Перед тем как укрепить черенок в просторном отверстии тесла, мастер еще долго обихаживал его мелкозернистой наждачной бумагой и, наконец, захватив с полу щедрую горсть ажурных, пахнущих древесной свежестью стружек-завитушек, еще две-три минуты терпеливо шлифовал изделие. После всего этого топорище получалось идеально гладким, отливая на свету блеском полировки. Такой черенок никогда не набьет на руках мозолей…
Рулевой, красивый русоволосый парень, улыбаясь, стоит на просторной корме долбленки. На его взъерошенной, спутанной шевелюре золотой россыпью искр горит водяная пыль.
— Ну, брат, потешил старика! — удовлетворенно говорит Михайла рулевому. — Спасибо!
— Не за что, — добродушно смеется тот, и на его открытом лице нет и тени высокомерия, вызванного всеобщим вниманием.
— Да, большой труд надо затратить, чтобы такую посудинку сотворить! — раздумчиво продолжает свой рассказ старый рыбак об искусстве лодочника, снова повернувшись ко мне лицом.
…Подобрав нужное дерево, Егор неторопливо валит его, в ту сторону, где меньше хвойной молоди, чтобы не нанести урона лесу. Из ствола вырезает нужной длины чурак. Долго поворачивает его и так и сяк кондаком — простейшим ручным инструментом для этой цели, — внимательно рассматривая чурак и решая, как лучше начать раскрой.
Наконец, прочно закрепив чурак, мастер острым как бритва топором обозначает нос лодки в вершине кряжа, в комле — корму. И только после этого ловкими виртуозными взмахами топора вынимает кормовую (широкую) и носовую (узкую) «пашины» будущей лодки. Осторожно соединяет их друг с другом нешироким, сантиметров в восемь-десять, пазом-прорезью.
Пройдя снаружи раскроенной заготовки рубаночком, Егор ручным коловоротом по всему корпусу будущего суденышка делает неглубокие, сантиметра в три-четыре, глухие отверстия. Располагает их через два вершка в ряду и через четверть метра ряд от ряда.
Затем от оставшейся осиновой вершины отрезает полувершковой толщины колесо, берет из костра заранее обожженную липовую головешку. Привычно гасит ее, опуская несколько раз в глубокий снег. И до жирной черноты натирает получившимся мягким углем одну сторону колеса. После этого крошит его стальным тесаком, получая древесные гвоздики, легко забивает их в сверления в теле заготовки. Сторожок, так называется у мастеров такая зачерненная деревянная шпилечка, предохраняет при долбежке от сквозных прорубов стенки посудинки. Ее черная головка в сахарно-белом теле осины хорошо видна. Это и помогает изготовить борта долбленки по всей длине одинаковой, заданной толщины. Можно сделать лодочку с толщиной бортов не более двух сантиметров. Просушенную на летнем солнце подобную скорлупку нетрудно переносить даже на руках.
Завершив раскрой изделия, мастер тут же берется за тесло. Начиная с кормовой «пашины», удаляет всю ненужную древесину. Работа эта хотя и тяжела, но интересна, требует напряженного внимания и твердой руки, особенно когда дело идет к концу. Малейшая неосторожность, слишком сильный удар теслом — и острое лезвие инструмента тут же легко пронзит мягкую, как репа, чистую, как первый снег, тонкую стенку почти готовой лодочки. И пропал многодневный напряженный труд! Начинай все сначала.
Но если все идет благополучно, то через три-четыре дня заготовка выделана начисто. И тогда по морозной мартовской заре, когда весело, по-весеннему тенькает большая синица, а ошалелый от любви дятел старательно выводит на сухом сучке свои призывные трели, мастер начинает готовить переносные козлы. На них кладет упругие слеги: одну под корму, другую под носовую часть долбленки. Не без труда водружает свое гулкое, как дуплистое дерево, изделие на эту подставку. И разводит под ней большой костер.
Багряные языки сердитого пламени жадно лижут крутые бока будущего суденышка. Оно быстро сохнет, румянится, розовеет, затем, накаляясь, темнеет и бесчисленное количество раз воспламеняется. Но этот озорной, только что занявшийся огонь тут же безжалостно сгоняют большие мокрые мочальные кисти в виде помела. А мастер, розовея лицом от жара костра, упрямо колдует над своим детищем. Он все шире и шире разводит парные, гибкие борта лодочки, закрепляя их еловыми распорками. Подправляет то в одном, то в другом месте пучины, выступы, провалы. Искусно выгибает все тело лодочки так, чтобы она была приятна глазу, легка в беге, не буровила носом воду, не огрузла бы излишне кормой.
Наконец горячую, парующую нутром долбленку бережно снимают с козел. Почерневшие, слегка обуглившиеся бока ее погружают в высокие мартовские снега, охлаждая и гася дымящееся тело посудинки.
И вот лодка готова! Остается врезать в нее упругие еловые распорки, установить в нужном месте строганые «беседочки» да нашить на борту неширокие гибкие реечки, если нужно увеличить грузоподъемность суденышка. И для долговечности просмолить…
Егор никогда не подводил своих заказчиков. Дефектную посудинку на любом этапе изготовления без сожаления бросал и тут же брался за новую поделку.
Мужики, глядя на брошенные заготовки, а иногда уже почти завершенную долбленку, сокрушаясь, сочувственно говорили Егору:
— Такой труд даром пропал! — И внимательно осматривали брошенные поделки.
— Даром? — удивлялся лодочник. — Нет, братцы, даром никакая работа не пропадает. В ней человек терпению, мастерству учится!
Мужики не возражали. Понимали, что Егор говорит святую правду-матку.
— Себе потачку только дай, живо-два все свое рукомесло профтулишь. Один «тяп да ляп» останется! — рассуждал седой мастер.
…Народ давно уже потянулся к деревне, а мы все никак не можем расстаться с лодкой. Михайла Попов заходит то с левого, то с правого борта, с видимым любопытством заглядывает в ее нутро, туда, где умело пригнанные еловые тугунки-копани упруго держали тонкие ее борта. Как живую, любовно гладит ее по «щекам» и носовой части. Затем подходит ко мне и торжественно провозглашает:
— Эт-то же настоящее искусство! Оживить дерево… это, эт-то… не каждому дано! — говорит он, волнуясь, с запинкой.
— Да-а, искусство, — охотно соглашаюсь я.
— Ну как ты, из простого осинового бревна такую легковесную скорлупку смастерил. Чудо да и только! — без устали восторгается старый рыбак.
«Оживить дерево». Если подумать, в этих словах все: и уважительное отношение людей к мастеру, его упорству, терпению, трудолюбию, и утверждение нужности редкого уже теперь ремесла, в которое он вкладывает частицу своей души…
Михайла поведал мне о жизни мастера.
— Сиротой рос Егор. Рано без отца остался. С малолетства познал труд. Был лесорубом, грузчиком, сплавщиком леса, плотником обозного цеха. Однако где бы ни работал, своего любимого лодочного дела никогда не бросал.
— Много ли он за свою жизнь лодок смастерил? — спрашиваю Михайлу.
— Э-э, и не перечесть! — махнул рукою Попов и начал перечислять — Для рыбаков и охотников, для лесников и плотогонов, для пастухов и сенокосников, для колхозов, пионерлагерей, сплавных контор — для всех, кому неотложно требовался водный транспорт делал чудо-посудинки, чудо-лодочки добрый мастер!..
Слушал я Михайлу внимательно и думал о том, что живет на древней вятской земле очень нужное людям мастерство искусных лодочников. Хорошо, что не иссякло оно. Ведь река для здешних жителей — настоящая водная магистраль. По ней денно и нощно люди едут в гости друг к другу, за сеном и дровами, по ягоды и грибы, едут в магазин, больницу, в город на базар.
Без лодки — ни шагу. Ну а раз так — надо, чтобы радовала она сердце, какая же без радости жизнь?
Федор Худушин
БЛАГОУХАЮЩЕЕ ОЧАРОВАНИЕПРИРОДЫ
Эссе
Худ. И. Гансовская
Взываю к памяти твоей, читатель, чтобы еще раз ощутить подкупающее очарование шолоховской палитры, которая столь щедро раскрывается с первых же страниц «Поднятой целины». Начальные представления о хуторе Гремячем возникают у нас отнюдь не из зрительного восприятия рисуемой картины, а по сложной ассоциации — из аромата, источаемого растениями. В конце января, овеянные первой оттепелью, здесь хорошо пахнут вишневые сады, их тонкий аромат стойко держится до синих сумерек, когда ветер приносит на смену ему промерзший горький запах полыни.
Один этот штрих сразу же наполняет жизнью создаваемое художником слова полотно. Мы как бы воочию видим ряд белых домиков, утопающих в вишневых садах, хотя речь здесь идет не о хуторе как таковом, а лишь о запахах, столь контрастных при смене дня и ночи. Вишни хорошо пахнут, стало быть, источают приятный аромат; полынь, напротив, несет ощущение горечи; ее запах неприятный, хотя и терпимый.
Насчитывается несколько разновидностей полыни, включая полевой сорняк, отдающий горечью, и степную траву, несущую терпкое благоухание. Но более существенны различия возрастные. Даже сорняк, пока он не выкинул метелку, обладает приятным запахом, особенно если его листья потереть между пальцами. Майская полынь нередко применяется в медицине и гастрономии.
Впрочем, времена меняются, глубокие преобразования на селе коснулись и полыни. Где она ныне, эта горькая трава, не легко ее встретить! Раньше полынь разрасталась в полях, на межах крестьянских наделов да так укоренялась, что справиться с ней хозяину-единоличнику было невмоготу, а примириться не позволяло человеческое достоинство. И как бы в оправдание деревня придумала пословицу-поговорку: «Не я полынь-траву садила, сама, окаянная, уродилась!» Потому и хлеб крестьянский отдавал горечью, которая служила своего рода символом всей крестьянской жизни. Трактора распахали межи единоличников и под корень уничтожили постылый сорняк. Проходя зимней ночью по улице того же хутора Гремячего или другого селения, ты уже не ощутишь теперь терпкой горечи, и сама мысль о ней вряд ли придет тебе в голову.
Мир запахов, которые дарит нам природа, богат и разнообразен. Не в них ли непревзойденное очарование растительного царства! Впрочем, они не всегда ароматны, чаще встречаются горькие, терпкие, пряные, кислые, пресные, приторно-сладкие или даже дурманящие. Хвойный лес в летний солнечный полдень издает запах смолы — его ощущаешь даже на вкус, словно пьешь живительный нектар. Лиственные деревья благоухают свежей зеленью, причем каждое обладает своим запахом, скажем, береза — терпкой горечью, осина — грибной сыростью, у тополя запах не тот, что у ольхи и акаци