Это происшествие заставило проанализировать свой рацион. Я — вспомнил о французском враче Алене Бомбаре, авторе книги «За бортом по своей воле». Два месяца он питался рыбой и планктоном. После своего путешествия через Атлантику он долго лежал в больнице — лечил позвоночник. И лишь потому, что организму не хватало кальция. Он выбрасывал рыбные кости. Вспомнив этот поучительный пример, я уже не бросал их в костер, а размалывал на камне и съедал вместе с рыбой.
Весеннее буйство природы действует и на психику, особенно когда дует западный ветер. Мысленно прослеживаю его маршрут: Атлантика — Средиземное — Черное море — Кавказ — Каспийское море — плоскогорье Устюрт — Арал. Эти ветры проносятся и над Литвой. Только здесь они обсыхают, становятся знойными.
Вечерних сумерек почти что нет. Ночь начинается сразу после захода солнца. Небо черное, звезды очень ярки. Время от времени пролетают искусственные спутники. Вспоминаю узбекского астронома XV века Улугбека. Он построил недалеко от Самарканда обсерваторию и сложил из мраморных плит гигантский секстант диаметром сорок метров.
Ясный весенний воздух позволяет наблюдать за небесными телами беспрепятственно.
…Прошел месяц. Самые трудные дни позади. С каждым часом теплеет воздух, вода, богатеет природа и… труднее выносить одиночество. Я начинаю разговаривать сам с собой. Как Дерсу Узала, я беседую с птицами, рыбами. Почти постоянно насвистываю какой-нибудь мотив.
Сегодня праздник. Температура воздуха, наверное, градусов двадцать пять, воды — вполовину меньше. Не работаю, то есть не охочусь. Стараюсь чем-нибудь разнообразить жизнь. Например, почему бы не организовать сдачу норм ГТО? Я отмеряю дистанции и расчищаю секторы. На старт забега на шестьдесят метров приношу двух черепах и ежа. Увы, после команды «Марш!» мои соперники уползли в заросли саксаула… Я же сдаю все нормативы своей возрастной группы на «отлично». Правда, главный судья — я сам.
Жаль, что нечем украсить праздничный стол. Хоть бы лепешка какая-нибудь или щепотка чаю…
Послеобеденное солнце начинает набирать силу. Невозможно ходить по песку босиком — жжет подошвы. Я загорел до шоколадного цвета. Вода и солнце высушили кожу, она трескается, шелушится. Приходится натираться кусками жареной рыбы. Помогает. Когда кожа становится чересчур грязной, мою ее пеплом саксаула. В нем много поташа — карбоната калия, и его моющие свойства превосходят мыло.
Вода не только нагревается, но и становится более соленой. Маленькие листики саксаула тонут в серебристой росе. Эврика! Это же пресная вода! Подложив кусок полиэтилена, я стряхиваю с кустиков росу. Делаю большой глоток — и… скрючиваюсь, как паралитик. Роса еще соленее морской воды. Тут же солончаки! Видимо, корни саксаула высасывают из почвы соль, потому его древесина такая тяжелая.
Появление черепах оказалось неожиданностью. Еще вчера не было ни одной, а сегодня целое стадо ползет между кустами, щиплет травку. Одни маленькие, со спичечный коробок, другие — с добрую буханку. Пробую черепашье мясо. Жарю его в тандыре, но без приправы оно не слишком хорошо. Рыба куда вкуснее. Яйца чаек тоже хвалить не стану.
Предстоит встреча со змеями. Хожу по острову голый, но в ботинках и шерстяных носках. Речники рассказывали, что на один квадратный метр здесь приходится по змее. Пока змеи не попадаются, но ночами слышен мышиный писк. А потом раздаются шипящие звуки, словно капли падают на раскаленную сковородку. Вдруг доносится писк. Это эфа поймала мышь. Эфы очень ядовиты. Но охотятся они только ночью, а днем спят, зарывшись в песок. Зато змей-стрелок я встретил немало. Это более метра змеи с четырьмя продольными полосками. Вот одна подняла голову над камнем, выгнула шею и начала водить ею из стороны в сторону. Там бегала ящерица. Вдруг мгновенно, как стрела, она кинулась на жертву и обвилась вокруг нее. Стрелка одновременно душит и кусает. Иногда эти змеи висят на ветках саксаула: сверху лучше высматривать добычу.
По карте я составил приблизительный маршрут возвращения. Он пролег через шестнадцать островов. О расстоянии между ними уже говорилось выше. Около двадцати двух километров по воде. Она еще не совсем согрелась — градусов пятнадцать. Однако змеи, возрастающая соленость воды, одиночество заставляют спешить. Полтора месяца я в плену. Начинаю свой поход девятого мая. Закончить его намереваюсь через десять дней.
Из трех сомовых шкур изготовляю зеноц. Набиваю его сушеной рыбой. Треугольный плотик нагружаю одеждой, консервными банками — моей посудой и ружьем. Резиновый мешочек с документами вешаю на шею. Узкие проливы, до семисот метров, проплываю раздевшись, так удобнее. Широкие, в два-три километра, — в трикотажных штанах и свитере, так теплее. Если проливы между островами узкие, за день преодолеваю два-три. Перед широким остаюсь на острове на один-два дня, чтобы пополнить запасы свежей рыбы.
Сплю у костра. По утрам очень холодно, и все же я не простудился. Чем ближе к берегу, тем соленее вода. Начинаю ощущать жажду, пропадает аппетит. В одном из больших проливов на меня обрушился шквал и волны разбили плотик. Пошли на дно ружье, ботинки и посуда. На десятый день плавания — вечером 18 мая — я выбрался на берег. Последние полкилометра пришлось почти пройти. Было мелко, но ила по горло, и я страшно измучился. Выбрался, с головы до ног покрытый засохшей грязью, как болотный черт. Верблюжья колючка колола ноги. Пришлось обрезать ласты и сделать из них калоши. Страшно мучила жажда. По карте до поселка Шейкамен (благословенный шейх) было около ста тридцати километров. Это три дня пути.
По дороге отыскал солоноватую воду. На второй день вечером я встретил пастухов с отарой овец.
Грузовик довез меня до Шейкамена, оттуда я добрался до Кунграда. На вокзале увидел весы. Взвесился. Ровно семьдесят один килограмм в одежде. Было восемьдесят шесть.
Полтора месяца я изнывал от холода, голода и одиночества. Соскучился по людям, цивилизации. Но место своего плена я оставлял со светлым чувством. Я не проиграл. Я получил хорошую закалку, научился приспосабливаться к самым неблагоприятным обстоятельствам. На память об Арале у меня остался полукилограммовый камень. Своей формой и цветом он похож на голову змеи. Розовые, черные и белые точки на сером фоне напоминают яйца чаек, слои извести и глины, дно Арала и черные спины сомов.
Попутешествуем еще!
Ярослав Ивашкевич
ЖЕЛЯЗОВА-ВОЛЯ
Перевод с польского Ксении Старосельской
Заставка И. Гансовской
Публикуемый ниже очерк Ярослава Ивашкевича взят из книги «Путешествия в Польшу» (1977). Это сборник написанных в разные годы эссе и очерков о многих уголках страны. Сам автор во вступлении к книге писал: «Название, которое я дал этим собранным в одно целое фрагментам, имеет два значения. Одно переносное: все, что я здесь пишу и писал, как бы некое паломничество на родину; второе значение абсолютно конкретно, ибо главное содержание этих страниц — правдивые и имевшие место в действительности путешествия по Польше…» (Здесь и далее примечания переводчика).
Желязова-Воля… Здесь родился Фридерик Шопен полтораста с лишним лет назад. Невозможно даже себе представить, как выглядело это место, когда здесь стоял дворец, принадлежавший семейству Скарбеков. Кто только не появлялся во дворце и в дворцовом саду: домочадцы, учителя, взрослые, дети… И чувствовалась близость к деревне: плуги, лошади, коровы, овины, стога сена.
От той жизни не осталось и следа. Повторяю: теперь даже представить трудно, какое здесь некогда царило оживление. Бурные годы пережила Желязова-Воля; ее история, как история всей Польши, изобилует тревожными событиями. В девятнадцатом веке эта местность была забыта. Пожары, безденежье, бесхозяйственность разрушили помещичий дом и прилегающие к нему постройки. Мало кто помнил не только высокого и худого учителя французского языка, который прожил здесь несколько лет, но и самих владельцев, преследуемых судьбой. Из целого комплекса помещичьего имения остался только этот неказистый флигель — маленький домик, где был выделен уголок учителю и его супруге, дальней родственнице хозяев. Видно, все-таки исходило от этого домика какое-то сияние, отблеск пламени, что-то отличало его от других окрестных домишек, ведь он уцелел. Пережил трудные времена, когда ни одна душа уже не ведала, кто в нем родился. А ныне это одна из драгоценнейших реликвий польского народа. Но великого Шопена чтят во всем мире. Первым, кто призвал к восстановлению этого домика и созданию здесь мемориала, был иностранный пианист[1]. И сейчас приезжающие в Польшу из-за рубежа музыканты считают своим долгом посетить эту колыбель великого искусства, место, где забила ключом неиссякаемая в своем богатстве музыка Фридерика Шопена.
Стоит этот скромный домик в стороне от большой дороги, среди деревьев сада, лишний раз подтверждая справедливость выражения: Spiritus flat, ubi vult[2]. Ничто не предвещало, что именно здесь, в бедном флигеле помещичьего дома, родится один из величайших музыкальных гениев мира. Его творчество — вклад не только в музыкальное искусство, оно входит органически во всеобщую мировую культуру.
Творчество художников, вне всяких сомнений, глубоко связано со средой, где они обитали, с природой, которая их окружала. Детство и юность художника всегда накладывают неизгладимый отпечаток на всю его жизнь — в произведениях зрелого мастера часто повторяется мотив, запавший ему в душу в юном возрасте. В этом-то и проявляется осознанная, а порой и безотчетная связь между страной детства и зрелым периодом творчества.
Подъезжая весной к Парижу, минуешь рыжеватые леса Фонтенбло, спокойную гладь прудов, заросли и луга, что столь дороги были сердцу Теодора Руссо. Лишь тогда начинаешь по-настоящему понимать искусство импрессионистов. Понимаешь, что французская музыка вплоть до самой современной, как и живопись, связана с этой дымкой, окутывающей здешние пейзажи, с обликом этих деревьев и лугов, со светом, отражающимся от земли и преломляемым облаками и зарослями вереска. Тогда проникаешься мягкой грустью Дебюсси и Деода де Северака