им капитан-лейтенантом Иосифом Биллингсом…
Воронин мысленно усмехнулся с грустью. «Без боязни…» Когда-то и он сам не испытывал никакой боязни ни перед сильными мира сего, ни перед трудностями. Да и что могло быть труднее бесконечных переходов по заснеженным чукотским просторам; по осыпям и среди валунов берега Ледовитого моря; дней и ночей во тьме, разрываемой многоцветными сполохами? Он, Воронин, не был тогда для других ни «чиновным», ни «служилым». Он был нужным России человеком, рисовальным мастером Географической и Астрономической морской экспедиции, направленной Адмиралтейств-коллегией в 1786 году для открытия неизвестных берегов Ледовитого моря и Северо-Восточного океана. И натуралист экспедиции доктор Карл Мерк, старавшийся и шага не делать без Воронина, толстяк, кутавший голову в какое-то подобие чалмы, не раз говорил ему, смешно коверкая слова:
— Ви, наверно, не знайт, что великий германский малер Кранах тоже имел имя Лука? О, ви знайт работ Лука Кранах? Колоссаль! Но ви, очень хороший русский малер, не есть дворянин, и потому ви не получать никакой слава и деньги. Ваша великий страна есть очень непонятный страна — тот, кто делайт большой польза, тот имейт маленький наград…
— Не надо так говорить, Карл Иванович, — посмеивался в ответ Лука Воронин. — Мы все тут не ради наград. А кроме того, государыня предусмотрела и награды…
— О, я-я! — кивал доктор Мерк и смотрел на художника водянистыми, немецкими, слезившимися от ледяного ветра глазами. Недоуменно смотрел, сожалеюще.
Доктор Карл Мерк умер тридцать два года назад, простудившись на санкт-петербургском сквозняке на плацу во время молебна по случаю завершения постройки Михайловского замка. Его бумаги, снабженные десятками рисунков Луки Воронина, исчезли где-то в недрах императорской Академии наук: позади было две войны с Бонапартом и восшествие на престол нынешнего самодержца с 14-м декабря 1825 года — кому нынче было какое дело до забытой экспедиции!
Давно нет Иосифа Биллингса, окончившего свой путь капитан-командором. Нет Гаврилы Сарычева, ставшего адмиралом и губернатором Кронштадта, — Гаврила Андреевич скончался в прошлом году от холеры. Нет штурмана Гаврилы Логвиновича Прибылова. Говорят, жив еще нынешний командир Архангельского порта, бывший капитан экспедиционного «Черного орла» Роман Романович Галл — но кто нынче свяжет его имя с давней экспедицией? И куда разбросала судьба всех остальных ее участников?..
Бесшабашный по виду и в то же время по-товарищески чуткий бородач, встреченный в этом запьянцовском подвале на Васильевском острове, внезапно напомнил Воронину многих и многих, живших и работавших рядом с ним в Северо-Восточной экспедиции. Такими были геодезии унтер-офицер Худяков, сержант Гилев, казачий сотник Иван Кобелев… Да разве перечислишь всех!
Он, Лука Воронин, тогда, в 1786 году, «вольнопрактикующий» рисовального класса ее императорского величества Академии художеств, сам напросился в экспедицию, едва прослышав о ней. Почему он сделал это? Может, оттого, что косились на него, сына безвестного помора, своекоштные, а то и именитые ученики, а рескриптом государыни обещалось и личное дворянство. Может, оттого, что в ту весну над Санкт-Петербургом шли затяжные дожди и сумрачными выглядели улицы и переулки Северной Пальмиры. Может, оттого, что было Луке Воронину всего двадцать два года и хотелось своими глазами увидеть широкий свет…
Широты, простора в последующие годы хватило в избытке. И новое, неведомое до того, каждый день открывалось перед изумленным взором. Бежали олени по бескрайней тундре; голубые песцы, как тени, скользили по снежной кромке; пестрели расшитые узорами ровдуги чукотских одежд; плясал шаман среди чумов стойбища и падал с пеной у рта, и стреляли из луков в жертвенного оленя, следя за тем, как он падает, — если на правый бок, то это к счастью… А потом, покинув губу Лаврентия, «Слава России» шла к неведомым островам, и за серым и туманным морем вырастали острова: Святого Матвея, Святого Павла, Святого Георгия, Лисьи острова, Семиди, Кадьяк… И казалось, что вот так теперь и будет всю жизнь: тугая парусная шкаторина, из-за которой появлялась на горизонте очередная вершина, увеличивалась с каждым новым часом, становилась землей, отныне носившей российское имя.
Главной целью Воронина было рисовать, запечатлевать на бумаге то, что проходило перед глазами, возникало в своей неповторимости. Чтобы остановиться и остаться во времени — свидетельством достигнутого, постигнутого и свершенного. И он рисовал, стараясь уловить движения и особенности людей, животных, самой природы в этом холодном, насыщенном резкими тонами цвета краю; рисовал, порой роняя из застывших пальцев свинцовый карандаш или просто уголь…
Помнится, на острове Уналашка он делал наброски Капитанской гавани — со скалами над естественным каналом-проходом в продолговатую бухту; с кораблями «Слава России» и «Паллас», застывшими в безветрии с подвязанными к реям парусами. Лука Воронин радовался солнцу, рассеявшему туман, чистоте оттенков синевы океана и голубизне воздуха и жалел только, что нет возможности передать все это бумаге. И тут его плеча что-то коснулось. Воронин обернулся.
На него с непроницаемым видом пристально смотрел вождь здешнего алеутского селения Иллюлюк — Кикулан. Слегка скуластое лицо было суровым. В руке Кикулан сжимал стрелу с костяным наконечником.
До сих пор между пришельцами и островитянами, как это было прежде на чукотском берегу, никаких столкновений не происходило — на этот счет участники экспедиции строго предупреждались наставлением Адмиралтейств-коллегии и многочисленными увещеваниями командиров. Но кто знает, каковы верования и представления алеутов? Вдруг перенос изображения здешних мест на бумагу будет сочтен страшным нарушением одного из бесчисленных табу, предписанных неведомым богом Аммехом? Разумеется, страшило лишь то, что случившееся могло нечаянно принести вред атмосфере дружелюбия, возникшей между российскими моряками и алеутами.
И Воронин поднес рисунок к лицу Кикулана, а затем широким жестом свободной руки обвел пространство вокруг — как еще было можно в самое краткое время объяснить вождю связь между окружающим и своим, странным, конечно, по мнению Кикулана, занятием?
Брови алеута сдвинулись. Он всмотрелся в рисунок и что-то уловил в нем, потому что отодвинул руку Воронина с бумагой, посмотрел на скалы, на корабли, перевел взгляд на рисунок… И улыбнулся.
Воронин облегченно перевел дыхание.
А Кикулан уже что-то говорил гортанно и быстро, показывая то на себя, то на бумагу, кивал головой, и длинный пучок из бурой шерсти сивуча вздрагивал на замысловатой шапке вождя.
— А что ж? — засмеялся Воронин, поняв просьбу Кикулана, — сделаем! Становись вон там, нет, подальше чуть.
Так в художественной летописи экспедиции появился рисунок с изображением алеутского воина и вождя.
Где они нынче, все эти рисунки? Спустя шесть долгих лет в адмиралтейских присутствиях участников экспедиции встречали как бы с некоторым недоумением. Впрочем, награды были новым государем утверждены и вступившим вслед за ним на престол очередным самодержцем не отменены. Лука Воронин получил должность канцеляриста с чином 14-го класса в чертежной мастерской Адмиралтейства.
И полетели годы — однообразные, как осенний дождь в ущельях петербургских переулков… А потом пришла старость, небольшой пенсион.
Лука Воронин не помнил хорошо — кажется, бородач наливал ему; кажется, он говорил о давних временах, когда чернели под пригревавшим весенним солнцем округлые лбы валунов на берегу Чукотки, и это значило: скоро лед начнет трескаться, разламываться, сходить. И тогда — корабли выйдут в океан. А может, и не говорил он этого, а только думал, представлял.
Он не сразу осознал, что половой — белобрысый парень в посконных штанах и рубахе — стоит возле стола, настойчиво протягивает некий плоский прямоугольный предмет, завернутый в холстину.
— Ну? — Воронин поднял глаза.
— Никанор Митрофанович вот вам передать изволили: пускай, дескать, не беспокоится — не надоть. И должок, выходит, за вами-с.
— Должок?
— Так точно-с. Однако сказано Никанором Митрофановичем: «Не к спеху! Никуда не денется».
Воронин провел рукой по лицу. Во всем теле ныла страшная усталость, какой он никогда прежде не чувствовал.
Бородач сделал знак половому:
— Иди, малый, вон извозному услужить требуется…
И коснулся плоского прямоугольного предмета, положенного на край стола перед Ворониным:
— Это что?
— Эскиз. — Воронин проглотил вставший в горле комок. — Вывеску новую заказывали… Видать, не по вкусу пришлась…
— А ежели взглянуть? Не в укор?
— Чего ж в укор!
Холстина была снята, и открылась небольшая доска. По левкасу лежали негустые мазки, сливавшиеся в переходы синего, белого и черного цветов. По верхней кромке прорисовывались не то горы, не то облака. Плыли, пересекая середину, очертания корабельных парусов. А ниже, вдоль зубчатой кромки, скользили тени быстрых зверей, а может, не зверей, а бликов света, пробившихся сквозь туман…
— Это что ж за земля такая?
— Не знаю…
— Ишь ты! Вроде бухта… Паруса вон. А это вроде олени бегут. На что ж надеялся, человече?
— Здесь моряки бывают, странники. До гавани-то рукой подать.
— Странники вывесок не заказывают. А Никанор Митрофаныч этот — не странник. Скорее вроде валуна на берегу. Значит, тоскуешь?
Воронин не ответил. Он понимал, что нужно встать и уйти, но уж очень муторно было думать о морозной тьме за дверями, о ветре, хлещущем в лицо, о долгом пути на Петербургскую сторону, где в одном из доходных домов, в третьем дворе, винтовая, пропахшая кошками лестница ведет на четвертый этаж, в тесную и темную квартирку…
— Вот что, — бородач сдвинул брови. — Слушай-ка. Звероловы мы, с Колы. Рухлядишку добытую в казну сдавали… Я смекаю, пропадешь ты тут вовсе. Как все одно птица поморник на суше. И годами ты не младен, и малеванье нам твое, понятное дело, не требуется, однако душа человечья, она и есть душа — грех не пособить. Небось, крест на шее не зря. На той неделе, благословясь, с обозом и тронулись бы. Как смекаешь?