От полустанка идем по утоптанной тропке среди вековых сосен; в темноте то и дело спотыкаешься о переползающие через тропу корни.
Веселая эта речка, Усманка. Вьется она в степи. Пока не подойдешь — не увидишь. То вовсе ручейком бежит, а то обернется темным глубоким омутом, изогнется песчаным плесом или зальет какую-нибудь низину и тогда сверкает среди осоки и щучьей травы. Вода в омутах прозрачная, и видно, как по дну важно гуляют окуни, а вверху скользят красноперки. Но и рыбы тебя видят. Бросишь удочку, обступят окуни веером червяка и стоят неподвижно, не решаясь взять подозрительную приманку. Ждал я, ждал и — надоело.
Солнце только взошло и не успело высушить росу. Оглянулся я и замер в восхищении. Каждая травинка сверкает, унизанная маленькими каплями-призмами. Но их по отдельности не разглядеть. Только полыхает разноцветными огнями широкая полоса, идущая прямо к солнцу!
Много раз впоследствии приходилось мне видеть утренние поляны. Весной, после ночного заморозка, когда на траве не кайли, а кристаллы, мельчайшие ледяные иглы, восходящее солнце расцвечивало их куда более красочно. Но все увиденное служило лишь добавлением к картине, которой я был потрясен в семилетнем возрасте на берегу Усманки.
Я пришел в себя, когда подошли взрослые. Они наловили плотвы, красноперок, ершей. Расставили жерлицы и кружки для щук. И дядя Максим и дядя Миша посматривали на меня с удивлением, но не подшучивали, уловив мое состояние. Я же, как бы чего-то устыдившись, вспомнил, зачем мы сюда пришли. Надо поймать рыбу. Иначе что же я за рыбак! Схватил удочку и убежал на песчаный плес. Зашел по колено в воду.
Течение тащит поплавок мимо меня, тянусь за ним, снова и снова забрасываю удочку. Снова тянусь. Кажется, что рыба вот-вот клюнет. Но нет…
Кто знает, стал бы я бродить с рюкзаком и удочками по стране, любоваться природой, смог бы почувствовать сердцем красоту уральских озер, Енисея, да и увидел бы их вообще, если бы в то далекое утро ничего не поймал?
Солнце уже жгло плечи, а я все следил за поплавком. Насаживал червя на крючок разными способами и плевал на него, как заправский рыбак. Не мог я вернуться с пустыми руками, просто не мог. И добился-таки своего. У края отмели на быстринке мне попались два пескаря. Радость успеха взорвала мое юное сердце. Наверное, я бы поймал еще, но в этот миг захлебнулся звоном колокольчик на одном из щучьих кружков, и я увидел, как взрослые люди, словно мальчишки, бросились в воду, поднимая фонтаны брызг, и погнались за кружком. Где-то в зарослях травы догнали его и торжественно вернулись с большущей щукой в руках.
Кто был более счастлив — я или они? Взрослые тоже радовались, как дети.
Смерчем ворвалась война в жизнь людей, забрала на фронт отцов, нарыла щелей и бомбоубежищ, крест-накрест заклеила или заколотила окна, отобрала у людей радость, отдых, жизнь. Много лет прошло, прежде чем мне удалось снова побывать на рыбалке.
Урал… При одном этом слове в воображении возникают горы, малахитовые копи, заводы-гиганты. Но я расскажу о реке Урал, о тех местах, которые расположены в ста километрах южнее города Уральска. Это степь, полная тюльпанов весной, а в конце лета покрытая высохшим ковылем, полынью и колючками. Узкая полоска леса тянется лишь вдоль самой реки.
Полюбить степь нельзя, если этой любви нет в крови. Но понять открытую душу степи можно. В горах человек иногда чувствует себя ничтожной пылинкой среди заснеженных великанов. А степь как бы говорит: «Ты, человек, силен и смел, иди куда хочешь». Ее просторы манят, неодолимо влекут вдаль…
Быстро течет Урал. На излучинах вгрызается в коричневую степную землю, образуя крутые осыпи. Возле одного такого обрыва стоит строгий обелиск из светлого камня. Здесь погиб Чапаев. И село, в котором я живу, бывшая станица Лбищенская, теперь носит его имя.
У меня есть друг Фатей — казацкий сын. Мы вместе учимся в пятом классе и ждем не дождемся лета. Все планы связаны с рыбалкой. Фатей — местный житель. Он никогда никуда не выезжал и даже не видел поездов. Но он прекрасно знает, что сазаны ловятся у песчаного плеса, чебаки — у обрывов. А вот там, где после поворота высокий берег реки постепенно переходит в отлогую косу, держатся судаки. Я жадно выспрашиваю обо всем этом, так как рыбацкая страсть, возникшая в то давнее утро на Усманке, уже не покидала меня. Рядом со мной Фатей чувствует себя опытным, видавшим виды рыбаком. Когда я делюсь с ним своим желанием поймать рыбу, пусть маленькую, чтобы снова пережить радость этого мгновения, он поучительно отвечает:
— Эка невидаль — поймать рыбу, важно — какую! Чебаков-то мы с тобой в любой момент наловим. А вот сазана поймай или осетра!
Но для меня эти рассуждения пока непонятны.
Широк разлив Урала весной. Уже по-летнему жарко, и вода теплая, но все еще мутная и стоит высоко. Мы добываем крючки, лески. Мастерим подпуски с тяжелыми гайками. Я сплю не дома, а на плоской крыше сарая и учусь вставать раньше солнца.
Километра, два бежим мы, сверкая пятками, по утоптанной лесной тропке вдоль обрывистого берега Урала. Река плавно загибается направо, обрыв постепенно становится ниже, а лес неохотно отступает от воды. Вот и пушистые заросли тальника.
— Здесь судаков ловят, — бросает на ходу Фатей.
Наконец длинный песчаный плес. Обрывистый берег теперь напротив. Быстро разматываем подпуски и аккуратными витками укладываем на мокром песке, утрамбованном водой. Расправляем три коротких поводка с крючками, потом толстый шнур с большущей гайкой на конце.
— Не малы ли грузила? — волнуется Фатей. — Больно уж вода быстро прет.
Насаживаем червей. Далеко, метров на двадцать, закидываем снасти. Течение некоторое время тянет их. Потом лески натягиваются, как струны, под углом к берегу. Втыкаем в песок короткие гибкие прутики, за их верхушки привязываем лески, а на самый верх вешаем ракушки. Получаются настрожки. Они плавно гнутся.
— Если рыба дернет, ракушки свалятся, — объясняет Фатей. Мы тихонько отходим в сторону и только теперь замечаем, какой холодный песок и какие синие у нас ноги. Трем их ладонями.
Из-за Урала восходит солнце. С той стороны, где степь. Горизонт совершенно чист. Вот показалась золотистая горбушка солнца. Растет. Сверкает. Наши фигуры отбрасывают на песок длинные смешные тонконогие тени.
Ожидание всегда рождает иллюзии. Не отрываясь, смотрю на настрожки, и кажется, что они дергаются. Но нет, течение шевелит натянутую леску. Но вот действительно короткий, как удар, толчок. Второй. Третий. Как при замедленной киносъемке, ракушка падает на песок. В следующее мгновение я, перебирая, вытягиваю подпуск. Витки лески ложатся на берег, а уходящий в воду натянутый конец снасти дергается, и я чувствую рывки и метание рыбы. Она все ближе, ближе. И вот уже у меня в руках. Золотисто-розовый сазанчик, широколобый и увесистый, с темной горбатой спиной. Он бьет меня хвостом по локтям, брызги летят в лицо.
— С полкило потянет, — говорит мой друг, но тут же срывается с места и бежит к своему подпуску. Тянет, горячится… — Сазанчик! — кричит, а через несколько мгновений — Еще один! Сразу два, на первом крючке и на третьем!
Уходим после полудня. Песок и земля раскалились так, что стараемся наступать туда, где тень, где не так жжет ноги. В мокром мешке десятка полтора сазанчиков, чехоней.
Спешим домой. Хорошо бы искупаться, но еще больше хочется есть. Завтра, конечно, снова помчимся на рыбалку.
Мне уже шестнадцать. Сдам экзамены — перейду в десятый класс. Урал, Фатей и рыбалки часто фигурируют в разговорах с друзьями-одноклассниками. Но здесь у нас река Воронеж. Вот она, в трехстах метрах от школы, видна из окна. Миновав городские кварталы, вьется среди лугов и перелесков. Там, за горизонтом, ее ждет встреча с Доном.
В начале июня приступаем к осуществлению задуманного еще зимой плана. Нас трое — Лев, Юрка и я. Лев — наша главная физическая сила. Он высокий, широкоплечий, с могучими бицепсами. Он уже лавливал рыбу на Воронеже со своим дядькой. Этот дядька, вернее его лодка, и составляет основу нашего плана. Льву поручено добыть лодку. Юрка никогда рыбу не ловил и ловить не собирается. Он — натура впечатлительная, весь в отца, известного воронежского артиста. Юрку больше всего интересуют ночевки у реки, в которой отражается свет костра, пусть даже над ухом и звенят комары. Правда, он настаивает на том, чтобы комары гудели за марлевым пологом. Это снаряжение поручено ему. На моем попечении удочки, перемет и все необходимое для ухи.
Отчаливаем часов в пять дня и плывем по течению. Позади остаются мосты, воронежская электростанция, окраина города, именуемая Чижовкой. Справа к берегу подбежал лес и снова отступил. Цветущие луга еще не скошены. В обрывистых берегах невысоко над водой сотни нор-гнезд. В них деловито влетают и вылетают береговые ласточки.
Плывем все дальше. Поворот налево, направо. Вот в береговом откосе бьет ключ. А вот затягивается ряской и травой старое русло. Солнце ниже, ниже. Вода, капающая с весел, вспыхивает красным, волнистая струя от лодки — тоже.
Даже сейчас, через много лет, я совершенно ясно вижу картину нашего ночного лагеря. Лужайка, на которой мы расположились, ровная, как стол, покрыта густой невысокой травой, в такой траве много щавеля. Лес охватывает лужайку полукругом, река изогнулась подковой. Полная луна изливает какой-то трепетный свет, и потому береза на противоположном берегу, из-за которой она выглядывает, и вода, в которой она отражается, и, конечно, костер — все живет, движется, дышит. Направо белое пятно полога. Мы сидим на бревне и ждем, когда закипит чайник. Перемет поставлен, донные удочки заброшены. Запахи и звуки ночного леса, луга, реки поглотили наши мысли, желания. Только костер не поддался тихой прелести ночи — трещит и разбрасывает искры.
Шелест листьев и сухой травы под чьими-то ногами нарушил тишину. Не успели мы встревоженно переглянуться, как из темноты подошел к огню человек. Лицо его, заросшее густой бородой почти до самых глаз, и шапка длинных вьющихся волос с проседью сначала произвели на нас зловещее впечатление. Мы внутренне подобрались и сидели не двигаясь. Незнакомец присел на корточки и, вынув из огня небольшую головешку, раскурил трубку.