…Обрадовались приезду Василия Ерошенко и в доме профессора Накамура, с которым он заранее списался. У профессора, члена императорской академии, была большая семья — шестеро детей, но он не задумываясь принял русского гостя.
Свое первое путешествие совершил он по дому. Одновременно он изучал японский язык. «Накамура сказал, что день мне засчитывается за несколько месяцев и такому взрослому ребенку, как я, — шутил Ерошенко, — уже пора начать понимать по-японски». В этом ему помогала младшая дочка профессора, восьмилетняя Тосико. «Делает она это очень серьезно, как взрослая. Едва я притрагиваюсь к какому-то предмету, как она произносит его название. Я повторяю за ней, и, несмотря на мой варварский русский акцент, она не смеется надо мной — поправляет. Звучание слов записываю на карточках по Брайлю — буду ощупывать их по ночам и заучивать наизусть».
Первые недели прошли в знакомстве с обычаями и городом Токио. Профессор лично сопровождал гостя во время прогулок, приобщал к основам японской эстетики, знакомил с этическими понятиями, правилами общения японцев.
Так началось его познание Японии.
Однако, как заметил профессор, пора было уже Василию повзрослеть и пойти в школу. И однажды он сообщил ему приятную новость: министерство просвещения разрешило принять его в Токийскую школу слепых, правда, «студентом на особом положении».
Вскоре стало понятно, что означает «на особом положении»: Ерошенко отвели отдельную комнату для занятий, специально пригласили преподавателя массажа, а курс японской литературы читал ему профессор, знавший русский язык. Было ясно и то, что таким исключительным вниманием он обязан авторитету профессора Накамура.
В программу обучения входили четыре предмета — психология, медицина, музыка, японский язык и литература.
В школе слепых Василий подружился с пареньком Тория Токудзиро. С его помощью организовал здесь кружок эсперанто — обучал слепых с голоса, пел песни, а Тория переводил их на родной язык.
В то время японские приверженцы эсперанто собирались в кафе «Мацусита», бывали здесь и иностранцы, в том числе и Ерошенко, постоянный участник застольного веселья, шуток и споров. Часто звучала здесь и его гитара — неизменная спутница скитаний.
Еще в Англии он начал приучать себя свободно ориенироваться на улице, совершая самостоятельные прогулки. Городской шум в Лондоне мешал ему определить ширину улицы, размер площади и т. п. И он стал бродить по ночам, тщательно изучая приметы города, его запахи. К той же «методе» он прибег и в Токио. В результате стал ходить по городу «по-зрячему», удивляя тем, как свободно ориентировался в шумном лабиринте токийских улиц. «Он шел, держа палку в правой руке навесу, — вспоминал очевидец его прогулок, — но не ударяя ею о землю. Когда слышал, что едет телега, позволял ей приблизиться и в самый последний момент уступал дорогу… совершенно точно, словно зрячий, сворачивал в переулок».
В Японии Ерошенко стремился расширить круг своих знакомых. Общение с учениками школы его не удовлетворяло, он был на голову выше уже тогда по своим знаниям, а главное, превосходил их по стремлениям.
И тут ему, можно сказать, повезло. Он познакомился с Акита Удзяку, тогда уже известным литератором, автором пьесы «Лес и жертва» — о несправедливом суде над японскими социалистами и казни их лидера, выдающегося революционера Катоку Сюсуй. С этого момента жизнь Василия Ерошенко обрела новый смысл. Японский друг ввел его в общество своих единомышленников, которые к тому же интересовались русским языком и литературой. Кружок энтузиастов собирался в лавке «Накамурая» в районе Синдзюку и пышно именовался «Общество красношапочников» — все его члены носили красные фески. В этом своего рода дискуссионном литературном клубе спорили о политике, об искусстве, о жизни. Душой общества была хозяйка кафе и лавки журналистка Сома Кокко. Для Ерошенко она стала как бы второй матерью, он поселился у нее в доме, обучал ее, как, впрочем и других членов кружка, русскому языку и остался ей благодарен на всю жизнь за заботу и доброту.
Он уже вполне прилично владел японским языком. Благодаря этому круг его знакомых расширялся. В их числе были писатели, актеры, художники, в частности, и такие, ставшие впоследствии знаменитыми, как Накамура Цунэ и Цурута Горо, оба оставившие нам великолепные портреты Ерошенко. Познакомился он и с Агнес Александер, дочерью президента университета на Оаху (Гавайи) и стал частым гостем в ее салоне. Здесь встретился с молодой журналисткой Камитика Итико, впоследствии активным деятелем Социалистической партии Встреча эта оставила неизгладимый след в его душе. Ничто человеческое было ему не чуждо. Его чувство к Камитика не было похоже на обыкновенную страсть, скорее это был тайный жар души, как говорит Хирабояси Тайко, японская писательница, в своем очерке о Ерошенко, опубликованном в 1972 году. Сама же Камитика отнюдь не питала к нему чувства, которое можно было бы назвать любовью. Увы, Ерошенко не знал тогда, что Камитика любила другого человека — известного литератора и революционера Осуга Сакаэ.
Каковы же, однако, были политические взгляды самого двадцатипятилетнего Василия Ерошенко? Они не отличались определенностью. Скорее их можно было считать стихийно-революционными. И прав был, пожалуй, Акита Удзяку, назвавший своего русского друга «революционером по натуре», мечтавшим видеть всех людей свободными и счастливыми.
В доме Камитика, где Ерошенко встречался с Осуги Сакаэ, русский слепец, по словам Камитика, прошел хорошую школу, поскольку здесь часто собирались рабочие, велись оживленные беседы и дискуссии.
На взгляды Ерошенко оказывала воздействие и та антивоенная пропаганда (это были годы первой мировой войны), которую вело революционное крыло японских социалистов, и прежде всего Сэн Катаяма — впоследствии один из организаторов Коммунистической партии Японии. С ним Ерошенко тоже познакомится, но только позже, в Москве.
«Мир во всем мире — это наибольшее благо», — считал Ерошенко и не уставал пропагандировать идею дружбы народов, говорил, что еще со школьной скамьи считал себя призванным быть одним из тех, кто должен помочь воплотить ее в жизнь. В своих статьях, публиковавшихся в японской печати, он утверждал: «Все люди на земле — братья, и их совместный труд мог бы превратить нашу планету в рай, мир во всем мире есть величайшее благо для всех народов. Но если это так, то почему же в Европе идет война? Почему ведется она с такой жестокостью, которую и представить нам трудно?.. Мне кажется, корень зла в национальной вражде… И эту враждебность и национальное чванство воспитывает государство, раздувает правительство, культивирует церковь.
Но деятельность сторонников мира не осталась бесследной и еще принесет свои плоды. И сейчас, в годы войны, мы продолжаем борьбу за мир и благородные идеи братства народов продолжают жить. Так будем же неустанно трудиться, ибо сейчас не время предаваться отдохновению, а время работать, время не брать, а отдавать, время не получать выгоды, а идти на жертвы! Нынче время сеять, а не пожинать плоды!»
Часто выступал Ерошенко и с лекциями, в основном перед молодежью, рассказывая о русской литературе, русских народных песнях, которые тут же исполнял, аккомпанируя на гитаре. И в этом смысле являлся пропагандистом русского искусства. Вообще говоря, на всем его облике лежит отпечаток особой одухотворенности, можно сказать, артистичности, недаром его называли поэтом, хотя стихи он тогда еще не писал. И не случайно своей внешностью он привлекал художников: немного наивное, почти детское выражение лица, густые волнистые пряди льняных волос, свободно падающие по обе стороны высокого лба; необычайной была и одежда — косоворотка и сапоги. Эта его русская рубашка стала словно символом той культуры, которую он представлял и которая пользовалась большим успехом. Обликом своим он чем-то напоминал сказочного Леля. Лицо сосредоточенное, с едва заметной, несколько, может быть, печальной улыбкой, той самой, о которой китайский писатель Лу Синь скажет: «улыбка страдания». Таким изобразил Василия Ерошенко известный художник Накамура Цунэ — «японский Ренуар», как его иногда называют. В двадцатых годах эта работа была признана лучшей картиной маслом в Японии; портрет не раз выставлялся на выставках в Токио и Париже, а ныне находится в Государственном музее современного японского искусства.
Такое внимание художников к личности Ерошенко способствовало его популярности и как писателя, уже начавшего в то время публиковать в японских журналах свои сказки, проникнутые гуманизмом и болью за угнетенного человека.
Вскоре Ерошенко представился случай побывать на острове Хоккайдо. Ерошенко обрадовался: ведь он был «закоренелый бродяга» и ему не пристало засиживаться на одном месте.
Но всему, как известно, приходит конец. Окончилось и это непродолжительное путешествие. Ерошенко вернулся в Токио. Однако вирус странствий, живший в нем, пробудился благодаря этой поездке с новой силой.
Вскоре он заявил своим друзьям, что намерен отправиться в Таиланд:
— Хочу посмотреть, как живут люди в бедных странах Азии. Говорят, в Таиланде нет школ для слепых. Если будет возможность, побываю в Бирме и Индии.
Когда Ерошенко что-то планировал, то обычно осуществлял задуманное. Так было и в этот раз. Не откладывая, тронулся в путь. На Центральном вокзале в Токио 3 июля 1916 года собрались друзья Ерошенко, человек двадцать — тридцать, в том числе его покровитель и благодетель профессор Накамура, Акита Удзяку, художник Такэхиса Юмэдзи, Агнес Александер и другие.
В порту Кобе он поднялся на борт парохода «Мисима-мару» и занял место в третьем классе среди бедного люда. Плавание предстояло долгое — почти месяц в море, с заходом в Гонконг и Сингапур.
В дороге с ним произошли два происшествия. В первую же ночь на пароходе он почувствовал себя плохо — температура, озноб. Капитан, подозревая тиф, собрался его высадить, да, к счастью, на борту оказался русский врач. Осмотрев больного, он установил у него всего лишь нервную горячку. Неожиданная встреча с соотечественником выручила Ерошенко, тот даже пригласил его перейти к нему в каюту первого класса.