сенить божественным благословением историческую миссию своих земляков-мореходцев. Но никакого подобострастия перед вседержителем поэт не испытывает, наоборот, он без тени сомнения сообщает взволнованному читателю, что за свои выдающиеся подвиги Васко да Гама даже был удостоен места на Олимпе и любви одной из богинь. И как отмечают сегодняшние исследователи творчества поэта, одной из самых интересных особенностей «Лузиады» стало утверждение торжества людей над богами.
И вот теперь автор поэмы покоится в прохладном полумраке храма Жеронимуш в нескольких шагах от своего кумира и главного героя «Лузиады» Васко да Гамы. Потомки не оправдали их надежд. Сравнительно скоро после головокружительного бума первой половины XVI века, после того, как крохотная Португалия вдруг утвердила свой красно-зеленый флаг от Бразилии до Макао, от Азорских островов в Атлантике до Тимора в Индонезии, наступает разочаровывающее отрезвление: страну захватывает и бесцеремонно присоединяет к себе Испания, причем испанский король Филипп II в 1580 году объявляет себя по совместительству португальским королем «Филиппом I». Это унижение продолжается шесть десятилетий, до 1640 года, когда восставшая Португалия изгнала оккупантов. И в память восстановления, то есть «реставрации» независимости, на одной из центральных площадей города высится каменная игла обелиска Реставрадорес, на гранях которой высечены даты и места сражений с испанцами.
Затем приходит черед англичан. Они, правда, не высаживают на берега Тежу свои войска, а поступают иначе: подчиняют эту страну почти так же, как подчиняла Португалия свои заморские владения. Вот как охарактеризовал В. И. Ленин этот союз всадника и лошади, Великобритании со своим обессилевшим португальским партнером: «Португалия — самостоятельное, суверенное государство, но фактически в течение более 200 лет, со времени войны за испанское наследство (1701–1714), она находится под протекторатом Англии. Англия защищала ее и ее колониальные владения ради укрепления своей позиции в борьбе с своими противниками, Испанией, Францией. Англия получала в обмен торговые выгоды, лучшие условия для вывоза товаров и особенно для вывоза капитала в Португалию и ее колонии, возможность пользоваться гаванями и островами Португалии, ее кабелями и пр. и т. д.»[3].
В начале XIX века, за союз с англичанами Португалия расплачивается дорогой ценой: ее оккупируют наполеоновские войска, королевский двор бежит в Бразилию. Причем особо упорного сопротивления интервентам оказано не было, а великосветский Лиссабон с легкостью привык к незваным гостям и, как утверждают историки, с радушием принимал командующего оккупационной армией маршала Жюно в своих лучших салонах.
Затем англичане изгоняют французов, монархия восстанавливается, чтобы дотянуть до 1910 года, до буржуазной революции, завершившейся отречением короля и провозглашением республики, которая просуществовала недолго, всего полтора десятилетия. В 1926 году произошел фашистский переворот и в стране установился диктаторский режим, продолжавшийся до апрельской революции 1974 года.
Этот очень беглой экскурс в прошлое дает все-таки кое-какое представление о том, сколь бурной была история Португалии и трудной — ее судьба. И каждый ее этап, каждый поворот наложили в большей или меньшей степени свой отпечаток на облик города и страны, повлияли на формирование национального характера, создание того политического, социально-экономического, психологического климата, в котором живет сейчас португальский народ.
Что касается психологического климата и эмоциональной стороны жизни, то весьма любопытна оценка, которую дал в прошлом веке выдающийся португальский писатель Эса де Кейрош: «В Лиссабоне жизнь течет медленно, его обморочный пульс слаб и редок. Он лишен честолюбивых устремлений; нет в нем сияющих улиц, полнящихся топотом коней и возгласами всадников, вихрями золота и волнами сладострастных шелков; нет мелодраматических страстей, нет блистательного расцвета душ, влюбленных в искусство, нет феерических празднеств и судорог индустриальных умов.
Есть скудость жизни; холодный, здравый смысл; забота исключительно о пользе дела; нарочитая серьезность и мещански-блаженное обожание монеты в пять тостанов — монеты в пять тостанов, белой, чудесной, божественной, чистой, незапятнанной, утешающей, искупительной!»
Сейчас трудно судить, насколько точной была эта не лишенная язвительного скепсиса характеристика. Но наблюдательного и тонкого Эса де Кейроша нельзя упрекнуть ни в недостатке патриотизма, ни в неумении видеть и анализировать окружающий мир. Вот поэтичный, импрессионистский эскиз города, принадлежащий этому художнику слова: «Лиссабон сохранил еще изначальную томность света и свежести: невзирая на асфальт, на фабрики, на газовые фонари, на мощеные набережные, здесь весны все еще слушают слагаемые ветром стихи; и на кровлях все еще целуются голуби; и все еще будто слышно в тиши, как воздух струится сквозь щели каменных зданий, словно живая кровь меланхолического сердца города…»
Пожалуй, вполне приложимы к нынешнему Лиссабону последней четверти XX века и эти поэтические строки, и те суровые и едкие фразы насчет «скудости жизни» и «мещански-блаженного обожания монеты в пять тостанов». Правда, самой этой монеты давно уже нет: она пала жертвой всепожирающих инфляционных процессов, и сегодня лиссабонец вынужден «обожать» уже иные денежные символы и знаки, в основном бумажные, ибо монеты могут пригодиться разве что для приобретения коробки спичек или чашки кофе.
А остальное все то же: нет в Лиссабоне «сияющих улиц», хотя и порываются патриоты города сравнивать величавую авениду Либердаде с парижскими Елисейскими полями. Нет «мелодраматических страстей», нет «феерических празднеств», а «судороги индустриальных умов» по-прежнему отделены от города широкой лентой Тежу.
Продолжая цитировать Эса де Кейроша, примеряя его оценки к сегодняшнему Лиссабону, не могу не привести еще одно наблюдение писателя: «Как-то раз Париж рассердился и изгнал королей; в другой раз он рассердился и принял императоров. Иногда Лиссабон сердится — и окунается в политику.
Лиссабон тогда встает в позу, взывает, устраивает заговоры по углам, лениво разгоняется полицией — и снова идет, покрытый славой и гордясь свержением тираний, разглагольствовать на эту тему!»
Уже после того, как были написаны эти строки, Лиссабон по-настоящему «рассердился» дважды. Первый раз «вспышка гнева» привела к отречению короля Мануэля II и провозглашению республики. Второй раз это произошло 25 апреля 1974 года. Вскоре, после этого я и увидел Лиссабон, «окунувшийся в политику», заклеенный, расписанный и разрисованный лозунгами, плакатами и призывами от тротуаров до крыш. Революционный энтузиазм не пощадил ни древние монументы, ни церковные храмы, ни аристократические особняки. Буквально каждый день в городе бушевали митинги, радиостанции транслировали патриотические песни и марши, слова «социализм» и «свобода» стали самыми употребительными не только в газетах, но и в обыденной речи лиссабонцев. Но поскольку слишком много было противоречивых «разглагольствований на эту тему» и слишком разобщенными оказались силы истинных патриотов, пытавшихся повернуть революцию в надежное и правильное русло, реакция сумела сдержать революционный порыв и сделать так, что в Лиссабоне и в стране — по крайней мере в тех кварталах, где живет «чистая публика», привыкшая к «мещански-блаженному обожанию монеты», — вновь восторжествовал «холодный здравый смысл». История сделала еще один виток, и, на взгляд постороннего, не слишком проницательного наблюдателя, жизнь португальской столицы опять «течет медленно» и ее «обморочный пульс слаб и редок». Но так ли это?..
Рассказав о городе, следует, видимо, сказать несколько слов о его жителях, о лиссабонцах, которые воплощают в себе все самые типические черты португальского национального характера: дружелюбие и оптимизм, какое-то извечное умение спокойно, с достоинством переносить житейские невзгоды, терпеливо ждать попутного ветра в море, конца нескончаемого автомобильного затора в городе, благоприятного поворота в своей многотрудной жизни.
Какой несокрушимой верой в будущее, в свою счастливую звезду, в попутный ветер и в благосклонность всевышнего должны были обладать первые морепроходцы, отправлявшиеся в неизведанные океанские дали на поиски неведомых и — кто знает? — может быть, и не существующих земель!
Какой жизнестойкостью, каким упорством, какой верой в силу и умелость рук своих должны были обладать уцелевшие после землетрясения и эпидемий, охваченные ужасом, страдающие от голода и болезней лиссабонцы в роковом 1755 году, когда они начали тушить пожары, разбирать руины, хоронить мертвых и отстраивать свой город!
Каким запасом оптимизма, какой неистребимой, неиссякаемой верой в правоту своего дела, в целесообразность и необходимость приносимых ради этого жертв должны были обладать коммунисты, которые почти полвека вели борьбу против фашистской диктатуры в тяжелейших условиях подполья, в обстановке невыносимых лишений и страданий!
…Когда мы пытаемся перебросить мост между разными эпохами, между далекими, казалось бы, ничем не связанными друг с другом поколениями, вдруг обнаруживаются самые неожиданные параллели и самые смелые ассоциации. Прослеживается преемственность не только национальной культуры, но и национального характера, закалявшегося и мужавшего на протяжении веков во многих битвах, о которых сегодня напоминают молчаливые памятники и монументы.
Город, в котором прожил какую-то часть своей жизни, остается в памяти не только своими площадями и улицами, памятниками и мостами. Вспоминая о Лиссабоне, я прежде всего вижу лица моих друзей и знакомых, людей, с которыми сталкивала меня судьба и работа: но кого из них выделить особо?