И только Он живет здесь, бродит одиноко по уютным комнатам. Хрустальные звуки его рояля противостоят этим снегам, и ветрам, и тишине. Только музыка существует.
И когда на исходе зимнего дня остановишься перед домом, поглядишь на излом крыши, на обнаженные ветки и темные окна, внезапно почувствуешь: ты здесь наедине с Шопеном.
Евгений Кондратьев
ВЕНЕРИН БАШМАЧОК
Рассказ
Рис. А. Жуковой
Напрасно я не придал значения мечте Василия Николаевича добраться до редких растений Алтая, особенно до венерина башмачка. Я-то решил, что, побывав однажды на Телецком озере с сыном, он теперь хочет навестить старые места со мной, своим племянником. А разговор о цветах просто некое оправдание нашего дикого туризма.
— Доберемся и до редких, — беспечно обещал я, забывая, что мы едем в горы и что моему дяде 76 лет.
Оплошка! Но что делать? Я совсем не ощущаю старости Василия Николаевича, не вижу унылых стариковских привычек, не обнаруживаю обычных недугов, не нужно и помогать ему физически, поддерживать его. Боясь стать обузой, он всячески этому противится.
— Ты меня оскорбляешь, — говорит он особым тоном розыгрыша, скрывая шутливость слов. — Ты, негодник, хотел подать мне руку, когда выходили из вертолета!
После этого ему ничего другого не остается, как бежать вместе со мной от вертолетной площадки по берегу Телецкого озера к причалу Артыбаша, откуда уже собирается отойти теплоход «Пионер Алтая», а затем уже на другом берегу, в поселке Иогач, брести по горному склону вверх, к дому директора биостанции, сгибаясь под тяжестью рюкзака и фотоаппаратуры.
В Новосибирске мне обещали о нашем прибытии сообщить на биостанцию, но Генрих Генрихович, ее директор, встретил нас недоуменным пожатием могучих плеч: ему никаких распоряжений не поступало. Возможно, мы опередили телеграмму и вот непрошеными гостями стоим на пороге его дома, а было известно, что с такими персонами Генрих Генрихович резок. Жена директора непроницаемо устремила свой взгляд в потолок, Генрих Генрихович — на нас, а мой сутулый Василий Николаевич от смущения еще больше сгорбился и дал дорогу моему запинающемуся красноречию. Дяде в этот момент явно захотелось изменить свою странную — угрюмоватую и хитроватую — внешность, которая всем бросалась в глаза. В Новосибирске он жил на Сухарке — на окраине с такой же недоброй славой в прошлом, как, допустим, в Москве Марьина роща, — и потому обычно шутил, что она оттиснула на нем свою печать. Но после нашей пробежки и карабканья вверх заметнее, наверно, стали дядины лета, и Генрих Генрихович, не очень долго размышляя, смилостивился и даже послал нас первыми в свою только что истопленную баньку.
Ночь мы, чистые, сытые, утомленные, провели в его доме, и тут уж можно восславить хозяйку, поскольку в отдельной комнате на отдельных кроватях мы погрузились во что-то мягкое, душистое и чистейшее. Яростный пар баньки почти содрал с нас кожу, но не ослабил, особенно у Василия Николаевича, стыда незваного вторжения.
— Черт знает как неловко, — продолжал твердить он. — Мы не заслужили такого гостеприимства. Они редкие, по-моему, люди!
— Так или иначе мы уже на Телецком, — сказал я.
— Я еще этого не осознал. Может, и венерин башмачок достану? — с некоторой надеждой заговорил вдруг дядя. — Это снова была бы краса и гордость моей альпийской горки.
— Хм! — Я впервые попытался вернуть его к действительности, к мысли о сидячем отдыхе на красивых берегах у красивой воды. — Венерин башмачок записан в «Красную книгу»…
— Чихал я на это, — возразил он. — У меня есть разрешение. У него было дыхание улыбающегося в темноте человека.
Мы с Василием Николаевичем жили в разных городах, виделись редко, и я не вникал в его ботанические дела. Теперь же, пока не спалось, я понял, что Василий Николаевич был цветоводом всем на удивление. Венерин башмачок, например, плохо растет в «неволе». У Василия же Николаевича он, можно сказать, процветал и благоденствовал — не то что в лесах, где исчезает. Глядеть на это диво приезжали даже доктора наук. Но внезапные заморозки на почве в дни, когда Василий Николаевич хворал, все погубили. Цветы не дали ростков. Что делать? Доктор биологических наук Егорычев оформил Василию Николаевичу разрешение добыть несколько корневищ для возобновления опытов. Здесь, на Телецком, Василий Николаевич надеялся затеять все сначала, в его-то годы!
Я лежал, тоже погруженный в грезы. Моя Москва была далеко, но я еще дальше был от нее мыслями, поглаживая белый пододеяльник под шум дождя за окном. Я почти наяву видел себя и дядю в тайге на цветущих луговинах, на тропе маралов. Генрих Генрихович успел нам рассказать за ужином, как маралы — обитатели алтайско-саянской тайги — в течение лета меняют корм: весной поедают ядовитый для человека зацветающий лиловым цветом водосбор, в начале лета — огоньки, в августе — бобовое растение копеечник. По мере того как растения усыхают, грубеют, животные поднимаются в горы все выше и выше — туда, где зелень еще молода. И мы с Василием Николаевичем тоже поднимались в моих грезах по дороге непрекращающегося цветения, вместо того чтобы сидеть на месте, как планировали.
Генрих Генрихович живет в Иогаче — поселке лесорубов. А биостанцию он построил в отдалении от лесоповальной техники — на том, оказывается, берегу, откуда мы приплыли. С лесорубами у него мира нет.
— Лес-то они восстанавливают, — сказал нам утром Генрих Генрихович, — обязаны. Тут вроде бы к лесокомбинату не придраться. Но кедр растет очень долго, и его заменяют другими породами. Этим тайга обедняется. Комбинат твердит: мы работаем на общую пользу. Это они. А мы, биостанция? Мы тоже думаем об общей пользе, только с другого конца. Пока накапливаем научные материалы. Но уже сейчас бьемся за сокращение кедровых вырубок, я сам писал об этом, стучался в разные двери. Тут много сложностей. Заповедная зона, во всяком случае, на том берегу расширяется.
Директор перевез нас на тот берег катером и поселил в жилой части лабораторного корпуса биостанции. Склон, занимаемый станцией, был в час нашего появления залит солнцем, и, наверно, потому чудилось, что все живое радуется своему пребыванию на склоне: гудели пчелы на маленькой пасеке, кудрявились, несмотря на свои иглы, кедры, слегка золотились, чуть горели кроны берез, ярко и празднично серебрились ивы, рдели кисти смородины-кислицы, посаженной Генрихом Генриховичем. Директор с довольной улыбкой показал нам посадки манчжурского и лесного ореха, яблонь, серебристых елей. Одни лишь пихты недовольно чернели своими пиками — стройные, как пирамидальные тополя, и такие же хмурые, и я пошутил, что, видно, только они все еще чем-то недовольны. Сам-то я считал, что достиг идеала, получив с дядей крышу над головой, да к тому же на склоне, обращенном к озеру, среди зелени и тишины. Но моего Василия Николаевича именно тишина несколько огорчала и настораживала.
— Мы в целом корпусе одни? — спросил он. — Как отшельники?
— Жду со дня на день, даже с часу на час, прилета студентов, — сказал директор. — А пока отшельники. Внизу — видите дом? — живут две семьи, мои помощники. И всё…
Гремя пустым ведром, вздыхая от счастья одиночества, я помчался вниз, к озеру. Заливчик нашего стационара с катерами и яликом встретил меня ледяной, морщинистой, посверкивающей водой. Озеро в бесчисленных волнах казалось бегущей рекой, плещущей в подножие невысоких лесистых гор с мягкими очертаниями вершин. Наглядевшись на озеро и горы, я попробовал искупаться — и ожегся. С каждым метром от берега жгло все сильнее. Я выскочил рыча, растирая стянутую холодом кожу, и залюбовался зарослями черемухи над заливом, головками огоньков у самой воды. Два оранжевых огонька переплелись стеблями, как в объятии. Маленькие костры цветов околдовывали меня. Мягкий ветер Телецкого озера, называемый верховкой, расстилал над водою тонкий пар.
С ведром зачерпнутой воды я стоял в прибрежной траве, пока не послышался треск приближающегося вертолета, летящего из-за горы, и мне подумалось: «Пусть уж кто-нибудь прилетит, а то мой общительный старикан захандрит без народа».
Утренний и дневной вертолеты нашего уединения не нарушили, только с вечерним прилетела девушка Ирина, поселившаяся в комнате возле кухни. Василий Николаевич, уже успевший заскучать, несказанно обрадовался при виде соседки, студентки из Новокузнецка, и тотчас пригласил Ирину к нам чаевничать. Она умылась с дороги и пришла. Еще больше дядя расцвел, когда узнал, что Ирина — ботаник. Я проявил меньше эмоций. Столичные толпы утомили меня. Мне мерещились полмесяца тишины, безлюдья, спокойного обдумывания своих старых записей. И я вспомнил об уссурийском тигре, который заглянул однажды в палатку геологов, моих знакомых, на людей не напал, ничего съестного не тронул, но зато хлопнул лапой по орущему на всю тайгу транзистору. Я понимал этого тигра, а Василий Николаевич, видимо, нет. Все же мне понравились и четкая замкнутость Ирининого лица, и естественная сдержанность ее повадки. Она без улыбки смотрела, спокойно брала печенье, конфеты, раздумчиво отвечала.
— Башмачок отцвел, отыскать его теперь вам трудно.
— Черта с два отыщем, — подхватил Василий Николаевич. — У меня рыцарское предложение: вы пойдете в лес прогуляться. Мы за вами увяжемся, как пажи.
— А не утомитесь? — Ирина с сомнением оглядела моего старика.
— В мои 96, —щедро прибавил себе лет Василий Николаевич, — я у первого куста паду бездыханный. Вам вдвоем придется меня, дурака, тащить.
Ирина подумала и согласилась.
Закатное солнце било своими прожекторами меж берегов. Потом погасло. Уснули моторы, весь день шумевшие на воде. Молодой месяц все пытался продраться сквозь темные клочья туч. Над пиками пихт зажглись звезды. Мы с Василием Николаевичем засыпали нехотя. Он описывал мне венерин башмачок. Ярко-желтая губа у этой лесной орхидеи похожа на старинный женский башмак, внутри которого сидят сочные, наполненные нектаром волоски — приманка для насекомых. Орхидею любят посещать мелкие пчелы. Растет она в тенистых влажных местах и может забираться в горы на высоту до