.
По радио врывается звонкий женский голос:
— Где там «Чагода»? Подходите быстренько, по-молодому.
Жулитов весело оглядывается. Повезло! Он берет микрофон:
— «Чагода» за мысом, сейчас выходим на прямую.
— Давайте, давайте, а то сверху два судна трясутся от нетерпения…
Выходим из-за мыса, покрытого ольхой. Поселок, высокие березы и ветлы, шлюз в их тени, левее плотина. «Знаменитый» открылся.
Черная ленточка плотины низко над рекой прочерчена по лесистому зеленому заднику. Щиты открыты, из озера широко хлещет белая вода и, выталкивая крупные хлопья пены, валом валит налево, в песчаное русло Сухоны.
Шлюз низкий, бревенчатая камера вложена в откосы канавы. Они замощены камнем, проросли травой. Толстые створки ворот с красной полосой поверху разведены. Сбоку пристроилась опрятная деревня Шера в окружении старых и толстых берез. За плотиной и камерой видна широченная полоса воды, а по берегам зелень всех оттенков: темноокрашенный ельник, светлые березы, солнечный, салатного цвета луг. Большой деревянный дом на острове — база отдыха речников — тоже выкрашен в зеленый цвет.
Это уже Кубенское озеро. Голубое с зеленым, оно так сияет на солнце, что без прищура не посмотришь — сплошной блеск.
Жулитов мастерски проводит теплоход через боковое течение и с абсолютной точностью — как патрон в ружейный ствол — загоняет «Чагоду» в шлюз, не коснувшись бортами его бревенчатых стен. До них остается сантиметров сорок воды, не более.
Между тем две быстрые судопропускные — Лия Александровна Папуница и ее напарница — ловко переводят железные рукоятки затворов; одна из них забегает в будку, включает там рубильник, и ворота поехали, закрылись. Зашумела донная вода, теперь уже озерная. Судно качнулось, палуба поехала вверх. До уровня озера чуть больше человеческого роста.
Все тут выглядит просто, по-домашнему: и сам шлюз, уже наполненный до краев, — стоишь на последнем венце, и можно тронуть воду ногой, — и эти говорливые женщины, и открытые окна диспетчерской с геранями, с кошкой у порога, и музыка из деревянных пятистенок, и пустой ящик, вброшенный нам на палубу, чтобы на следующем шлюзе его наполнили свежим хлебом и попутным судном привезли снова сюда… Все это создает атмосферу легкости отношений, деревенской простоты.
Минут через двадцать «Чагода» вздрогнула и заскользила из шлюза в озеро. Теперь мы не на Сухоне, а в ее бассейне, на ее продолжении, на связке с Волго-Балтийским путем.
На Кубенском озере, как и на Воже, севернее его, обнаружены самые древние — трехтысячелетней давности — поселения человека в этих широтах. На западных приподнятых берегах прослежена цепочка стоянок оседлых людей того времени. И нынче тут деревни, одна за другой. Все избы на взгорке, окнами на озеро, откуда падает к воде травянистый наволок. За порядком домов заметны подолы — древние пашни, давным-давно обжитые и ухоженные новгородцами, пришедшими сюда за вольностью, «не прияхъ не имения ото князя, ни отъ епископа, и паша, себе покоя не дахъ». Лен и рожь с ячменем, репа и редька в огородах, овсы и луга кормили земледельца. Держали коров, навоз из подворья вывозили на близкое поле; в озере не переводилась рыба, в лесу тоже кое-чего добывали, вот и жили-поживали, добра не наживали, но и на чужих хозяев хребта не ломали. Сами с усами…
Сегодця здесь самый продуктивный район сельскохозяйственной Вологодчины. Правда, не очень людный: много народа уехало за послевоенные годы. Еще более могла обезлюдеть деревня, не проходи рядом оживленный Северо-Двинский водный путь, приобщивший эти места к новым работам в Нечерноземье. Корабли, баржи, пассажирские скороходы идут мимо. И сюда везут грузы — стройся, удобряй землю, получай городские изделия и блага. Отсюда тоже многое можно вывезти: зерно, картофель, льняную соломку. Все лето ходит катер, забирая с ближних ферм молоко.
Снова луга и луга. В озерной пойме изобилие травы. Видны такие же долины рек Кубены, Уфтюги, мелких притоков. Из озера путь по воде идет к Устью, Харовску, ковсем живущим в стороне. И куда ни глянь — зелень! Сколько коров, бычков можно кормить и выхаживать по этим озерным берегам! Такая сытная вольница окрест!..
Стоит пора горячего сенокоса. Погода — что надо. Но людей на покосе мало. Там, здесь колхозные бригады, шефы из городов. Кое-где стожки, чаще на самом береговом урезе, откуда легче взять.
Трудно сказать, сколько сена и травы может дать огромная Шекснинско-Сухонская пойма, где насчитывают сто шестьдесят тысяч гектаров пастбищ и сенокосов. С этой-то площади даже при низком урожае можно собрать не меньше двухсот тысяч тонн сена и прокормить сто тысяч коров. Но это, как говорится, на первый взгляд. Более половины пойменной площади по каналам и по Сухоне, Вологде, Леже, Шексне либо поросло кустами, либо малопригодно по причине заболоченности.
Мелиораторы, много сделавшие для пашни, пока только присматриваются к лугам, хотя ценность осушенного и чистого луга никак не меньше ценности пашни.
Жулитов сидит за пультом на высоком стуле, спокойно ведет судно. На озере просторно и светло, бакены покачиваются на мелкой волне — смотри, любуйся по сторонам.
Проходим Устье. Оно справа, чуть видно с озера.
— Часто убываете там? — спрашиваю помощника.
Он вскидывает узкое смышленое лицо.
— Без речников там жить не можно. Все завозим. Муку, удобрения, контейнеры с товарами, бетон и кирпич для строек, даже тракторы. Не ахти какой причал, но управляемся, путь проторенный. Как и в Уфтюгу, а по ней на Бережное, там до железной дороги ой-ой-ой! А проезжие дороги — сами знаете… Только река и озеро выручают глубинку. Сейчас грузов для строек идет все больше.
Александр Андреевич — речник опытный, и судоводитель, и механик. Учился в Котласе, поработал на Иртыше, но вернулся все-таки в родные места, и вот уже десять лет на Вологодчине. Тут, как говорится, и душа на месте.
Буксир «Перепел», куцый и пестрый, действительно похожий на птицу, протащил шаланду, полную слякотного грунта от земснаряда, углубляющего фарватер выше по озеру. Похоже, ищет место, где бы свалить на глубину свой груз да скорее назад. На корме сушится, полощется от ветра белье. Наверное, семейный экипаж, с хозяйкой.
Озеро постепенно сужается; с одной стороны болотистый ельник, с другой — осоковая топь. Камыш выше человеческого роста. На чистых от травы лагунах рыбацкие лодки и сами рыбаки застывшими изваяниями.