нная это была пара: голый по пояс, мускулистый, верткий третий помощник капитана и высокий, на две головы выше, в два раза шире в плечах, длиннорукий, неповоротливый матрос. Алик, увертываясь от пудовых кулаков, все просил не колготить, а держать «лапку», выставив ладонь, но Микула, озлясь, плохо соображал, не слушал, на удар перчаткой отвечал голым и страшным ударом. Алик лавировал, ускользал и, хотя временами приходилось туго, все же радовался неожиданной, в полную силу тренировке и тому, что так повезло с партнером: ей-ей прирожденный, правда, совсем неотесанный боец. Он увертывался от мощных ударов и сам, нападая, демонстрировал поочередно хуки, свинги, апперкоты, «наказывал» Микулу и в торс, и легонько, расчетливо в подбородок. Алик вдохновенно кружил по палубе, пока нечаянно не достал соперника. Матрос, лязгнув зубами, сузил в бешенстве глаза и пошел в открытую. Он никак не мог понять, почему этот настырный штурманец, муха, все еще зудит, а не валяется на палубе; дотянуться бы, влепить разок! Временами, когда Микула, пробивая глухую защиту, работал всерьез, с кряканьем и громким придыханием, словно дрова рубил, Алик решал: время кончать, пора, вот он раскрыт, сейчас бы крюком в подбородок. Но что-то удерживало, пришел азарт настоящей схватки, а с ним и риск; было приятно сознавать, что необузданная сила пасует перед его мастерством. Пусть видят моряки, приобщаются к настоящему боксу! Да и жалко отчего-то Микулу; не мог представить его, такого сильного, лежащим на палубе с разбросанными руками… Их разняли в конце концов, вцепившись сзади в Микулу, насев на него. Алик, поостыв, протянул матросу руку: «Силен, Микула Селянинович, силен. Согласен на ничью, если не возражаешь». Но матрос не принял руки, сгорбился совершенно уже по-блатному: «Зря радуешься, козел; погоди, подвернешься когда под руку, узнаешь Микулу!»
Время шло, Алик тренировался с другими парнями, а сам все думал о Микуле. Позже началась работа: траления, рыба от зорьки до зорьки, не передохнуть, а еще позже сломалась траловая лебедка — судно ненадолго перевели в поисковые. Алик возобновил тренировки, меняя партнеров, но тут зачастили осенние шторма, занепогодило, и он окончательно приуныл: «Прав Федосеич, прав, какая к черту тренировка! С приходом в порт не потяну по третьему разряду».
…После разворота пошли по волне с поиском рыбы. Бортовая качка уменьшилась, стала мягче, плавнее, и руль послушнее, но от рулевого по-прежнему валил пар. Судно вихляло, подталкиваемое с кормы, заваливалось носом, а капитан много раз предупреждал: не рыскать! — и Микула добросовестно крутил штурвал, стараясь удержаться точно на курсе.
Смеркалось, синело вокруг. На западе, у горизонта, вспыхнул на миг длинный сабельный клинок, и тотчас на порозовевшем стекле проявились слюдяные затейливые узоры. Но просвет быстро исчез, а с ним поблекли, растворились в синеве морозные елочки. Тучи на глазах наливались густой темнотой, и море тоже быстро темнело. Неожиданно пошел снег; он падал перед рубкой отвесно, большими пушистыми хлопьями. Палуба внизу быстро покрывалась белым, и по этому белому покрывалу шальная шипящая волна проходилась размашистой кистью, оставляя темные полукруги.
Первый обильный внезапный снег, как и на берегу, будоражил, пьянил: хотелось выскочить на палубу, озорничать, лепить снежную бабу — Алик с трудом подавлял в себе это мальчишеское желание.
Он взглянул на часы. Без пяти шесть. Сейчас на полубаке приоткроется дверь, вылезет матрос и, озираясь, выжидая момента, дабы не накрыла волна, зайцем промчится два десятка метров в кормовую надстройку — сменить рулевого. И точно, сперва задергались массивные ручки на тяжелой железной двери, затем показалась голова, высунулся до пояса матрос в телогрейке, настороженный, нервный… Вот он перешагнул комингс, замер, высчитывая волну, и боком, по-крабьи, в опасной близости от фальшборта припустил по палубе. Впереди под рубкой его ждал узкий длинный шкафут с отвесным трапом наверх. С кормы ударила волна, подбросила судно и, перелетая рубку, ослабевая, изрешетила, как дробью, пушистый нежный снежок. Пока Алик гадал: успеет или не успеет матрос проскочить не вымокнув, в рубку все так же боком ввалился тот самый матрос в телогрейке.
— Накрыло! Вспотел! — весело сообщил он, отряхиваясь, колотя по штанинам красными руками.
Но прихватило его лишь снизу, и не самой волной, а ее слабеньким крылом, вымахом. Потому и веселился матрос, что сумел перехитрить море, выскочить из воды сухим.
— Сто восемьдесят на румбе. Вахту сдал, — сказал Микула, уступая место у штурвала.
— Есть сто восемьдесят! Вахту, стало быть, принял, — веселый матрос одной рукой уже вцепился в штурвал, другой стягивал телогрейку.
Микула, не мешкая, влез в тяжелый и грубый, верблюжьей шерсти свитер, потоптался в нерешительности: как быть? — то ли бежать через палубу в носовой кубрик, то ли переждать здесь до ужина… Он глядел на круглые судовые часы, не зная, что предпринять.
И вдруг Алик в каком-то подъеме, в настроении — от первого «земного», такого домашнего снегопада, от того, что заканчивался шторм и начиналась работа, от того, что веселый рулевой перехитрил море, — помимо воли шагнул к Микуле.
— Слушай, потренируемся? Время до ужина есть; подержишь «лапку», Микула?
— «Лапку»? Подержать? — матрос покривил рот в усмешке; фольгой блеснули не свои, железные зубы, сверху и снизу, полный рот.
— Это можно. Айда, подержу тебе «лапку», — сказал Микула.
Алик кивнул на палубу внизу рубки:
— Заливает на траловой, нельзя. Попробуем на корме?
— Можно и на корме… Попробуем, — опять недобро усмехнулся Микула.
— Осторожнее там! Я за вас сидеть не хочу! — буркнул старпом, когда они проходили мимо.
— Добро, Васильич! — сказал Алик. — Будем осторожны. Считай, провел с нами внеочередной инструктаж по технике безопасности, а в журнале мы расписались.
Они ступили на крыло мостика и друг за другом нешироким проходом, ограниченным от моря легкими нитями лееров, мимо круглых заснеженных иллюминаторов надстройки, мимо черной горячей, в пару от снегопада фальштрубы, минуя железный кап с дверью внутрь судна, вышли на небольшую кормовую площадку. С трех сторон, полукругом, ее защищали от моря стальные леера, а с четвертой к ней примыкал боцманский ящик-амбар с песком, брусками аварийного дерева и другими стройматериалами.
Корма слабо освещалась двумя отдаленными судовыми плафонами, покрытыми морской солью и снегом. Все так же густо лепил снег, неравномерно скапливаясь и быстро уплотняясь под ногами. У ящика намело по колено, завихряло, а ближе к леерам становилось все голее, обнаженнее, сквозь белое тускло поблескивали полосы льда.
— Полный морской порядок: сразу и каток и ринг, — сказал Алик, сгребая снег ногой.
— Сойдет, — отозвался Микула.
Они прошлись по площадке лопатой, подчистили снеговое крошево метлой.
— Я сбегаю за перчатками, а ты разогревайся. Замерз? — спросил Алик.
— Ништяк, сойдет.
Алик вернулся быстро, в белом свитере и белой шапочке, легкий, нетерпеливый, с двумя парами боксерских перчаток через плечо. Поскользил по палубе, опробуя ее кедами.
— Сносно. Море тоже подтихло. Начнем?
— Давай, — Микула протянул руку за перчатками.
— Вначале разомнемся: побегаем, попрыгаем, я тебе покажу комплекс упражнений.
— Брось! — рулевой старательно не смотрел на него. — Я у штурвала размялся, будь спок.
— Ладно, как скажешь, — Алик протянул перчатки, старые, облезлые, без шнурков.
— Может, без них? Стукнемся так, — как бы пошутил Микула, показывая железные зубы.
— Мне надо быть в форме, — сказал Алик. — Понимаешь, надо: я дал слово. Ты только подержи «лапку», я разомнусь, а после, хочешь, покажу два-три приема.
Алик надел перчатки, новенькие, по руке, Микула зашнуровал их, завязал крепко, как подсказывал штурман, запрятан концы шнурков глубоко внутрь. Всунул руки в свои, безразмерные и принял стойку.
Алик отвел его руку в сторону на уровне головы.
— Держи так. И двигай. Туда-сюда. Только, договоримся, без фокусов. Ринг!
Они сошлись на середине площадки. После первых же ударов, сериями и в одиночку, Алик отметил, как хорошо, туго пружинит перчатка Микулы. И реакция у него отменная. «Хорошо, хорошо! — повторял он, кружа вокруг матроса, чувствуя, как тело наливается силой и ловкостью. — Я из тебя сделаю боксера, посмотришь. И к Федосеичу приведу: взгляни, какой экземпляр раскопал!»
Корма срывалась, ухала вниз, готовая принять на себя крутую волну, но та лишь выворачивала у самых ног, как гигантская рыба, пугая близостью, тяжестью лосненого бока. И тогда они, сохраняя равновесие, волей-неволей обнимались, приседали, касаясь палубы коленями и перчатками. Переждав, отталкивались друг от друга и в веере хлестких брызг карабкались по вздыбленной палубе к боцманскому ящику, подальше от лееров. Отдыхали там и снова сходились на середине скользкого крошечного, два метра по радиусу, пятачка.
Микула двигался по-медвежьи, неутомимо, и не только принимал удары, но и атаковал, напористо, хотя и уязвимо для самого себя. Алик с криком «брэк!» первым поднимал перчатки: осторожнее, не увлекаться! — и тот, тяжело дыша, в азарте, с неохотой опускал руки. Потом Алик показал матросу, как делается апперкот — резкий удар снизу по корпусу и в челюсть. Микуле понравился этот прием; он все старался применить апперкот и к месту и не к месту, вкладывая всю силу. Алик с трудом сдерживал его натиск, лавировал в глубокой защите, лишь изредка отвечая вполсилы по самым открытым и уязвимым местам.
…Обнявшись, они все чаще замирали у лееров, у самого краешка площадки. Было в этой опасной игре с морем что-то от языческого праздника, разгульное, был крупный риск, и это кружило голову. Слабо светили седые плафоны; на бизань-мачте затравленным зайцем метался по-черному топовый огонь. Не существовало вокруг ни моря ни неба — лишь тревожная сгущенная темнота. Косо лепил снег. Волны забавлялись суденышком, испытывая его до поры. Двое на заснеженной скользкой палубе, сталкиваясь и расходясь, испытывали терпение моря.