И я хлебнул, потому что был уже почти мужчиной. Отец не возразил. И он тоже отпил, хотя к спиртному был равнодушен. Костер согревал нас снаружи, сливовица — изнутри. Языки наши развязались, отец с дядюшкой дымили сигаретами, а я слушал их рассказы о давних похождениях. Не помню уж точно, о чем они рассказывали, но, кажется, что-то об Африке, обычаях чернокожих. Потом заговорили о рыбе. Вспомнили, сколько было поймано, а какая рыба ушла, и, как все рыбаки на свете, сошлись на том, что самая крупная рыба сорвалась. Как-то дядюшка Прошек тащил на веревке одиннадцатикилограммовую щуку. Он поскользнулся, угодил рукой прямо в зубастую пасть и выпустил рыбину. Она соскользнула в реку, перекусила леску, и след ее простыл.
Тут зазвенел колокольчик. Нам показалось это нелепым, поначалу мы даже не сообразили в чем дело. Вспомнив о золотых колокольчиках, мы стремглав бросились к удочкам, и огец вытянул килограммового угря, который, видно, ясную ночь перепутал с темной. Отец опустил рыбину в частую сетку, затянул ее на пять узлов и повесил на ольху.
После этого мы расправились с прокоптившейся курицей, запив ее сливовицей. Мы уже не разговаривали, а слушали ночь. Хлюпая, гонялись за рыбками голавли, бесшумно скользили между деревьями летучие мыши. Звезды купались в реке, а луна присматривала за ними. Ведь сам Космос велел ей опекать звезды. Я взглянул на отца и на дядюшку Прошека: возле куриных косточек и пустых бутылок дремали они, свернувшись калачиком на своих подстилках.
Я подошел к ольхе, на ветвях которой в сетке висел угорь. Он был живой, маленькие его глазки горели золотом; будь он человеком, я бы сказал, что у него жар.
Угорь извивался в сетке, но шансов на спасение не было никаких. Однако он не сдавался, как не сдаются сильные духом люди. Угорь никогда не теряет надежды.
Я прилег в траве у костра и стал размышлять о скитальце угре и обо всем его роде. В жизни его для нас больше загадочного, чем понятного. Я размышлял о рыбе, которая живет здесь, на нашей планете, миллионы лет. О рыбе, которая хранит тайны древних морей и океанов. Я вспомнил, как греческий философ Аристотель опроверг ошибочное утверждение, будто угри рождаются в иле озер. Я представил себе, как Дан Шмидт защищает первую верную догадку, что угри нерестятся у берегов Америки в Саргассовом море. Они приплывают туда из рек Европы и Северной Африки. Там, в чаще бурых водорослей саргассум, в одном из самых теплых и самых соленых морей, предаются они любви. Они баюкают своих детей-икринок на коричневых водорослях. Тайны их жизни пришлось отгадывать крупицу за крупицей. К угрям прикрепляли даже миниатюрные радиопередатчики, чтобы проследить, куда их влекут пути ежегодных дальних странствий.
Мы не знаем, где умирают угри. Может, они гибнут после нереста, погружаясь в пучину? А их детей, стекловидных и прозрачных угрят, сотни километров несет Гольфстрим. Угрятам, а они не крупнее листка вербы, понадобится три года, чтобы добраться до устьев тех рек, где жили их отцы и матери. Самцы остаются в устьях и тут дожидаются возвращения повзрослевших самок. Десятки лет живут они в реках. И здесь-то мы ловим их — узколобых или широколобых, зеленых или иссиня-черных. А уцелевшие вновь отправляются за тысячи километров в Саргассово море. Ученые ломают голову над тем, что толкает к этому угрей и как отыскивают они дорогу. Птицы — по звездам и солнцу, а вот как под водой, на большой глубине, определяют направление угри? По дну? Используя магнитное поле Земли? Или они обладают незаурядным чувством ориентации?
Тогда вопросы эти не казались мне столь уж сложными. Ведь там, у берегов Америки, они родились, туда они и возвращаются. Домой дорогу найдет всякий. Там они родились, там они хотят составить пары, а потом и умереть. Они плывут с такой одержимостью, что, когда пробьет их час, угрей не останавливают никакие препятствия. Но некоторые они преодолеть не в силах. Они словно ничего не видят перед собой. Захваченные потоком, они попадают в турбины и погибают. Рассказывают, что угри обходят большие плотины по мокрой траве, продираются сквозь сети, расставленные рыбаками и браконьерами. В море глаза их увеличиваются, чтобы видеть лучше, а желудок сокращается. Они меняют цвет, становятся серебристыми. И все плывут к цели, ни на миг не теряя надежды.
Человек перегородил реки, возвел высокие плотины, загрязнил воду нефтяными отходами, и угрям не стало житья. А потом человек понял, что без угрей не обойтись, и стал завозить мальков в устья рек самолетами, в ящичках, обложенных мхом и льдом. Он выпустил угрят в реки, чтобы через несколько лет выловить их. Но кто поможет попасть назад тем, самым выносливым, которые преодолели поставленные нами заслоны?
Я лежал у костра, и голова моя раскалывалась от этих дум. Я больше не подбрасывал сучьев в огонь. Светало. На мельнице погасла лампочка.
Угрям, понятно, не до забав. И никакая у них не ядовитая кровь. Да и с чего ей быть ядовитой? Наша мама играет с угрями, когда отец их наловит. Она гладит рыбину по брюшку, пока та не вытянется в струнку и не уснет. И может, угрю снятся сны? Может, ему даже чудится, будто он птица или сверхзвуковой самолет и незачем ему так долго отыскивать море, богатое водорослями?
Рассвело. Отец зашелся кашлем, поднялся и отправился за удочками и угрем. Я поплелся за ним.
Когда мы подошли к ольхе, на которой висела сетка, глаза у нас полезли на лоб. Сетка была вся в слизи. Видно, мы проиграли, а это было приспущенное знамя. Угорь головой расширил маленькую ячейку сетки, потом, очевидно, сжался и выскользнул. Он свалился на мокрую траву и дополз до воды. Мне понравилось, что отец не ругался, сказал только:
— Ушел.
Потом зевнул, уставший, невыспавшийся, и прибавил:
— Прекрасная была ночь!
Такая она и была. Человек прожил прекрасную ночь, и не надо ничего ловить.
Я стоял подле ольхи и все смотрел, как завороженный, на пустую сетку, думая о том, что этот угорь тоже не потерял надежды, что он все-таки увидит однажды Саргассово море.
Григорий Оглезнев
ЗАГАДКИ ГОРЫ ХАН-УЛА
Быль
Рис. М. Худатова
Когда я учился на четвертом курсе геологоразведочного факультета Томского горного института, меня пригласил профессор Е. Н. Шахов и сказал:
— На производственную практику поедешь в Забайкалье. Там идут работы по изысканию трассы железной дороги, которая проляжет по Бурятии. Будет трудно, но интересно. Постарайся побывать на горе Хан-Ула, ознакомься с ее геологическим строением. В тех местах мне пришлось воевать с бандами атамана Семенова. И тогда местные жители рассказывали много загадочных историй об этой одинокой горе. Буряты считают ее священной и боятся подходить даже к подножию. Интересно бы проверить, нет ли тут какой либо материальной основы.
Я охотно согласился выполнить просьбу старого профессора, не подозревая, насколько это окажется сложным и даже опасным.
И вот я в Забайкалье. Зачислен в один из отрядов геологической партии, занимающейся изысканием трассы железной дороги Онон — Оловянная. Наш лагерь располагался примерно в пятнадцати километрах от крутой лесистой сопки Хан-Ула, высоко вздымающей к небу свою плоскую вершину. Слова профессора не выходили из головы. Я готов был в первый же день обследовать эту таинственную гору. Однако повседневные дела не позволяли приступить к этому.
На первых порах мне пришлось заниматься документацией буровой скважины, проходка которой велась ручным способом на месте одной из будущих станций. Проходка осуществлялась двумя методами: ударным — при помощи долота и вращательным — с применением винтообразного бура. Дробленую породу удаляли из скважины особым приспособлением, называемым желонкой. Измельченный грунт был изрядно насыщен водой. При документировании буровой скважины и описании пройденных горных пород от коллектора требовалась предельная внимательность. Я целиком ушел в работу. Дни летели быстро. Но вот однажды случилось ЧП, которое взволновало всех сотрудников, но при этом прославился как искусный врачеватель рабочий-бурят Дорж Намдинов.
Дело было летом, палящее солнце заставляло всех нас сбрасывать рубахи и обувь. Люди работали на буровой полуголыми и все-таки изнывали от жары. И вот как-то раз послышался крик:
— Ой! Ой, спасите!
Молодой рабочий Семен скорчился от боли и рухнул на землю. Подбежав к Семену, я увидел, что его правая нога покраснела и на глазах стала распухать. Поодаль извивалась черная гадюка, норовя скрыться в густой траве. Сомнений не было: нашего рабочего ужалила одна из самых опасных змей Забайкалья. Как спасти человека?
Везти Семена в поселок Ага, где была районная больница, далеко; оставить на буровой — значит подвергнуть его жизнь опасности. Подошел Дорж — средних лет коренастый бурят с густыми черными волосами и узкими щелками глаз. Он держал в руках тонкую бечевку и быстро перетянул ею ногу пострадавшего выше колена. Потом смело приложился ртом к небольшой ранке на распухшей ноге и начал высасывать змеиный яд. Мне и раньше приходилось слышать о таком довольно рискованном способе помощи при змеиных укусах. Дорж прикладывался к ранке несколько раз, то и дело выплевывая слюну, потом смазал больную ногу возле ранки какой-то жидкостью, пахнущей дегтем. Мы помогли Семену добраться до палатки и уложили в постель. Дорж заверил пострадавшего:
— Ничего, скоро все заживет!
И действительно, на другой день Семен почувствовал себя гораздо лучше. Опухоль спала, краснота исчезла, температура стала нормальной. Все успокоились, но работать теперь стали осторожнее.
Как-то раз, когда уже надвигалась ночь, накрывая своим темным крылом кусты, травы и высокую гору Хан-Ула, мы разожгли на поляне костер, благо конюх Федотыч привез из ближайшего распадка целый воз сухого валежника. Высоко поднимались к небу золотистые искры, увлекаемые потоком теплого воздуха. В такие вечера изыскатели любят посидеть у костра, выпить кружку крепкого чая, послушать рассказы бывалых людей, спеть задушевную песню. Все-таки какой удивительный волшебник вечерний костер! При его колеблющемся пламени люди становятся душевнее, проще, откровеннее.