Никто не знает, каким был самый счастливый, самый радостный день в истории Буэнос-Айреса и Аргентины. Но до сих пор страна помнит о том, каким был в ее жизни самый трагический день — 24 июня 1935 года, когда в аэропорту колумбийского города Медельин при взлете разбился самолет, в котором летел Карлос Гардель.
Нет для аргентинца другого имени, которое он произносил бы с таким благоговейным трепетом. Даже сейчас, полвека спустя после самых патетических похорон в истории страны, когда через парализованный трагедией Байрес за гробом Гарделя шли сотни тысяч портеньос, — даже сейчас на могиле обожаемого кумира на кладбище Чакарито всегда — день и ночь, круглый год стоят живые цветы. На шумной и пестрой воскресной ярмарке в столичном квартале Сан-Тельмо я видел, с какой грустью и нежностью смотрели люди на пожелтевшую газетную вырезку, рассказывающую о гибели Гарделя. Рынок есть рынок, газетную страницу можно было и купить, если уплатить за нее сумму, превышающую месячный заработок рабочего.
Карлос Гардель был, остается и останется навсегда лучшим певцом и исполнителем танго. Я подчеркиваю слово «певцом», ибо танго, как известно, не только танцуется, но и поется. Этот музыкально-танцевальный феномен родился на рубеже XIX и XX веков где-то в портовых кабачках Боки, стремительно завоевал Аргентину, а затем в мгновение ока покорил весь мир. Начиная с 1907 года в Европе и Америке регулярно проводились танцевальные конкурсы танго. Ревнители чистоты нравов, в частности архиепископ Парижа, пытались предать этот танец анафеме, считая его покушением на святые устои морали. И делали это с таким пылом, что для окончательной «легализации» танго потребовалось разрешение самого папы римского, которое благосклонно последовало в 1914 году после устроенного для папы персонального просмотра.
С тех пор прошло восемь десятилетий и две мировые войны. Двадцатый век идет к концу, капризная и ветреная Европа давно уже поет другие песни и наслаждается другими ритмами, а в Аргентине все осталось по-прежнему. Аргентина по-прежнему обожает и боготворит танго. Видимо, очень уж цепко хватает за душу эта разрывающая сердце в клочья трагическая музыка, где речь обязательно идет о неразделенной любви, разлуке, гибели, измене и прочих драматических ситуациях. Если верить танго, вся жизнь аргентинца — сплошная трагедия.
«Аргентинцы печальны от того, — пишет Джордж Микеш, — что их знаменитые танго не предоставляют им иного выбора. Я люблю аргентинские танго, их ритмы, их мелодии, но стоит мне послушать эту музыку чуть дольше получаса, как у меня возникает желание покончить с собой». Аргентинский писатель Мануэль Гальвес убежден, что в основе танго, как и в основе всего аргентинского характера, лежит инстинкт: «Танго, как и мы, аргентинцы, лишено рассудочности. Оно выразитель нашей пассивной печали, нашей тоскующей безутешной души».
Видимо, именно в этом и кроется секрет всеобщего поклонения танго в Аргентине. У портеньос и аргентинцев могут быть разные гастрономические вкусы, несовпадающие музыкальные привязанности, различные футбольные кумиры. Может быть, кому-нибудь удастся отыскать портеньо, вообще равнодушного к футболу. Но почитание танго и Гарделя в этой стране по-прежнему остается всеобщим и незыблемым. Именно танго заполняет репертуар самых лучших вечерних кафе типа «Вьехо Альмасен» в Сан-Тельмо и звучит в пиццериях авениды Корьен-тес, куда молодежь собирается, чтобы поболтать, проглотить бутерброд и потанцевать (хотя, справедливости ради заметим, что в молодежных аудиториях «диско» и иные современные ритмы тоже пользуются широкой популярностью). Площадь перед Луна-Парке — самым крупным спортивным дворцом и концертным залом Буэнос-Айреса называется Пласа де Танго. Вскоре там воздвигнут памятник Гарделю, чьим голосом, кстати, восхищался сам Карузо, советовавший ему посвятить себя опере. Наивный Карузо! Он не понял, что имеет дело с аргентинцем!..
Каждая уважающая себя и, следовательно, заинтересованная в уважении со стороны читателей газета ведет постоянную рубрику «Новости танго». Каждая радиостанция заполняет паузы и компонует музыкальные программы с помощью танго.
И одна из самых популярных еженедельных передач аргентинского телевидения, разумеется, посвящена танго и Карлосу Гарделю. В студии 11-го канала я побывал на записи очередной такой программы, и царившая там атмосфера обожания великого земляка показалась мне немножко наивной, но трогательной и, самое главное, искренней. Это была не просто дань моде «ретро». За шутливой бравадой симпатичного толстяка, ведущего программу, за преувеличенно тщательным исполнением танцевальных па, за наигранно страстными колоратурами певцов можно было почувствовать чистую и возвышенную любовь к человеку, который прославил аргентинскую музыку, а значит, и свою страну во всем мире. А разве тот, кто способен совершить такое, не заслуживает уважения и любви?
Тем более что в аргентинском телевизионном эфире стало в последние годы слишком тесно от обилия чужих, в основном американских, программ. Поэтому нет ничего удивительного в том, что передачи о Карлосе Гарделе воспринимаются как бодрящий глоток свежего воздуха. И возникает очередной вопрос: не является ли еще одной отличительной чертой портеньос и аргентинцев эта верность национальным традициям и кумирам, этот стойкий иммунитет против чужих влияний и насильственно навязываемых вкусов и убеждений?..
Так что же все-таки отличает портеньо от парижанина или, скажем, мексиканца? Трудно, действительно трудно ответить на этот вопрос. Очень уж они разные, эти портеньос. Попробуйте привести к общему знаменателю тех, кто метет буэнос-айресские улицы, и тех, кто чинно шествует по ним. Тех, кто мчится по городу в лимузинах, оснащенных кондиционерами, и тех, кто делает эти машины. Впрочем, я знаю одного портеньо, который начал с мойки машин, а сейчас является президентом одной из крупнейших в стране автомобилестроительных фирм. Это не мифический персонаж из легенды о южноамериканской Золушке, а вполне реальный президент местного филиала западногерманского «Мерседеса» — Хуан Мануэль Фанхио. Лет тридцать назад он был для аргентинцев таким же кумиром, каким стал для бразильцев Пеле: знаменитый автогонщик Фанхио пять раз становился чемпионом мира! Его слава была безграничной, его портреты печатали газеты всего мира.
Теперь Фанхио спокоен и мудр. В нем не чувствуется тщеславия и упоения завоеванными победами. Но ему явно понравилось, что в Советском Союзе помнят о нем. Он принял меня в своем кабинете, богато орнаментированном автомобильными призами и грамотами, приветливо и радушно.
Естественно, я поинтересовался, каким образом он пришел к своим великим победам. И услышал, что путь этот начался с мойки машин богатых сеньоров в городке Белькарсе, где в 1911 году родился Хуан Мануэль.
Раз моешь машины, надо выучиться их водить, ибо обычно владелец машины не просто требует помыть ее, но и загнать в гараж, на стоянку.
Потом Хуан Мануэль стал помогать механикам, учиться у них. И когда ему удалось наконец сесть за руль, он сумел выиграть труднейшую в Южной Америке гонку Буэнос-Айрес — Лима — Буэнос-Айрес, после чего ему разрешили участвовать в мировом чемпионате автомобилистов в Европе. И в первой половине 50-х годов он выиграл звание чемпиона пять раз за семь лет! Такого история автомобильного спорта никогда еще не знала.
Я слушаю неторопливый рассказ Фанхио и спрашиваю мысленно себя: существует ли какой-либо иной столь же опасный вид спорта или род деятельности, где жизнь человека постоянно висит на такой тонкой ниточке, ежесекундно готовой оборваться?
И потому у меня возникает вопрос к Фанхио. Я спрашиваю его, что для него труднее: управлять гоночной машиной или таким огромным предприятием, как «Мерседес»? Мой собеседник улыбается и говорит, что быть президентом фирмы, пожалуй, сложнее: в автомобиле все детали работают синхронно. Если нет — машина просто-напросто не поедет. На фабрике этой синхронности и слаженности добиться гораздо труднее, тем более в нынешние времена, когда обостряется конкуренция, удорожается производство, а рынок сбыта подвержен самым неожиданным колебаниям. Нет, сеньоры, за рулем сверхскоростной машины он чувствовал себя гораздо спокойнее, чем за этим письменным столом.
Я слушаю Фанхио, понимаю, что он шутит, но чувствую, что в этой шутке есть доля правды, и спрашиваю себя, не является ли это предпочтение риска спокойному благополучию еще одной особенностью портеньос и аргентинцев? Такой же характерной для них, как страсть к политике, стремление к активному участию в жизни страны?
Я слышал от друзей там, в Буэнос-Айресе, даже такое, что для создания политической партии в этой стране необходимы по крайней мере четыре элемента: три аргентинца и одна пачка сигарет. Если добавить сюда еще и три чашки кофе, то партия будет создана наверняка. И просуществует, как минимум, до вечера. Когда ее учредители окажутся в другом кафе с другими собеседниками.
Если же говорить серьезно, то можно вспомнить, с какой поистине самозабвенной страстью отдавались аргентинцы предвыборной борьбе накануне последних выборов, состоявшихся в 1983 году. И с каким энтузиазмом приветствовали вступившего 10 декабря того же года на пост президента Рауля Альфонсина. Взрыв народного ликования, сопровождавший эту церемонию, свидетельствовал о том, что новый президент может рассчитывать на поддержку со стороны тех, кто отдал ему свои голоса. А такая поддержка очень понадобится Альфонсину: ведь занимать в Аргентине пост президента — дело столь же сложное и не менее опасное, чем участие в автомобильных гонках: за последнее десятилетие, предшествовавшее приходу к власти Альфонсина, в стране этой сменилось десять правительств. В среднем каждое из них существовало не более года.
Да, история Буэнос-Айреса, этого города с тысячью лиц, неразрывно связана с жизнью, заботами, с радостями и горестями своей страны и всего остального мира. И в том, что говорят, что думают, к чему стремятся аргентинцы, с которыми мы встречались в Буэнос-Айресе, отражается биение сердца всей этой нации.