ович. Я их всех знаю.
И разговор переходит на общих знакомых, родные места. Есть, о чем поговорить, что вспомнить.
Были в те годы в Архангельском и Мезенском уездах два понятия. Все приморские, беломорские посады и села назывались Поморьем. А вот выселки по Чешской губе стояли не у самого моря, а по рекам, и назывался этот район Поречьем. Славился он разными промыслами, животноводством. Держали по многу коров, овец. Шерсти хватало и на рукавицы, чулки, душегрейки, катанки. Молоко было жирное, взбивали пахточное масло. Ах и хороши в мезенских деревнях шаньги с этим маслом в «помаковочку»!
Лошадей не ковали: в «убродных» снегах кованая лошадь засекалась подковами. Кони с широким копытом по мягким снежным дорогам шли ходко, были выносливы, не боялись мороза и пурги. Дорогу чуяли даже после снежных заносов.
На юг, вверх по течению Мезени, сажали картошку, сеяли рожь и ячмень. Стояли реденько по верховским деревням мельницы-ветрянки. Помор, прохваченный морозом и «сиверко», любил кондовую, теплую избу. Вот почему около нее, как непременная деталь, огромные поленницы сухих дров. Такова была мезенская северная деревня, где прошла моя юность.
Ну а что же Белое море? Почему же оно «Белое»? Всякие оттенки принимает море, а вот белым трудно его себе представить. Может быть, оно названо так потому, что, замерзая на большую часть года, оно действительно становится белым, снежным? А может, это отзвук сказаний и легенд далекого прошлого? Древние народы верили, что на далеком севере, за Скифией, находится Северное, или Скифское, море, которое римлянин Плиний называл Белым или Молочным.
Белое море беспокойное, бурное, но встретило оно нас приветливо. Волна небольшая, крутая, вроде зыби. Прошли остров Мудьюг. Во время интервенции здесь истязали и расстреливали большевиков, лучших представителей трудового люда, борцов за народное счастье.
Идем западной стороной моря, мимо Талицы, Сосновки. Примерно на траверзе Поноя берем курс на север.
Немного поослабли тросы, крепящие груз на палубе. Ребята перетянули их, задраили брезентом трюм. Работаю с парусами. Часто спускаюсь в кубрик. Там идеальная чистота, аккуратно заправлены койки. Поем хором под гитару, которая звенит перебором в руках кока. У Любимова хороший баритон. Он любит душещипательные, «жестокие» романсы. Затягивает старинные морские песни, осторожно вступаем и мы. Перебор гитарных струн, мрачный, рокочущий, как вздохи штормового моря, — и вырываются на палубу слова старинной песни.
Плывут синие морские дни. Погода как по заказу. Ни одного серьезного шторма. Незаходящее солнце трудится круглосуточно. У Любимова слегка пухловатое лицо, гладенькое, холеное. За собой следит, иной раз норовит посачковать, пофилонить. Кузнецов — матрос, он же и боцман, иногда ругнет его в «малый боцманский загиб». Ребята частенько полушутя именуют кока интеллигентом. Это ему, видимо, даже нравится.
Как-то отчужденно держится Жилинский. Кузнецов мимоходом бросил:
— Высокого полета птица, книжки пишет, а вот в Индиге-то у него неважно вышло… Ну да дело не наше.
А Кузнецов — жизнелюб. Делает все споро, тщательно, с увлечением. Стойкий, крепкий человек. Он и на палубе держится, когда волна расшалится, твердо, прочно, не качнется, как гвоздем прибит. В Архангельске у него жена, сын да дочка. Говорит о них просто и тепло, без сентиментальности. Видимо, и тут, в семье, все прочно и счастливо. Собирается привезти детям из плавания сухих морских звезд, ракушек, камешков. Живет он в Соломбале, где Петр Первый устраивал свои ассамблеи. Памятник преобразователю России и посейчас стоит в скверике на набережной, близ Соборной пристани, как раньше называли это место.
Огибаем Канин Нос. Справа остается Тарханов и знаменитые Камбальи банки, где мезенские промысловики — рыбаки с верховских деревень, начиная с Заозерья и Лампожни, летом ловят камбалу и на карбасах везут домой, запасаясь рыбой на всю зиму, до следующей путины. Обогнули Канин и держим путь на юг, уже на реку Индигу — конечный пункт нашего плавания. Индига впадает в Поморский пролив, в бухту, образуемую Барминым мысом и Святым Носом. Она удобна для стоянки судов только в самом устье Индиги. Проход же в реку затруднен песчаными перекатами, по-местному — кошками. Жилинский здесь побывал на суденышке малого тоннажа, поэтому исполняет роль лоцмана. Замятин в Индигу не ходил.
Карты у нас старые, составленные еще в прошлом столетии адмиралом Наливайко. Лоции тоже устарели. Идем ощупью.
Опять солнечный день. Попутный ветерок. Жилинский в рубке, рядом с капитаном указывает фарватер. Он «слепой», не обставлен знаками. Видимо, обходим мель. Круто поворачиваем мористее, и вдруг корпус судна прошуршал о песчаное дно. «Ястреб» встал, развернувшись носом к морю.
— Ронять паруса! — командует Замятин.
Убрали паруса. Судно неподвижно. Начался отлив.
— Как же так? — обращается Замятин к Жилинскому.
— Перенесло, наверное, кошку. Намыло песку, образовался у отмели хвост, мы на него и напоролись, в прошлую навигацию здесь свободно проходили.
Молчит, хмурится капитан. Жилинский смущен.
— На полном приливе снимемся, — примиряюще говорит Замятину.
— Посмотрим. Не снимет водой, попробуем стянуться завозными якорями. Лебедкой подтянемся. Судно стоит к морю носом, может, удастся вытянуться на глубь. Ну а теперь отдыхать до прибылой воды. Завтра на ручной лебедке придется попотеть.
Отужинали. Команда спустилась в кубрик.
Вода спадает. Ночью, светлой, как день, вышли на палубу. О ужас! «Ястреб» стоит, слегка накренившись на левый борт, на песчаном островке метрах в пятидесяти от берега.
Замятин высоко поднимает брови, отчего морщины пересекли лоб от виска до виска. У Жилинского растерянное, смущенное лицо. Вид виноватый. Вся надежда — на лебедку и якоря на прибылой воде.
Но, судя по берегу, по литорали, прилив здесь небольшой. Да и что сделаешь лебедкой? Дно песчаное, грунт легкий, поползут якоря по этому грунту, а не судно к ним.
Дождались прилива. Спустили шлюпку. Нарастили якорную цепь манильским тросом. Четверо матросов на веслах завезли якоря, сбросили в воду. Вернулись на судно. Вся команда, включая Замятина, встала на ручную лебедку. Крутим посменно. Медленно натягиваются цепь и трос. Натянулись до отказа. Теперь самый критический момент. Поползут якоря к судну — пиши пропал! Дрогнет судно, — значит, снялись.
— Ну теперь передохнем, — говорит капитан. — Плавно крутите потом лебедку, не рывками, может, зацепимся якорями за грунт.
Нет! Судно неподвижно, якоря ползут по песку.
— Еще раз завозить якоря! — командует капитан.
Тот же результат: потные, усталые выкатали якоря, лежат они, наша надежда, на носу «Ястреба». Теперь осталось только разгружаться. На прибылой воде будем вывозить груз на берег. К нам идет легкая ненецкая лодочка. Двое рыбаков поднимаются на борт.
— Здорово!
— Здравствуйте!
Ненцы рыбачат в устье реки. Знакомы мне по зимним приездам в Индигу. Бывали у меня в агентстве в Нижней Пёше с пушниной. Напоили их чаем, накормили.
— Много ли вас тут на рыбалке?
— Да человек десять.
— А лодок?
— Лодок? — Ненец Ледков начинает загибать пальцы. — С мелкой посудой всяких лодок восемь, однако.
— Сели на мель, разгружаться надо, иначе судно не поставить на воду. Поможете — заплатим за работу.
Пока прилив, начинаем разгрузку своими двумя шлюпками. Возим груз к берегу, относим за линию прилива. Укладываем на разостланный брезент. Жилинский с капитаном работают, подают, мы впятером выносим из трюма грузы в шлюпки, отвозим на берег.
Кузнецов предупреждает:
— Аврал, работать во всю силу.
Перекур после трех рейсов. Работа нелегкая: ходить с грузом по песку — каторжный труд, но надо крепиться.
Разборные постройки на следующую ночь во время отлива прямо на песке, возле судна, сплотили; на прибылой воде двумя шлюпками прибуксировали к берегу.
Усталые, мокрые поужинали — и спать.
— Ипполит, — говорю Любимову. — Я ненцам заказал свежую рыбу и мясо. Рыба здесь белая, сиговая, попадает и омуль и кумжа. Мясо из стад привезут. Тут они есть поблизости. Покорми свежинкой ребят денька два. Корми просто, без затей, вволю. Работа адская, харч должен быть отменный.
— Есть.
— В остальное время со всеми на разгрузке будешь работать, с капитаном все согласовано.
Чайки всполошились, летают над судном, над берегом, где мы возимся с грузами. Иные важно расселись на песчаной косе. У многих в гнездах кладка. Вот-вот появятся пуховые птенцы. Но нам не до чаек.
В следующий прилив появилась ненецкая флотилия — шесть лодок и десять ненцев. Лодочки маленькие, на пять мешков муки, не больше. И то помощь. Работать стало веселей. Привезли оленью тушу, рыбы. Рассчитался я с ними товарами. Взяли чаю, сахару, табаку, мешок муки. И вот уже разожжены костры, появились котлы, чайники. Берег ожил. Слышен говор, ненецкие слова вперемежку с русскими. Тиманские ненцы все немного говорят по-русски.
Я объясняюсь с ними на своеобразном северном «эсперанто», состоящем из ненецких, русских и зырянских слов. Ненцы смеются, но понимают.
Весть о приходе судна с товарами по беспроволочному тундровому телеграфу пошла по чумам. Скоро нагрянули оленеводы. Товары не распакованы, но надо приготовиться к отпуску. Рядом с перевезенным на берег грузом установили весы.
В Индиге у ненцев есть пушнина, оленье сырье: шкура замшевая, крупная и телячья, неблюй, пыжик, немного нерпы. От рыбаков примем лососевую рыбу хорошего посола, видимо, появится и семга.
Разгрузку закончили за пять дней, хотя приходилось делать четыре перевалки — из трюма на палубу, с палубы в шлюпки и лодки, подвозку и разгрузку на берегу, а затем переноску за линию наибольшего подъема воды в прилив.
А теперь еще надо таскать груз к месту, где будут построены склад и дом. Это еще метров на сто пятьдесят от берега.