йние точки карты прямой линией и говорит:
— Примерно здесь.
Его коллега, принимающий участие в разговоре, берет у него из рук фломастер и проводит линию на пять миль восточнее:
— По-моему, скорее здесь.
— Но в общем, как попадете между грядами — и поезжайте: все равно ни вправо, ни влево свернуть невозможно. Примерно через 130 километров пески кончатся и начнется щебнистая пустыня. А дюны нанесены очень точно — по аэроснимкам. Правда… — Билл взглянул на легенду карты и усмехнулся, — аэросъемка проводилась в 1950 году, дюны могли с тех пор передвинуться.
После выхода на щебнистую пустыню на карте появляются пунктиры дорог. Ведя линию по ним, Билл комментирует:
— Эта дорога здесь обозначена, но ее не существует… Эту дорогу смыло два года назад… Эта дорога идет не прямо, а вокруг холма, совсем в другом месте… А насчет этой дороги я не знаю — ее могло смыть в последние дожди…
Меня такие объяснения приводят в восторг, а Василь, напротив, все более мрачнеет. Я успокаиваю его:
— Не волнуйся, Василь, все равно впереди будет побережье океана — дальше не проедем.
Прощаемся с коллегами, обновляем запасы воды и топлива — и в путь. Впереди траверс пустыни Симпсона, впереди новые испытания и приключения!
Александр Старостин
ЦЕНА ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ
Очерк
Фото В. Дорогова и Б. Павлова.
Заставка В. Захарченко
Вертолета все не было, хотя, по предварительной договоренности, вертолетчикам следовало бы выполнить спецрейс на озеро Аян (плато Путорана) и перебросить нас в верховья горной реки Холокит. По некоторым сведениям, «мифический» снежный баран «толсторог», или «чубук», выделенный в самостоятельный норильский (путоранский) подвид, обитал где-то там. Из-за вертолетчиков, которые задерживались, наши маршруты носили скорее разведочный характер: мы боялись отойти от своего зимовья далее чем на тридцать километров. Кроме того, мы перешли на ночной образ жизни, предполагая, что норильские авиаторы по ночам спят. Сидя, что называется, на чемоданах, мы не могли вести более или менее систематических наблюдений за птичьими гнездовьями и песцовыми норовищами. Все это не могло не действовать на нервы.
Итак, программа полевых работ норильских охотоведов — старшего научного сотрудника Бориса Михайловича Павлова и младшего научного сотрудника Владимира Федоровича Дорогова — претерпевала нежелательную ломку. А тут еще я, прикомандированный к ним литератор (в недавнем прошлом инженер полярной авиации), влез со своим любомудрием. Я стал развивать мысль, что охотоведы — это просто охотники, которые своей наукой попросту прикрывают страсть к убийству «братьев меньших». Еще я плел, что любая пташка ценнее «для человечества» и «биогеоценоза» в целом (успел нахвататься ученых слов), чем самая распрекрасная статья о ней, и вообще маленькую травку родить труднее, чем построить город. Короче, я вел себя самым глупым образом и почувствовал, что наша избушка наполнилась тяжелым, молчаливым недовольством, как чем-то материальным. Если бы была хоть малейшая возможность, обиженные за свое дело зоологи отправили бы меня первым же транспортом на материк. Но ближайший населенный пункт находился за сотни километров через нехоженые горы Путорана.
Желая хоть как-то смягчить свою выходку, я пошел на попятный и стал говорить, что оно, конечно, не совсем так и, прежде чем защищать какую-то пташку или храпку, ее надо изучить. Но слово не воробей: вылетит — не поймаешь. А ведь нам предстояло жить бок о бок не день и не два, а весь полевой сезон.
И все-таки в поле имеется один испытанный и надежный способ снимать любые конфликты — это совместная работа, трудности, а еще лучше и некоторый риск.
Итак, было наконец принято решение не ждать авиацию и сделать восхождение на плато; куда вели обнаруженные следы четырех баранов. Присутствие этого зверя придавало здешним красотам дополнительное очарование.
Мы понимали, что поход, целью которого были наблюдения за «мифическим», не описанным в литературе зверем, а, возможно, и съемка — дело непростое, требующее подготовки и настроя минимум на двое суток без сна- каждый липший грамм на плечах мог нам помешать в дальнейшем, а сон в торах, на снегу, без топлива и спального мешка вряд ли возможен.
Мы начали сборы, и это превратило нас в коллектив, объединенный одной целью.
Вполне возможно, что Борис и Володя уже грезили бараном, который монументально возвышается на какой-нибудь причудливой скале и безропотно позволяет себя фотографировать. Надо сказать, что не вызвать страха в диком животном — счастье, почти неведомое современному человеку, и фотографирование зверей, в некотором роде «общение», — дело совсем не простое. Особенно не просто снимать зверя в движении и «без жульничества». Научная статья о малоисследованном животном без фотографии будет выглядеть неубедительно. Наверное, кое-кто помнит «поясной» портрет соболя с неожиданно добродушно-меланхолическими глазами, помещенный некоторыми журналами. Так эта фотография была «нечестной»: всякому зоологу было ясно, что соболишка мертв и его глаза попросту остекленели.
Я попробую рассказать о том, какой ценой добываются фотографии редких животных. Для этого использую несколько страничек из дневника Холокитской экспедиции, в которой мне посчастливилось участвовать несколько лет назад.
Итак, окончательно разочаровавшись в авиации, мы начали сборы.
— Освободи карманы брюк, — сказал Володя, — при восхождении даже коробка спичек может помешать, если она не на месте.
— Сухари не давят в спину? — спросил Борис.
По этим вопросам я почувствовал, что моя выходка если и не забыта, то по крайней мере вынесена за скобки.
Я попрыгал на месте, но о том, как уложен рюкзак, узнаешь несколько позже, в самый неподходящий момент.
На Аяне появились забереги. Нам предстояло перейти озеро, и мы перебрались через забереги на льдинах и ни разу при этом не искупались.
Я думал о том, как бы не опозориться и не покалечиться в этом маршруте: нет ничего хуже изувечиться в такой глуши. Сколько бы это принесло хлопот!
Восхождение началось. Идти было трудно, но не страшно. Пропитанный, как губка, водой мох сдирался с камней и льда, словно ветхий толстый ковер. Можно было хвататься и за низкорослые лиственницы, правда не особенно полагаясь на них, так как корни деревьев на северном склоне шли по мерзлоте и их удерживал только мох.
«Не так страшен черт, — подумал я, — если деревья держатся, то и я удержусь».
Но я почему-то упустил, что граница леса много ниже вершины. Мы прошли несколько террас, неприступных в лоб, но вполне доступных сбоку. Справа был каньон и водопад, шум которого слышался по всей долине. В бинокль можно было видеть, как в реку сходятся невиннейшие ручьи из-под снега и вся масса воды рушится с грохотом в каменную чашу. Стоит водяная пыль. И сама струя, распадаясь на отдельные пряди, дымится, и капли, отлетающие от нее, кажутся подвешенными за невидимые нити. Кое-где струи застыли циклопическими, причудливо изогнутыми и дрожащими, словно в мареве, сосульками. Впрочем, никакого марева не было: по этим голубым «сталактитам» беспрерывно стекала вода. На каменных карнизах пристроились желтые цветы калужницы, и их раскачивало сквозняком от водопада.
Перед дальнейшим восхождением мы отдохнули и проверили снаряжение. Борис и Володя двинулись вперед. Я шел чуть сбоку, чтоб не попасть под камни, которые могли бы вырваться у впереди идущего. Тем более началось таяние снегов, связка между камнями ослабла, и мы иногда просыпались от гула камнепадов.