— Ну, вы даете!..
Польщенный Мамонтов улыбнулся, сказал гордо:
— Дед Никишка научил. Особо колымская заварка, покойничка на ноги ставит.
Вадим Афонин подбросил в костер лапника, и тысячи искр брызнули во все стороны. На какой-то миг огонь притих, сжался и вдруг с новой силой рванул ввысь, пожирая смолистую хвою. На блестящих от снега гусеницах заиграли разноцветные блики, стало невмоготу сидеть вблизи огня. Парни отодвинулись подальше, кое-кто снял шапку. А мороз давил шестидесятиградусной силой, заставляя поворачиваться к пышущему костру то боком, то спиной. Правда, здесь, в тайге, где бригада бульдозеристов расчищала просеку для автозимника, соединявшего экспедицию Ефимова с центральной трассой, не было того ветра, который, ни на минуту не утихая, гнал по застывшей реке колючую поземку.
Мулланур помолчал, прислушиваясь к потрескивающему костру, сказал:
— Надо, мужики, что-то делать. На правом берегу уже две бурильные установки встали. План горит. Я пытался уговорить Алексеича пустить меня на лед, так он и слушать не хочет. Говорит, дней пятнадцать выждать надо.
У костра стало тихо. Где-то неподалеку треснуло дерево, не выдержав мороза. Газизуллин изучающе оглядел бригаду.
— Ну?
Тщедушный Мамонтов прищурился на огонь, ковырнул прутом угли, сказал не оборачиваясь:
— Только что об этом говорили.
— Ну и…
— Понимаешь, идейка одна есть. — Витька выхватил из костра обгоревшую ветку, прочертил на снегу две извилистые линии. — Вот это река. Здесь пороги. Так ведь можно идти и не над самыми порогами. Смотри-ка: спускаемся чуть ниже. Вода здесь спокойнее, а значит, и лед толще. Выходим к правому берегу и уже под берегом ведем зимник. — Он бросил ветку в костер, передернул худенькими плечами, на которых почти висел такой же замасленный, как и шапка, бушлат. Заручаясь поддержкой, посмотрел на бульдозеристов.
— Мамонт прав, — громыхнул бас необъятного в плечах Афонина, который горой возвышался над остальными парнями. — И ты нас, бригадир, не агитируй. Ты лучше перед начальством этот вопрос ставь.
От ледяной воды, сковавшей мозг, Мулланур уже не чувствовал тела. Уровень воды в кабине поднимался почему-то очень медленно, и он с ужасом подумал, что же будет с ним, если вдруг он не сможет открыть дверцу. Сунулся было опять к ней, но вовремя остановился, вспомнив, как страшный удар тяжелой от мороза воды свалил его, заставив приостановиться сердце.
«Спокойнее, спокойнее, главное — не суетиться. Отвлекись», — уговаривал он себя.
Мулланур попытался мысленно восстановить все события, но не смог. От сжимающего тело холода он уже не мог спокойно думать, мысли путались, стало трудно дышать. Сумбурным клубком опять замельтешили обрывки воспоминаний. «А может, и не надо было затевать тогда все это с собранием? Не разрешил Ефимов — и все дела… Да нет же, нет! Все правильно. Ведь прошли же машины на правый берег!»
…Насквозь прокопченное нутро бревенчака быстро наполнялось людьми. Пришли почти все: бурильщики и взрывники, геологи и механизаторы. Даже дед Никишка, который кашеварил бурильщикам на правом берегу, не усидел на месте и теперь суетился у «буржуйки», сваренной из двухсотлитровой бочки, на которой стояли два насквозь прокопченных чайника.
Запоздавшие, то и дело хлопая заиндевевшей дверью, вваливались в избу вместе с клубами морозного воздуха и, сбросив полушубки у порога, протискивались к пышущей жаром печке, вытягивая покрасневшие от холода руки.
Ефимов оглядел собравшихся, искоса посмотрел на бульдозеристов, которые нахохлившейся кучкой сидели на чарах и тихо переговаривались между собой. Газизуллин орудовал напильником, растачивая фланец. Тоже мне, обиделся. Не поверили им, видите ли, доверия не оказали. Так они на обсуждение коллектива этот вопрос вынесли. Ишь ты! А вообще-то, молодцы ребята.
В избушке от раскалившейся докрасна печки стало жарко, кое-кто сбросил с себя и свитер. Можно было бы и начинать, да где-то задерживался Орефьев, секретарь партбюро экспедиции. Наконец дверь хлопнула еще раз, и, едва умещаясь в проеме, подпирая головой потолок, в бревенчак ввалился Орефьев, горный мастер, пробивший за свою жизнь не одну сотню метров горных выработок. Сбросив тулуп, он прошел к столу, сел подле Ефимова. Нашарив глазами чайник на печке, кивнул деду Никиш-ке: плесни, мол, чуток. Дед неторопливо отстегнул персональную кружку, которая висела у него на поясе, налил исходящего паром чаю.
— Спасибо, Емельяныч.
Давая чаю остыть, Орефьев сдвинул кружку на край стола, поднялся. Посмотрел на бульдозеристов, перевел взгляд на Газизуллина. Сказал простуженным голосом:
— По-видимому, вы все знаете, о чем пойдет речь, но все-таки позволю себе напомнить. На повестке дня открытого партийного собрания один вопрос: устное заявление Мулланура Газизуллина о том, что он лично и его бригада просят разрешить ему пробный рейс над порогами. — Орефьев отхлебнул глоток чая, добавил глухо: — Прошу желающих высказаться по этому вопросу.
Какое-то мгновение в избушке было тихо, потом вдруг все зашевелились, заговорили разом.
— Спокойно, спокойно, товарищи. — Орефьев карандашом постучал по эмалированной закопченной кружке, которая выполняла роль президиумного стакана, сказал: — Может, сначала дадим слово самому Газизуллину?
Бригадир бульдозеристов вскинул голову, бросил на нары напильник и, словно боясь, что его перебьют, заговорил, глотая окончания слов:
— Да, я не согласен с доводами начальника. — Он кивнул на Ефимова. — И с техникой безопасности. Бригада тоже не согласна и считает, что проложить зимник по реке сейчас можно. На тот берег, — он мотнул головой в сторону двери, — требуется дополнительное оборудование, компрессорные установки, а это значит, что дорога через пороги нужна как… как… — Не найдя подходящего сравнения, он замолчал, покосился на бригаду, добавил вполголоса — А Лексеич каждый день твердит одно и то же: погоди да погоди, дай льду окрепнуть. А чего годить, если потом поздно будет!
Мулланур сел, расстегнул ворот рубашки, что-то сказал Мамонтову. Тот согласно кивнул головой.
Орефьев выждал некоторое время, опершись разлапистыми ладонями о доски стола, поднялся, спросил, громыхая простуженным басом:
— У тебя все, Газизуллин?
Словно ожидавший этого вопроса, соскочил с нар Витька Мамонтов.
— Можно я добавлю? От имени бригады. — Без бушлата, в одном свитере, он казался совсем мальчишкой. Витька повернулся к Ефимову. — Вот что я скажу, Михал Лексеич. Если вы нам сейчас запретите, то мы сами над порогами пойдем. Ночью. — Он сел, слышно стало, как посвистывает на «буржуйке» чайник.
Молчали бурильщики, искоса поглядывая на Ефимова. Молчал и он сам, не зная, что ответить бригаде. «Эх, комсомол, комсомол, буйная твоя головушка. Неужели вы думаете, что я не понимаю, насколько важен сейчас этот пробный рейс? Ведь, не дай бог, остановятся буровые работы, и все — начинай сначала. Все это так, если бы не одно «но» — лед над порогами еще тонок, вчера самолично лунку долбил. А вдруг провалится бульдозер? Из порогов, братки, мало кто зимой выныривал».
Неожиданно для всех слова попросил дед Никитка. Он стащил с головы потрепанную шапку-ушанку, повернулся к Муллануру, проговорил, откашлявшись:
— Ты что же, парень, себя за героя считаешь, а мы, значит, никто?
— Да я, дед…
— Молчи, когда старшие слово держат. — Дед Никишка всем своим тельцем повернулся к Ефимову. — Вот что я тебе скажу, Лексеич: не пускай ты его никуда. Вы-то в этих местах народ новый, а я всю жизнь в старателях по Колыме ходил. И скажу тебе вот что: даже над тихой водой бульдозеры при таком льду не ходят, а тут Большой порог, река-то позже встала. Вот и выходит, что еще дней десяток переждать надо. Ведь мало того, что машина угробится, так и по этой буйной головушке поминки справлять придется. Так-то вот. — Он повернулся к Газизуллину — А ты не суетись, сынок, жизнь разменять не долго.
— Да что ты, дед, меня раньше времени хоронишь! — Мулланур вскочил, рывком повернулся к кашевару. — Сидишь у себя в палатке, так и сиди, чаек готовь.
— Э-эх, молокосос. Да ты еще не родился, когда я впервой попил водицы колымской. А она студеная, парень. Кувырнешься в нее — вряд ли оклемаешься. Чаек готовь… — Старик обидчиво поджал губы, сел на табуретку. — Шустрый больно. Видали мы таких шустрых…
В избушке опять стало тихо. Молча переглядывались бурильщики, не решаясь сказать свое слово. Оно конечно, рассуждали они про себя, если бурстанки встанут, тогда все, пиши пропало. А с другой стороны, парень-то рискует: нырнет бульдозер — и конец. По второму разу на свет не рождаются. Да и дед Никишка прав: морозы стоят хоть и хлесткие, да поздние, под них вон сколько снежку-то подвалило, как шубой укрыл реку. Ледок-то и держится слабый.
Молчал и Ефимов, ожидая, что скажут люди.
Наконец кто-то откашлялся. Ефимов поднял голову, увидел, что это Потапыч, помощник бурового мастера со второй установки. Низкорослый, обросший клочковатой, рыжей бородой, он поднялся неуверенно, сказал:
— Оно конечно, дело это опасное, но правда также и то, что работы на правом берегу без дополнительного оборудования завалятся. Так что выход надо искать сообща. А тебе, Мулланур, скажу вот что: чего это ты удила закусил? За порыв твой, конечно, спасибо, но здесь в одиночку ничего не сделаешь, вместе будем мозговать. — Он замолчал, обдумывая что-то, повернулся к бурильщикам. — Помните, мужики, как мы в Якутии реки по молодому льду брали? Лежневку выкладывали?
— Сравнил… Да разве столько валежинами выложишь?
По рыхлому насту, который покрывал сизоватый лед реки, свирепо мела поземка. Аэродинамическая труба, добротно сработанная природой, разгоняла поток холодного воздуха до восемнадцати метров в секунду, заставляя наглухо закутываться в полушубки, натягивать по самые глаза шерстяные маски, которые плохо держали тепло, но зато мешали дышать, и приходилось то и дело стягивать их, чтобы хватить обжигающего ветра.