На суше и на море - 1985 — страница 35 из 110

ечную ровную площадку под ногами, «грушу» и сравнительный штиль».

Он отложил гантели и из этого же рундука достал боксерские перчатки. Надел их, испытывая знакомое волнение, подъем, и еще десять минут скользил по каюте, приседая и уклоняясь, делая стремительные выпады. Все было основательно и подобно настоящей разминке. Подобно, да не совсем… Недовольный, раздосадованный, он убрал перчатки.

По привычке Алик нажал клапан-пластинку над раковиной умывальника. Пшикнуло, но воды, конечно, не было. Экономия. Вот уже полмесяца пресную воду врубали строго по графику, по пять минут — утром, в обед и вечером. Крутись, полундра, запасайся кто может!

Под умывальником, в накрепко принайтованном ведре, втиснутая в гнездо из старой телогрейки, впритык, стояла трехлитровая банка — утренний запас, расплесканный наполовину. Алик приступил к водным процедурам. Было страшно неудобно, балансируя и приспосабливаясь к качке, держать скользкую посудину одной рукой, а другой обливать и энергично растирать тело.

Алик насухо обтерся шершавым полотенцем и взглянул на часы. Половина третьего. Все идет по программе; на очереди — дневник — коричневая толстая тетрадь, близкий друг, которому ежедневно привык доверять свои мысли. Пусть смешные, порой наивные, но свои. Он сел к столу и принялся листать страницы, ненадолго задерживаясь взглядом на отдельных строчках.

Он полистал тетрадь и вывел на чистой странице сбоку печатными буквами: 27 октября, вторник.

Ему нравился сам процесс письма, нравилось доверяться бумаге, как бы беседовать наедине, задавать вопросы, а через некоторое время неожиданно получать ответы. Он почти лег, растопырив локти, придерживая тетрадь руками. Строчки выходили неровными, то плыли по бумаге, а то вдруг обрывались, как будто его подталкивали под руку. Он подумал, что будет любопытно потом просматривать эти гарцующие записи, читать и вспоминать непогоду, затянувшийся шторм посреди Северного моря. Поделившись наблюдениями и впечатлениями дня, Алик запрятал дневник в стол. Все идет как по маслу: на часах пятнадцать ноль-ноль. Время прокатано, отработано, на очереди — английский язык. Перфекты и герундии; десять минут на словарный запас, столько же — неадаптированный текст, а в половине четвертого — «Моби Дик, или Белый Кит», не спеша, для души, смакуя прекрасный роман до самого прихода с вахты второго штурмана. Нет, что ни говори, а режим — прекрасная вещь. Для самообразования, самоутверждения и самоусовершенствования человека…

Они поговорили со вторым, так, обо всем понемногу, привычно — о вахте, погоде, проложенном курсе, а когда второй завалился в койку, наглухо задвинув за собой шторки, Алик шагнул в коридор.

Впереди по ходу судна — задраенная железная дверь с мутным от морской осадочной соли иллюминатором; позади — крошечный салон команды, салон-столовая. Его потащило на переборку, прижало, словно влепило, и вдруг разом свинец в ногах и во всем теле, он присел, подобрался, чувствуя, как долго, затяжно проваливается палуба.

Куда теперь? В общем-то с четырех до шести у него свободное время. Общение с моряками, кино, разные там общественные мероприятия, а погода позволяет — разминка на свежем воздухе… Куда податься сейчас?

В салоне никого, прохладно; посреди — деревянная подпорка, отшлифованная до тусклого блеска сотнями и сотнями рук. Алик схватился за нее, чтобы устоять на ногах. Занесло вокруг стойки, перед ним мелькнуло знакомое все, однообразное — обеденный стол под клеенкой, зеркало, пожелтевший листок меню, заслонка камбуза, стенгазета с яркими вырезками из журналов, пестрым столбцом «Сатиры и юмора»… И снова стол под серой клеенкой, вплотную к полукруглой корме с тремя иллюминаторами, за которыми короткие обрывки низкого неба и долгое погружение в зеленый мир. Водопады ртутных веселых пузырьков снизу — не оторвать взгляда, притягивают…

— Здорово, судоводитель!

Оглянулся на приветствие: в дверях старший механик, «дед» Сан Саныч, каланча, подпирает косяк округлым плечом. Одет по-домашнему, в пижаме и шлепанцах, в руке ярко-желтая подушка. Хотя и седой стармех, а глаза молодо блестят, Щеки словно спелые яблочки и гусарские усы в разные стороны. «Мариман», никакой шторм не берет!

В углу — железные коробки с кинолентами, одна к одной, прихвачены шкертиком, чтобы не расползались. Сан Саныч уставился на них, почесал затылок.

— Что нынче закрутим, третий? Я так думаю, с такой рыбалкой только «Самогонщиков» и смотреть.

— Двадцать раз крутили! — Алик нагнулся над коробками, перечитывая названия фильмов. — Одно старье!

«Дед» бросил подушку на диван, а сам — к столу и локти на клеенку.

— Надоело, третий?

— В смысле? — не понял Алик.

— Да вот это все! — он повел рукой, потыкал пальцем в иллюминатор.

— Извини, Сан Саныч, все собираюсь спросить… Давно ты по морям?

— Я-то? Да уж давненько.

— И на больших ходил?

— Не-е. Я, третий, не люблю, где много народу сразу. Триста лошадиных сил, ну, максимум, пятьсот, вот тут я сам себе и хозяин, — стармех прищурился на него. — А ты?

— Что, я?

— Какой-то ты странный, третий… Уж извиняй; люблю, чтоб полная ясность. Вроде и ничего ты парень, а все… не то! Не то что-то, а что — не пойму…

— Ты что, Сан Саныч, укачался?

— Суровый ты мужик, Смирнов. Сам себе на уме. Вроде бы и с людьми, собрания проводишь, а все на отшибе…

— Ну-ну, любопытно послушать, — Алика не на шутку задело.

— Как увидел тебя в первый раз… В корочках да с «диплома-тиком», ну, думаю, занесла индюка нелегкая, из молодых да ранний. Нарастил кулаки, перчатками обвешался и ходит надутый.

Алик сел напротив, тоже локти на стол.

— И сейчас так думаешь?

Теперь они смотрели друг другу в глаза. Стармех улыбался, прямо по-отечески, участливо:

— Будет тебе… Не заводись. Я русский мужик и других люблю, чтобы без хитростей. Что на уме, то и на языке — только так!

— Понял, Сан Саныч, — сказал Алик, почувствовав наконец с облегчением, что ждет от него, ради чего затеял стармех весь этот разговор.

— Вот и хорошо, вот и лады, что понял…

— И все же, совсем нараспашку — тоже по-моему, крайность, — сказал Алик. — Даже у самых близких людей, мужа, скажем, жены, должно оставаться про запас что-то свое, личное.

— Это так, — согласился стармех. — Вот у моей жены, например, своего личного хоть пруд пруди.

— Сам-то из каких краев, Сан Саныч?

— Я-то? Я, парень, издалека, красноярский. Мы, краснояры, сердцем яры.

— А я питерский. Коренной.

— Годится. Ленинградцы — они ничего ребята… Вот тут у меня в машине еще один красноярский — этот извел, стервец! Лодырь чертов, растяпа, так что и не земляк, выходит, никакой, вовсе не сибиряк…

Стармех, обрадовавшись собеседнику и тому, что все просто и быстро разъяснилось (третий штурман, кажись, ничего парень!), заторопился поведать о своей жизни, зачастил, как его двигатель в машине, на холостых.

…Закончив печальную исповедь, но по-прежнему безмятежно улыбаясь, как будто речь шла о ком постороннем, стармех по-хозяйски задраил иллюминаторы, выключил свет.

— «Самогонщиков» и закрутим. Что с того, что двадцать раз смотрели, зато весело!

Вспыхнул луч кинопроектора. Прямо на бледной переборке засуетилась, запрыгала веселая троица: Трус, Бывалый, Балбес. Сан Саныч, вытянувшись на диванчике, обнял ядовито-мухоморную подушку, прищурил по-кошачьи глаза.

На судне все твои пути ведут в рулевую рубку, если ты штурман. Туда и направился Алик по холодному слабо освещенному коридору. Старался не думать о разговоре с «дедом», но что-то засело в голове, не давало покоя. На трапе он даже остановился, хлопнул себя ладонью по лбу: «Хм, нарастил кулаки, хожу надутый…»

Судно шло лагом к волне. Здесь, на мостике, заваливало еще сильнее, опаснее, чем внизу. Было холодно, изо рта валил пар. У двери на крыло мостика в широкую щель намело снега, пуржило. Вахтенный штурман старпом Васильич, в телогрейке без пуговиц и в старенькой ватной шапке — одно ухо вверх, другое вниз, вклинился меж колонкой реверса и смотровым окном правого борта. Рулевой Микула, краснолицый, распаренный, в одной тельняшке с мокрым пятном во всю спину, остервенело крутил тугое штурвальное колесо, стараясь удержать судно на курсе.

Пощелкивали, выбивая искру на самописце, поисковые эхолоты, на ленте барометра кривая уверенно ползла вверх — все это были добрые приметы, к погоде. Главное же, перестали шлепать носом на волну, врубили ход, куда-то бежали, худо-бедно — вперед! вперед!

Алик взмахнул рукой, приветствуя старпома.

— Как вахта, Васильич?

Старпом буркнул что-то, а может, просто откашлялся в телогрейку, не понять, да Алик и не ожидал от него иного. Сохраняя равновесие, он проскользил к левому борту и тоже вклинил себя меж гирокомпасом и смотровым окном.

Спокойно на вахте старпома, тихо. Васильич по природе — молчун, из рулевого тоже слова не вытянешь; каждый старательно занят своим делом. Нашли друг друга два человека. Видно, так уж устроено на свете: кто-то находит, а кто-то теряет. Месяц назад он, Алик, потерял Микулу, старпом подобрал.

Он, помнится, даже обрадовался тогда, впервые увидев своего рулевого в работе: глыба, утес, курс держит — по ниточке. Он и так и сяк пытался разговорить матроса, все перебрал — море, промысел, последний чемпионат по футболу, бокс — нет, непробиваем Микула: ага да угу, да скорее голову в плечи и за штурвальное колесо. Но вот как-то высыпали с вечера сети, легли в дрейф, в рубке, кроме них, никого, тишина, и, странное дело, в этой неожиданно наступившей звенящей тишине Алик вновь остро почувствовал необходимость общения. Он спросил у Микулы, из каких тот мест, оказалось — смоленский. — «Надо же, из самой что ни на есть святой Руси ты, Микула, родом; от радимичей идешь, а может, и вятичей — были, по преданию, два брата таких, Радим и Вятка». И не заметил сам, как увлекся, разговорился; в рубке полумрак, ничто не отвлекает, Микула у смотрового окна, вот на этом же месте, где сейчас нахохлился старпом. Недвижим, тих матрос Микула, лишь руки его, привыкшие на вахте к рулю, не находят места. Шарят по карманам, протирают стекло, ищут работы… И на следующую вахту то же самое: рубка, тишина, потребность общения. Одностороннего — Мик