— Мама миа! Что делается!
Рокот падающей воды усиливался, исчез из виду последний клочок дороги перед носом машины.
— Стой, Кустодио!
Затих мотор, стало тоскливо нам в этом мятущемся и яростном водовороте, а он безумствовал, словно всерьез решил смыть нас с лица земли. Но что наши тревоги и страхи, подумалось мне, в надежном «лендровере» в сравнении с тем, что должны сейчас чувствовать люди в соломенных хижинах, таких хрупких и не внушающих доверия? Разве солома, через которую свободно проходит дым от очага, может служить укрытием в этом грохочущем хаосе?
Отбушевала и иссякла туча, уползла к югу, волоча за собой хвосты с подпалинами, размазывая по небу синь открывшихся прорех. Солнце уже клонилось к западу, и там, через прорехи, проливалось на землю чистое золото. Потом это золото стало тускнеть, подернулось малиновой окалиной, воздух, тяжелый, пресыщенный влагой, пронизали серые сумерки. Умытая основательно дорога отливала свинцовым озерным блеском.
Неизвестно откуда появились на дороге люди, до нитки вымокшие и усталые, они возвращались к своим очагам. Шли охотники, вооруженные луками, копьями, а иногда допотопными ружьями времен, наверно, героев Фенимора Купера. Такие ружья я видел в детстве в иллюстрациях к его романам. Охотники несли добычу: птицу, кроликов, лесных крыс.
Все гуще, насыщеннее становились сумерки, потом сразу вдруг обволокла дорогу, и лес, и небо пронзительно-черная африканская ночь. В эту ночь оглушительно-отчаянным посвистом ворвался хор цикад. Иногда вспыхивал во тьме красноватым пламенем костер, тогда видны были смутные фигуры сидящих вокруг него людей, или пробивался сквозь отверстие в стене хижины крохотный огонек — там за занавесом темной ночи, размеренная и спокойная, протекала жизнь народа маконде.
Цикады, как стая лихих разбойников, гнались за нами до самой Мосимбва-да-Праи. То отдалялся их звонкий стрекот, то приближался, заглушая рокот мотора и людские голоса. Потом смолк, казалось, но, едва мы разместились в небольшой гостинице, из недалеких кустов они вновь застрекотали так же оглушительно и надрывно. Им деловито, с достоинством, вторили лягушки.
Мосимбва-да-Прая, как и Макомиа, — административный центр. Во времена, когда португальцы еще робко жались к побережью, а племена внутренних районов не знали слова «колонизатор», Мосимбва-да-Прая являлась как бы связующим звеном трех цивилизаций: сюда из глубин Черной Африки несли каучук, кокос, слоновую кость, золото, чтобы обменять на ружья, порох, пули из Европы, на красивые ткани из Индии и Арабского Востока. Из тех же глубин вели вереницы рабов.
Сейчас это огромный поселок. От былых страстей и перипетий человеческих судеб не осталось и следа, разве только встретишь иной раз маконде-магометанина, индусских женщин в прозрачных и легких сари или африканца явно арабского происхождения.
Я тяжело, с трудом засыпал в душной и тесной комнате. Она мне казалась заселенной множеством невидимых существ: всю ночь что-то шевелилось, потрескивало, шуршало совсем рядом, слышался легкий изящный топоток по полу. В комнате протекала еще какая-то жизнь, в которую я вторгся незаконным образом, смутил, возможно, или что-нибудь расстроил. Поэтому обитатели выслали против меня летучий комариный отряд — комары жалили с большим искусством, тем более что я был совершенно беззащитен: укрыться хотя бы простыней значило растаять от жары. Я так и не понял, удалось ли мне заснуть, а когда очнулся от странного состояния, полнеба на востоке полыхало свежим малиновым восходом. Над ним висела полустертая луна.
Дорога еще не долго нас баловала — кончился асфальт, началась красная, напитавшаяся дождями глина. Машина то и дело буксовала, заносило ее влево и вправо, и со стороны, может быть, казалось, что исполняет она замысловатый танец. Передышку мы получили, лишь свернув на узкую проселочную дорогу к Нангаде. Плотно слежавшийся песок легко понес нас на север, к берегам Рувумы.
Высокие травы и кустарник назойливо лезли с обочин, и «лендровер» сердито их отпихивал. Часто они перемежались с кукурузными полями, кое-где убранными, и тогда взорам нашим открывалась часть деревни. Там люди занимались своими делами, но я в машине так же далек был от них, как в Мапуту.
Их жизнь проносилась мимо, я не мог прийти к ним, поздороваться. Виновата скорость, решил я, мы живем с ними на разных скоростях. И как следствие — дорога. Я возненавидел дорогу. Если бы могла она когда-нибудь кончиться! Просто так прекратиться вдруг, исчезнуть, чтобы не было пути ни вперед, ни назад.
Долина Рувумы открылась неожиданно: мы въехали в Нангаде — небольшой пограничный поселок, за ним сразу кончалось плоскогорье и начинался крутой спуск. Остановились у самого края — под нами колыбелью для голубых далей раскинулась долина, светлым клинком сверкала на солнце Рувума, за ней дремотно разлеглись горы.
— Красота-то, братцы, какая!
В Нангаде у нас по плану обед, но есть не хотелось, хотелось скорее туда, в красоту, пощупать ее руками, однако есть время болтаться в машине, и есть время обедать, поэтому, наскоро перекусив, мы погнали «лендровер» по дороге вниз, к светлым струям Рувумы, озеру Нангаде, блестевшему в густой зелени, как утерянный кем-то в траве полтинник.
Чем ниже мы спускались в долину, тем жарче становилось, влажный, насыщенный испарениями воздух затруднял дыхание.
Недаром там, наверху, рассматривая долину в бинокли, мы не заметили ни одного селения, только изредка виднелись крыши одиноких хижин — временных пристанищ, нам объяснили, рыбаков и охотников. Здесь трудно жить человеку, зато привольно живется всякого рода зверью. В одном месте дорогу пересекла быстрая голубая змейка, стая обезьян при виде нас прыснула в стороны, но, отбежав на приличное расстояние, обезьяны остановились и начали рассматривать нас с любопытством. Одна принялась прыгать на задних лапах и кричать что-то неразборчивое в наш адрес.
Каменистый спуск кончился, началась новая беда: путь наш от постоянных дождей превратился в болото. «Лендровер» увязал в нем по самые ступицы, рыскал по сторонам в поисках объездов и каким-то образом выкарабкивался, но ясно было: вечно это продолжаться не может, и так оно наконец и случилось — мы засели глубоко и прочно.
— Приехали.
— Вылезай, братцы, толкать будем.
В поездку мы оделись как могли, по-походному, но конечно же походность наша была очень относительной. Лезть в грязь в туфлях и сандалиях не представляло никакого удовольствия. Но вскоре разошлись, разгорячились, перестали обращать внимание на перемазанные до колен штаны, на противно хлюпающую в ботинках жижу, толкали азартно.
— Давай!
— Взяли!
— Влево баранку выворачивай, влево!
— Эх как выворачиваешь!
Кустодио не понимал и не выворачивал, но все же через полчаса мы выбрались на довольно сухое место. Я обратил внимание, что за время вынужденной стоянки в кабину набилось множество мух, значения этому не придал, только лениво отмахивался от слишком уж надоедливых. Кустодио давил их на ветровом стекле.
— Эти мухи цеце, — сказал он, — такие надоедливые!
— Как цеце! Это мухи цеце? — благодушие мое вмиг улетучилось.
— Цеце, — Кустодио посмотрел на меня.
Вот так номер! Страшная, легендарная муха цеце, причем не в одном экземпляре, а целый рой их кружил буквально перед моим носом, какая-нибудь, наверно, успела уже укусить, и во мне зреет ужасная сонная болезнь! Я лихорадочно стал помогать Кустодио давить мух. Мои спутники заподозрили неладное.
— В чем дело, Юра?
Я объяснил.
— Цеце! — они тоже заволновались.
— Закройте окна!
Но в наглухо задраенной машине дышать стало совершенно невозможно. Кустодио, глядя на нашу суету, снисходительно улыбался. Не каждая муха укусит и не каждая их них заразна, объяснил он. Это немного успокаивало, но все же окна мы открывали с опаской. Сначала оставили по небольшой щели, а потом махнули рукой и опустили совсем. Пусть кусают. Еще неизвестно, как там обернется с мухой, а от духоты наверняка пропадем.
Уже цель нашей поездки была близка, с возвышенных мест в просветах иногда виднелась Рувума, по нашим подсчетам, ехать оставалось километра три, но вдруг нам путь преградили два вооруженных солдата. Подошли, поздоровались, проверили документы.
— Дальше ехать нельзя.
— Почему же нельзя? У нас разрешение есть.
— Ехать нельзя. Мины.
— Мины?
Так странно было слышать это слово в первозданной, никем не тронутой тишине, что мы на мгновение опешили.
— Но у нас программа!
Солдат пожал плечами.
— Нельзя, камарада.
Спорить не приходилось, да и не было особого желания. Мины — это не шутка, это конкретнее и понятнее, чем муха цеце. Во время войны за независимость, чтобы воспрепятствовать проникновению в Мозамбик партизан из Танзании, португальцы заминировали границу, и сейчас еще время от времени глухой короткий взрыв сотрясает застоявшийся воздух долины. Это неожиданно наткнулся на свою смерть зверь или человек. Мы, разочарованные, повернули назад. Красота оказалась обманчивой.
Быть может, в виде компенсации за понесенное разочарование в тот день нам подарена была хорошая погода: не выпало ни одной капли дождя и облака обходили нас стороной. Чистый и свежий ветерок плоскогорья быстро охладил наши разгоряченные неудачей и духотой долины лица. Опять втихомолку я сетовал на дорогу и скорость, но тут что-то Произошло в сверхъестественных сферах: в ответ на мои сетования «лендровер» завилял, прошелся юзом по песку и остановился. Кустодио выскочил из машины, мы полезли за ним. Задний обод колеса прочно врылся в песок, подмяв под себя вялую, ни на что не годную шину.
— Сели!
— Ремонт давать надо. Колесо менять.
Однако выяснилось, что ремонт дать мы не можем: ни колеса нет запасного, ни домкрата.
— Ничего! — сказал Кустодио. — Доедем!
— Куда мы без колеса доедем?