ебный дух полей сливаются воедино.
Не так уж бедна и сегодня рыбьим населением Сухона. Не оскудела и фауна лесов в ее долине. Поголовье лосей умножилось: их ежегодная добыча стала достигать трех тысяч голов. Численность бобров превысила семь с половиной тысяч, они стали сейчас промысловым видом, как и лоси. Аромат свежей ухи из сухонской стерляди известен далеко за пределами области. Не перевелся еще и в самой Сухоне и в ее притоках смелый и вместе с тем осторожный хариус. Нагуливают жирок и судачок, и сиг, не говоря уже о вездесущей зубастой прямой, как полено, щуке, скользком большеротом налиме, тупорылых головлях, лещах-подносах и прочей рыбешке вроде плотвиц и окуньков.
Гурина Ерга… Подлинный рай для любителей природы. Еще на подходе к реке слышен разговор прозрачных струй с замшелыми валунами на бырах-перекатах, напоминающий шум удаляющегося реактивного самолета. Круты повороты Ерги! Такие мысы-петли понаделала, что плотогоны здоровались, когда один плот буквально в нескольких шагах проносился навстречу другому. Но в верхнем течении Ерга мирная. Приглянулись когда-то эти места, богатые красной рыбой, красным зверем, птицей, малоземельному крестьянину Гурию с реки Устьи соседней Архангельской губернии. Распрощался он со своей Устьянской волостью, односельчанами и подался с семьей на Ергу искать свою долю. И по сие время урочища на Ерге со следами хутора Гурия старожилы бывшей Нестиферовской волости называют Гуриной Ергой, чаще — просто Гурей.
Бегут и бегут через быры-перекаты Гури, разговаривая о чем-то своем, кристально чистые струи. Серебром сверкают среди валунов в неверном лунном свете, колеблют густые метелки хвощей на застругах. Своя жизнь близ лесной текучей водицы. В ту пору, когда по зеленому ковру берегов разбросают свои голубые цветки незабудки, стонет Гуря гулом мошкары, комариным звоном… Чертит виражи в воздухе пучеглазая стрекоза-коромысло, гоняясь за мошками. Стремительно взмывает в небо и вдруг повисает в воздухе, трепеща целлофаном крыльев. Такова уж охотничья «стойка» насекомого. Словив мушку и отяжелев, опустилась стрекоза на низко склонившуюся над речкой былинку.
Плесь! И нет коромысла. Сбил ее стоявший в струях хариус.
Плесь! И нет черноспинника, угодил в зубастую пасть.
Жадно двигая жаберными крышками, щука заглатывала добычу, медленно отходя в темную глубину омута. И тут увидела обессилевшую плотвичку. Заглотив хариуса, хищница стремглав ударила в нее. Почувствовав неладное, выпрыгнула на полметра из воды. Раскрыв пасть, силилась выбросить живца. Но цепки, остро заточены крючки тройника, надежно удерживают хищницу на жерлице.
Жадности щук не устаешь удивляться. Мало того, что они поедают своих сородичей, птиц, лягушек, схватывают и стараются заглотить рыб, почти равных им по весу. Набив добычей желудок, щука не упустит случая взять еще рыбешку, заглотить которую уже не в силах. Вот и гуляет зубастая по водоему с двумя хвостами.
В пору перволетья, когда над Сухоной сходятся вечерние и утренние зори и прибрежные заросли ивняка оглашаются соловьиными трелями, посидеть с удочкой на берегу — одно удовольствие, а тут еще и такой разговор состоится:
— У вас нет ли девятого номера, хотя бы пяток крючков? Выручите!
— Гм… Девятого? А что?
— Да голавли… На Саралевской заструге… Берут на горох такие, что восьмерка ломается!
— Разве?
— Да хоть вяжи другой подсак. Покрупнее…
В эту пору ценится на берегу Сухоны уловистое местечко: как говорится, кто раньше встал, тот и лапти обул! А попробуй опередить иного рыбака, который днюет и ночует на берегу. Затаив дыхание, часами сидит под крутояром. Не любят такие выставлять напоказ свое рыболовное мастерство, богатый улов… Спроси у него, пусть и учтиво, вполголоса:
— Как лещик, поклевывает?
Промолчит или сквозь зубы процедит:
— Поклевывает… Да выплевывает!
Совсем другое дело парни-подростки, особенно сельские. Они всегда готовы поговорить по душам, рассказать о себе. Не уносится временем, жива в памяти одна такая встреча.
Майский день угасал в малиновом обрамлении вечерней зари. Серебристое сияние заката обещало ведреную погоду. Небо над головой было как опрокинутая бездонная чаша. Кое-где на нем робко зажигались первые звезды, когда я вышел из попутной машины и направился к берегу Сухоны.
С пригорка открывается знакомая панорама: сиреневые косоугольники полей, зеленый ковер лугов, за которым большой серой подковой лежит полноводный плес Сухоны — Челзан. Такие места ни один рыбак не обойдет! Сухона, вдоволь погулявшая в половодье, теперь «валилась». Еще не просветлевшая, рыжая вода несла хлопья пены, оставляла у берега разный мусор, сердито всплескивала, встречая на пути крутояр коренного берега.
За выступом приткнулась к приплеску рыбацкая лодка-казанка. В наступающих сумерках ее очертания были неясны. Над рекой поднимался туман. Недалеко от казанки возвышалась на берегу видавшая виды палатка. На приплеске под берегом молча «колдовали» двое. Ниже по течению, у зарослей ивняка, легкий ветерок теребил косматое пламя костра. Из кустов доносился лай встревоженной чем-то овчарки. Под берегом слышались голоса. Похоже было, что костер развели деревенские подростки, тягаться с которыми по рыболовному делу не берись. Они знают не только уловистые места, каждую яму на плесе, карчу… Они всегда поделятся с незнакомым рыбаком насадкой, хлебом, предложат место у костра…
Упавший ветер отчего-то вдруг всполошился, и дым костра потянуло к воде, туда же наклонило красные языки ожившего огнища. Сумерки будто раздвинулись, огонь осветил собаку и лежавшего на траве человека. Меня потянуло к огню. Желтая палатка, ее хозяева остались позади.
У огнища царили запахи свежей ухи. Наваристой, сдобренной печенкой, луком, лавром. Отменно вкусна свежая уха, когда рыбешка из реки сразу пожалует в котелок! Чернявый, в болотных сапогах паренек полулежал у костра, подвинув к себе прокопченный дымом костра котелок. На мое приветствие он лишь кивнул головой, то ли приглашая к огню, то ли давая понять, что для него безразлично, куда и зачем я иду; он был занят. Его вместительная ложка, казалось, не остановится до тех пор, пока не зазвенит о дно котелка. Но этого не случилось. Завидный аппетит паренька подчинился древнему доброму правилу, живущему в тайге: если ты не один, предложи часть того, что приготовил, другому.
Чернявый отложил ложку, продвинул котелок к головешкам, и мы закурили разговаривая. И тут из-под берега донесся короткий отрывистый свист. Парень встал, спешно стал спускаться к воде. Серой тенью метнулась вслед за ним овчарка.
Решив провести ночь в компании юных рыболовов, я должен был сходить за дровами, приготовить чай и ждать, когда ребята проверят свои закидушки. Наступил колдовской час темнозорья. Замолкли в приречной дубраве голоса пернатых. Тишина… Слышно, как шуршит в кустарнике полевка. Сгустилось сеево звезд на небе.
Коротка майская ночь в долине Сухоны. Нет в ней той непроницаемой темноты, как в пору глубокой осени, и некогда лезть в голову человека мрачным мыслям. И берег, и вода в реке, и небо еще были во тьме, но все ближе становится предрассветный час. Шалый ветерок раздул пламя костра, завил над травой синий дымок. Из-под берега вымахнула овчарка. Взглянув на меня, подошла к огнищу, покружилась, принюхиваясь к следам, и улеглась. Переживая что-то, она время от времени глухо ворчала. Глаза ее следили за всеми движениями незнакомого ей человека.
…Осторожные шаги поднимающихся на берег людей насторожили собаку. Я подкинул в костерок хвороста. Чертенком выскочил огонь из-под куска бересты и резво побежал по сухому лапнику, стреляя по сторонам сверкающими в темноте искрами.
Их было трое. На лицах подростков играла еще улыбка от пережитого только что непостоянного рыбацкого счастья. Литым серебром сверкнула при свете костра чешуя толстолобых голавлей в подсачке, бережно опущенном на траву. Я предложил ребятам согреться чайком, подкрепиться моим скромным запасом съестного.
Чай оживил ребят, они разговорились. Я лежал поодаль, куда тянуло дымом (комары меньше тревожили), и ничуть не мешал их беседе, которая со сломанных рыбой удочек, уловистых мест незаметно перешла на повседневные будни подростков.
Оказалось, что они совмещают учебу в городе с полевыми работами в родном совхозе. Видимо, они овладели сельскохозяйственной техникой и гордились этим. «Хорошая растет смена старшему поколению», — подумалось мне.
Я гляжу на синие язычки головешек, они гаснут один за одним, не находя пищи. Голубоватое пламя завораживает. Есть в нем что-то чарующее, невольно вспоминаешь наших предков, поклонявшихся огню. Лишь темной ночью у костерка можно испытать это особое, волнующее чувство. Походный костер — это неотъемлемый элемент романтики дальних странствий, таежных троп, вагончиков и палаток первостроителей, которыми стремятся стать вот эти парнишки.
Далеко за излучиной реки тишину ночи встревожил гудок буксира, словно где-то басовито пропела гармонь. А здесь, у костра в долине Сухоны, — живая инсценировка рассказа И. Тургенева «Бежин луг». Все то же. И звездная ночь, и трава в росе на лугу, и темная гладь воды в реке, и встревоженный лай собак, и также мотается из стороны в сторону огонь костра, и деревенские ребята беседуют о сокровенном. …Только разговор они ведут не о домовых и леших, а о тайнах Вселенной, о своем будущем, которое — они в этом твердо уверены — будет наполнено интересным, созидательным трудом.
Что ж! Иные времена — иные песни.
В пору, когда талые воды ищут свой путь под снегом, точат его, роют в нем ходы, когда ширятся проталины, день ото дня все выше поднимается солнце, растет, набирает полноту день, ни отзимки, ни утренники надолго весну уже не остановят. Пусть иногда и нахмурится небо, снежок посыплется, — что ж, ничего: «Внук за дедом пришел!» — говорят в народе. Полежит снежок часок-другой и — сработает. Сам слезу пустит и зимнего с собой прихватит.