— Пора кончать! Время! — сказал наконец Алик.
— Кончать так кончать, как скажешь, так и будет, — сказал Микула, и в тот момент, когда море в очередной раз поставило палубу на дыбы, когда штурман, скользя по утрамбованному снегу, растопырил руки, готовый обняться, Микула нанес удар. Мощный, снизу. Апперкот.
На этот раз прием у него получился. Перед глазами мелькнуло белое пятно свитера, ребристые подошвы кедов, черные шары перчаток. Микула с ходу ударился о леера и замер, оставшись на площадке один. Не было ни крика, ни всплеска, ничего и никого вокруг — только штурман, переломленный на гребне волны, лицом вниз. Микула потянулся к нему, замедленно, как во сне, и сам едва не оказался за бортом. В лицо хлестнуло мелкой солью и пеной, обожгло, ослепило, и в следующее мгновение волна, отхлынув, иссякнув, будто и не бывала, унесла с собою штурманца в чернильную пустоту.
Микула встряхнул руками — перчатки, безразмерные, без шнурков покатились по палубе. Он присел, вглядываясь в темноту, пружиня ногами, балансируя, и вдруг на четвереньках ринулся обратно к ящику, помогая себе по-обезьяньи кулаками. Новая волна швырнула его к другому борту, и здесь он наткнулся на спасательный круг. Рванул на себя. Неудачно! И после с дикой силой все рвал и рвал, разгибая железные пазы, пока не дошло: вверх надо же, вверх, лопух! Наконец он высвободил круг и швырнул в темноту.
На пути в рубку Микула ударился о выступ надстройки. Упал, подвернув руку, но боли не почувствовал. Он никогда не ощущал своего сердца, но сейчас оно колотилось в горле: погиб! по-гиб! по-гиб! Затаскают, засудят, да и кто мне поверит, кто?! Дверь, наконец, в рулевую, в снегу, как в шубе, до самой ручки сугроб… Еще не поддается, а вот я тебя ногой, ногой! Ага, так-то! А навстречу — темень по глазам, пустота.
«Человек за бортом! Штурманец в море!» — но вместо этого — хрипло и нечленораздельно на одной ноте:
— А-а-а-а-а-а!
Темень, нету ответа. Плохо соображая, что делает, он повернул назад. Снова шлюпочная палуба, иллюминаторы, черная, в пару, фальштруба… и, когда увидел в полуметре от себя воду, мягкую кипень теплой на вид волны, — легко перемахнул леера. Будто и не сам, будто кто приподнял и бросил! Его поглотило, закрутило, обожгло. Сердце зашлось, и он в ужасе заработал руками, выбираясь из ледяной послевинтовой толчеи. Он глотнул воздуха, горького, с водой. Его стошнило, коротко, как баклана. Он бросился за судном, вслед огням. Он молотил и молотил руками, пока не понял: не догнать, поздно. «Лопух! Лопух! — завизжал он, мотая головой. — Не дрыгайся, лопух, иди сразу на дно, так лучше». Но тело продолжало сопротивляться, лицо увертывалось от тяжелых свинцовых брызг.
Судно удалялось темным большим пятном, с клочьями света, с яркими огнями на мачтах, удалялось, танцуя в зените неба и в глубине моря. Микула тоскливо глядел вслед. Знают гам или нет? Предупредил? Успел он или померещилось все: бег, сугроб, распахнутая дверь, темень внутри рубки? Не было ничего! Не было! Не было!
Волна накрыла его с головой, резко, будто исподтишка, он не успел вдохнуть. И не надо, через минуту кончится все, лопнет непутевая жизнь, но разрывало легкие, и была невыносимая боль, тоска, тело яростно боролось за жизнь. Он вдохнул, как всхлипнул, а после долго не раскрывал рта, увертываясь от воды.
Предупредил или нет? Конечно, кричал он, кричал, так хочется теперь верить: кричал! И дверь вышибал, но почему тогда все дальше и дальше огни? Почему не спасают?
Он покрутил головой и приметил еще один слабенький огонек среди волн, невдалеке. Мерещится, что ль? Да нет, это круг, должно, спасательный круг с лампочкой, сообразил, сработала батарейка…
Он двинулся на светлячок, боясь потерять из виду, и, когда тот исчезал, в бешенстве и тоске лупил по воде кулаками, выискивая огни судна, уже расплывчатые, далекие. Мешали волосы, жесткие и соленые пряди лезли в глаза, в рот; Микула мотал головой и вновь устремлялся к огоньку, пока не оказался рядом.
Круг был занят, на нем висел штурманец. Микула стиснул зубы: пижон несчастный; провались все на свете! Это что же — околевать? Ах ты, лопух! лопух! Сам себя приговорил. Ну так исполни, не дрейфь — морду вниз и готово! Но быстро пришел в себя: всплыву вверх спиной, а этот будет висеть? А этого подберут? Ни в жизнь! Салага, муха в перчатках, попрыгун… Несправедливо!
Микула вцепился в круг с другой стороны, и тут же все тело, особенно пальцы рук, наполнилось нестерпимой ломотой и болью — как будто попал под могучий пресс… Невмоготу! Он даже посмотрел на руки, не сочится ли кровь. А этому в перчатках тепло, а этому маменькину сынку, «академику» — сухо… Притих, козел: зыркала с блюдца; что, и тебе не сладко? У-у-у-у, тыркну счас пятерней!
Они висели напротив, голова к голове. Круг плохо держал двоих, притапливался, а, когда всплывал, при свете лампочки под матовым колпачком перед Микулой возникало изуродованное болью и тенями лицо. Штурман не мог разжать сведенных челюстей и все спрашивал одними глазами, требовал ответа: конец? И видел по лицу матроса, черному, в кудельных прядях, стекающих со лба: заткнись, салага, сам знаешь…
Они были заняты каждый собой, своей ледяной болью в теле, разрываемом на куски, страхом своим, раздирающим душу; общим на двоих был только круг, верткий на волне, ненадежный, да еще, главное, судно, в огнях, разворачивающееся вдали широкой дугой — хватились!
Теперь найдут, раз хватились. Жить! Они расположились на круге так, чтобы их малый огонек светил в сторону далеких, но уже различимых огней.
Снегопад слабел, появились редкие звезды, летающие широко, с размахом, в полнеба. И судовые огни тоже взлетали — стремительно ввысь и плавно, с покачиванием назад, исчезая разом, будто навеки поглощенные морем. На глазах они поослаб-ли, поубавились как бы, лишь две спаренные звезды, белая и красная, — ходовые огни — продолжали чертить по темному: красная — слева, белая — справа. По ним Алик и определил: траулер лег на обратный курс. Значит, через десять минут будет здесь… Десять?! И как удар — мгновенная вспышка в мозгу: где-то он слышал, через пять минут (всего через пять!) в ледяной воде — разрыв сердца! Мама, ему и минуты больше не вынести!
Он замычал, забил перчаткой внутри круга:
— … ы-мы-ии!
«Помоги, Микула, я больше не могу держать эти набухшие гири: сними».
Матрос понял его. Он поймал перчатку и скрюченными пальцами Заскоблил по тугому сплетению шнурка. Волна швырнула их, разбросала; они забарахтались возле круга, переворачивая его маячком вверх, цепляясь руками.
Алик тянул и тянул перчатку:
— … А-а-ми!.. а-а-ми!
Микула тряхнул головой, еще не уверенный, получится ли зубами, как просит штурманец. Он оскалился и открыл рот; крупно затряслись, запрыгали челюсти. «…А-а-ами!.. а-а-ами!» — мычал и тянул перчатку штурман; Микула прижал ее к кругу и, перебирая губами осклизлую кожу, начал подбираться к шнурку. Нащупал «елочку», крепко подцепил зубами. Сбоку хлестнуло, обожгло, потащило вниз. Микула, торопясь, рванул головой — и как будто врезало по лицу кастетом. Он провел языком: вставных зубов и сверху и снизу не было. Мгновенная ярость охватила его. Снова притихшее было сердце заколотилось в горле. «Ну погоди! Сейчас… сейчас… — Он еще не знал, что предпримет, но бешенство душило, искало выхода. — Ну погоди!»
Алик, навалившись на перчатку подбородком, выдирал руку. Это ему удалось, и нечто вроде радости мелькнуло на перекошенном лице. Он замычал, благодаря, что ли; и это дерганье рукой, радостные гримасы доконали все человеческое в Микуле. «Веселится еще, падла! Втянул в историю, жизни лишил, теперь и зубов… Ну посмейся, посмейся!»
Микула потащил круг на себя. Освободившейся рукой, белой, затекшей, но еще гибкой, штурман вцепился в пробковую дугу: не понимал, что это задумал матрос?
— Пусти, порешу! — впадая в истерику, засвистел Микула беззубым ртом. — Пусти, гад, не доводи. — И, изловчившись, угодил ногой во что-то мягкое.
Алик разжал пальцы. Боль в животе затмила все другие раздирающие тело боли: в костях, в суставах, в голове, словно стиснутой цепким обручем.
Круг вывернулся, как живой, поплясал на ребре и перевернулся. Микула набросил его на себя, стараясь влезть внутрь. Мешали плечи, и он догадался пропустить сперва одну вытянутую руку, затем другую, прижатую к телу. Он выдохся и наглотался соленого, почти не соображал, где находится, что с ним; была лишь цель — протиснуть себя сквозь жесткое пробковое кольцо. Наконец он ощутил под мышками зыбкую на воде твердость круга. «Вот так бы и сразу! — подумал. — Ништяк! Так бы давно; перебьюсь теперь, подберут… Жить! А ты там посмейся, козел, посмейся…»
Алик держался на воде рядом. Боль в животе отпустила, а, может, просто растворилась в общем пронзительном изничтожении тела. Ему казалось, что сейчас он умрет, захлебнется, застигнутый врасплох коварной волной, но скорее всего откажет сердце. Еще один вдох — и оно разорвется, не в силах совладать с холодом, мигом разлетится на мелкие ледяные кусочки. «Только спокойно! Спокойно! — призывал он себя, увертываясь от очередной волны, задерживая дыхание. — Видишь, реакция у тебя есть, и мозги на месте, ты все понимаешь, оцениваешь, значит, ты живешь… Без паники! Не подведи себя сам, а сердце твое не подведет». Он мелко, по-собачьи, подгребал правой, теперь свободной рукой, а левую, стиснутую перчаткой, без конца подтягивал к груди и опускал, словно воду толок в ступе. На большее левая не годилась. Он был все время настороже, на доли секунды упреждая в темноте резкие удары скрученных жгутов, их свинцовую дробь. «Только без паники! Вот рядом круг; когда станет совсем плохо, ты отдохнешь, осмотришься, расслабишь руки… Нельзя! Микула не поделится, и не надо: двигаться, двигаться, замерзает кровь… В пальцах уже замерзла, если я уцеплюсь за круг, они поломаются, как хворост… Почему вокруг так много огней? И они тоже движутся, все вместе; где тут верх, где низ? Нет, не те огоньки, не те… Звезда к звезде… звезда с звездою… и мы плывем… вдвоем… порознь… Как страшно, безысходно! Микула, мне не нужен твой круг, не гони. Слышишь, мне не нужен круг, я только побуду рядом… Смотри, Микула, смотри, во-он они, настоящие они! Все ближе, ближе, держись, Микула, скоро спасут. Хорошо бы навстречу брассом, я неплохо умею брассом, ах ты, дьявол: удар! удар! Так ведь и пропустить недолго. Два боковых подр