Все же некоторые происшествия этих первых недель остались в моей памяти. Вскоре после моего появления в деревне несколько мужчин притащили женщину, руки и ноги которой были связаны лианами, а рот заткнут. Они пронесли ее в ту часть дома, где жил вождь и куда поместили меня. Когда изо рта пленницы вытащили кляп, она в неистовстве пронзительно закричала, корчась на полу и пытаясь растянуть путы. Мужчины оставили ее на земле и вышли, у пленницы по приказанию вождя осталась старуха.
В первые два дня пленница впадала в ярость, с пеной у рта издавала громкие крики всякий раз, когда кто-нибудь приближался к ней. Однако оставшись одна, быстро успокаивалась. Очевидно она теряла силы, так как ее не кормили.
На третий день к женщине подошла одна из старух племени и долго наблюдала, как пленница корчится на полу, стараясь развязать путы. В конце концов старуха покачала головой и что-то пробормотала. Она вышла, но тут же вернулась, держа в руках пучок разных трав и деревянную миску с водой. Она нарезала траву и принялась разминать ее в миске до тех пор, пока не получилась густая зеленая масса. Потом старуха подошла к связанной женщине, которая снова начала биться. Тут старуха зачерпнула своего месива и стала разбрасывать его по бьющемуся, напрягшемуся телу пленницы, так что оно вскоре покрылось зеленой пленкой. Постепенно конвульсии прекратились, старуха ушла, женщина успокоилась и, казалось, уснула.
На следующее утро старуха перерезала веревки. Пленница больше не билась и не проявляла вспышек гнева. Ее за руку вывели из дома, будто она была в забытьи, позже привели назад, вымыли и посадили в гамак. Назавтра она послушно отправилась вместе с другими женщинами на работу. Возможно, она была рабыня, с которой, впрочем, плохо не обращались.
Я и раньше кое-что слышал об индейской медицине, но тут я все наблюдая своими глазами. Неужели нечто подобное готовилось и для меня?
Через несколько дней, возможно недели через две после моего появления в деревне — я потерял представление о времени, — меня вывели из дома. Все племя было в сборе. Мои стражи подвели меня к вождю, который стоял впереди молчаливой толпы. Он опять был одет в свое белое платье. Мне показалось, что толпа настроена миролюбиво, тем не менее меня бил нервный озноб. Однако я твердо решил не подавать вида, что испугался.
Вождь начал медленно петь и взял у своего помощника несколько веток, листья которых испускали благоухание. Продолжая петь, он коснулся меня этими ветками. Затем принесли чашу, наполненную жидкостью с сильным запахом. Один из помощников осторожно обмыл меня этой жидкостью, в то время как вождь по-прежнему пел.
Через несколько минут процедура закончилась. Толпа спокойно разошлась, никак не выражая своих чувств, но, по-видимому, удовлетворенная.
Я был заинтригован и ждал, что же последует за этим обрядом. Однако ничего больше не произошло, и его смысл остался для меня тайной: ведь я все еще не понимал ни слова из языка индейцев…
Прошло еще несколько дней, и тут я понял, что меня хотят обучить языку. Показывая на разные предметы или протягивая их мне, вождь произносил одно-единственное слово и смотрел на меня, ожидая, что я повторю его. Он проделывал это дважды, чтобы я мог запомнить слова. Это занятие оживило однообразие моего невеселого существования. Поэтому я охотно принял в нем участие.
Однажды ранним утром меня снова вывели из дома. Я увидел, что возле вождя, одетого все в то же белое платье, собралась толпа. Теперь он пел, стоя перед женщиной, которая держала на руках новорожденного младенца. Звучали те же самые песни, что и в первый раз, да и церемония с ароматными ветками и омовением повторилась. Закончив процедуру с ребенком, индейцы занялись мной, опять проделав все то же самое. Больше всего это походило на обряд своеобразного крещения. Уж не посвящали ли меня в члены племени?
Постепенно я получал все большую свободу передвижения, но стерегли меня по-прежнему очень строго даже ночью, никогда не выпуская из виду. В моем словаре прибавлялись новые слова. Мало-помалу налаживалось взаимопонимание.
Шли недели, и вот племя снова собралось на торжественную церемонию, которая отличалась от двух предыдущих. Вождь запел песню, которую я раньше никогда не слышал, а остальные вторили и начали танцевать на месте. Это тянулось долго. В конце концов вождь взял ветку с крупными листьями и осторожно осенил ею мое тело по четырем направлениям — на восток, на запад, на север и на юг.
Затем индейцы отвели меня к протекающей неподалеку речке, где я теперь мылся каждый день. Здесь в большом сосуде, поставленном на огонь, они приготовили ванну из трав. Когда они с церемониями окунули меня в эту ванну, вода показалась-мне чуть теплой. После этого индейцы жестами велели мне сесть на землю, подтянув колени к подбородку, и не двигаться. На меня набросили какое-то грубое покрывало из вытканной вручную хлопчатобумажной ткани. Оно целиком накрыло меня, так что я едва не задохнулся. В последнее время я становился все менее боязливым, так как в деревне шла спокойная жизнь. Но теперь, меня снова охватил страх, испытанный во время пленения и перехода по лесу. А вдруг это обряд жертвоприношения? Не лучше ли вскочить, оказать сопротивление, по крайней мере умереть защищаясь?
Я попытался найти успокоение в молитвах, но не смог припомнить ни одной. Ведь прошло уже так много времени с тех пор, как я получил в школе в Икитосе скудное религиозное воспитание. Время тянулось медленно, мои нервы были напряжены до предела. Я задыхался под плотной тканью, от неудобной позы судороги сводили мышцы.
Наконец одним махом с меня сняли накидку. Зрители издали возглас, который показался мне радостным. Я впервые увидел нечто похожее на веселое выражение на лицах собравшихся. Мужчины столпились вокруг меня, улыбаясь и что-то быстро говоря. Я ничего не понимал, но ро их жестам видел, что стал одним из них. Но я не имел ни малейшего представления о том, для какого дела я смогу быть пригоден в этом странном мире.
Вскоре после этой церемонии меня отвели в группу молодых мужчин. Каждому из нас дали по кусочку зеленого стебля и велели его жевать. Вкус был вяжущим, но не противным. Через несколько часов у нас почернели зубы. Позднее я узнал, что эта жвачка называется пака никспо, а стебель срезается с одного лесного куста. Эта мера предохраняет зубы от порчи. Спустя недели две зубы снова стали белыми.
Прошло примерно полгода с тех пор, как я попал в деревню индейцев хуни куи. Я привыкал обходиться без одежды, есть пищу, состоящую из несоленого мяса лесной дичи, немногочисленных плодов примитивного земледелия и даров леса. К тому же я понимал уже некоторые индейские слова.
Становилось очевидным, что индейцы к чему-то меня готовят, так как моя обычная пища была сильно изменена. За этим исправно следили опекавшие меня старухи. В течение нескольких дней мне давали только тщательно прожаренную грудку лесной куропатки, жареную юкку и кашеобразную похлебку из вареных и толченых бананов или бататов. Каждые два-три дня меня заставляли принимать какие-то настой из трав с резким, странным вкусом, вызывавшие неожиданные реакции. Старухи зорко следили, чтобы я пил эти настои, уверяя, что они мне не повредят. Но одно из снадобий вызвало страшную рвоту, второе подействовало как слабительное, после третьего началось усиленное сердцебиение, лихорадка и обильный пот. Мне устраивали ванны и делали массажи, после которых я приходил в веселое настроение.
Все это продолжалось дней десять. Индейцы, включая вождя, который лично наблюдал за процедурами, выражали озабоченность по поводу моего здоровья и надежду на благополучный исход. В один прекрасный день все это завершилось постом и церемонией раскрашивания. На лица десяти мужчин красной краской были нанесены сложные узоры. За час до захода солнца в доме вождя собрались несколько человек, в которых теперь я признавал людей, занимающих в племени важное положение. После краткого совещания — в нем я, разумеется, не принимал участия — все построились гуськом и под мелодичное ритмичное пение медленно удалились в сторону сельвы. Вся деревня молча смотрела на нас.
Описание дальнейших событий в значительной степени основано на их позднейших повторениях. Тогда я уже начал достаточно хорошо понимать язык племени и смог определить с помощью своих товарищей, что мною было действительно увидено и услышано, а что возникло в каких-то уголках сознания.
Едва заметная тропинка вела вниз по отлогому склону покрытого лесом холма, мимо громадных деревьев. Через полчаса мы вышли на небольшую поляну, этакую прогалину в сельве, через которую бежал неширокий ручей.
Здесь огромные, тянущиеся вверх стволы деревьев казались еще более величавыми. Подлесок был вырублен, и поляна производила поэтому впечатление большого сводчатого храма. Пробивающиеся кое-где сквозь чащу солнечные лучи образовывали на земле яркие пятна. На закате птицы в сельве очень быстро повторяют трели, которые можно услышать на рассвете. Вот неподалеку раздался жалобный, похожий на звук флейты крик тинаму — лесной куропатки, издали ему ответил другой. Далекий хриплый вскрик лесного сокола эхом отозвался вдали. Где-то наверху, в кроне гигантского дерева, слышался гомон обезьян-ревунов, стаей устраивавшихся на ночлег.
На нашей уединенной лесной поляне разливалось спокойствие, обычно сопровождающее закат солнца. Один из индейцев принялся подражать крикам разных птиц, и из глубины леса ему ответили сразу с нескольких сторон. Это означало, что нас надежно охраняют и мы можем не опасаться неожиданной помехи. Старый вождь не скрывал своего удовлетворения.
Все в нашей группе, кроме меня, знали, что должно было произойти. Они спокойно взялись за какие-то приготовления. Четверо индейцев потихоньку отошли и заняли сторожевые позиции с четырех сторон поляны. В центре развели небольшой огонь, воспользовавшись для этого тлеющими углями, принесенными из деревни в глиняном горшочке. На некотором отдалении от костра, по кругу, были расставлены низкие деревянные скамеечки.