«Сплаваем в Азию?..» — «Айдате!..»
До Азии было, что называется, рукой подать: перемахнул Урал — и на бухарской стороне, в другой части света.
Вот так однажды мы поплыли, я и мои кореши-однокурсники Борис, Виктор. Выбредаем на бережок — какие-то люди, по всему рабочие, расположились на травке. Под кустом — тренога, рейки, топоры, прочее имущество. Шумнули нам: подваливайте, дескать. У них горкой арбузы, дыни. Дары бахчей…
Познакомились, разговорились. Их старшой, большелобый, улыбчивый, предложил: «Подработать хотите, студенты? Дело подходящее…»
Дело было такое: спозаранку на бухарскую сторону, в степь. И — съемка.
Теодолит, да и буссоль тоже на ровном, открытом месте «видят» далеко, промеры большие. Километров за день набегало ой-ой сколько!
А солнце неуемное, степное. Суховей. Еще того хуже — пыльные бури.
«Не дрейфь, хлопцы!..»
Мы подбадривали себя маршами: шли и пели — военные, спортивные. Помогало. Старшой, Кандауров (имени-отчества не помню), вышагивал впереди, ему все было нипочем.
Знали мы о нем немного. Учился, кажется, в Харькове, уже лет десять в лесоустроительных партиях. Захотелось размаха, казахстанской неоглядности…
Его, как и многих других горожан, тянуло к природе. Он ее чувствовал, понимал. Был начитан.
Как-то сорвал стебелек с небольшими перистыми листочками. Размял, понюхал, проговорил раздумчиво: «Солодка, лакрица… Что вам, хлопцы, о ней известно?..»
Что-то было известно — медики как-никак. В Уральске, между прочим, есть завод солодковый, один такой на всю страну.
Кандауров одобрительно покачал головой, сказал:
— Корень солодки используется и в тибетской медицине. А в китайской считается, что он по своему значению не уступает женьшеню.
На зиму работы были свернуты, с Кандауровым мы расстались. Но весной он нас разыскал: «Ну как, хлопцы, продолжим? Набираю команду…»
Близились госэкзамены, надо было готовиться. Кандауров не отставал: «Хотя бы через день…»
Крепко запахло порохом — молодежь уходила на военную службу. Лесоустроительная партия быстро теряла кадры.
Не мог уже с прежней выкладкой работать Кандауров: стало прихватывать сердце. Нередко он отправлял нас за Урал одних; назначал старшего, давал задание — и отправлял…
Мы ждали повесток. Мысленно были уже там, где набирало размах яростное сражение. Все остальное отошло на второй план.
В один из тех дней Кандауров позвал нас к себе запиской. Он скверно выглядел, лежал с горчичником на сердце, но нам обрадовался, посветлел лицом.
«Хлопцы, там на неделю работы, вы должны изловчиться, мобилизоваться, добить участок, — убеждал он нас. — Война не вечна. Люди вернутся и сразу смогут взяться за дело. Какие поднимутся леса! Как это будет здорово!..»
Прошло время — и леса поднялись. Кандауров все верно тогда предсказал. Он был из числа тех мечтателей, что твердо стоят на земле, уповают на человека, его разум и волю…
Управление лесного хозяйства я разыскал на проспекте. И вот что узнал.
Каждые десять лет составляется план лесоустройства, затем сезон за сезоном его реализуют. За послевоенное время в здешних степях посажено лесов десятки тысяч гектаров. Это и леса в пойме Урала, и полезащитные лесные полосы, и лесополосы по берегам каналов, водохранилищ, автодорог, и насаждения на песках, в оврагах, балках, и зеленые зоны вокруг городов, населенных пунктов…
Трудно сказать, кто из нас больше удивился — Софья Васильевна Трофимова, хозяйка строгого кабинета, в котором мы вели беседу, или я.
Софья Васильевна уже много лет работает в отделе пропаганды обкома партии, и разговор у нас с нею был поначалу, во всяком случае, сугубо деловым, официальным. По мере того как мы знакомились, обменивались информацией, характер его менялся — разговор все больше теплел. А кргда выяснилось, что мы в известном смысле земляки, стал почти дружеским.
Софья Васильевна приехала сюда во время войны. Отец, инженер, вскоре умер, сама она долго болела. Перебивалась поденной работой — убирала, мыла полы. Очень хотелось учиться. Поступила в педагогический, месяц прозанималась, пока было тепло. А как дальше? На ногах тапочки, другой обуви нет, пальто никакого… Пошла забирать документы. Разговор в канцелярии услышал преподаватель Григорий Иванович Куликов; он вел курс древнерусской литературы. Спросил: «Ты в профком обращалась?» — «Обращалась, сказали, на всех средств не хватает…» — «Пойдем со мной…» Повел ее в партийный комитет, то есть вела-то его она: Куликов был слеп. «У меня девчонка в беде, надо помочь ей купить одежки. Обязательно надо помочь…» Потом ей: «Институт не бросай, должна учиться. Как ни тяжко — учись…»
Я слушал со всем возможным вниманием. Не могу передать, как интересен был мне этот рассказ.
— Софья Васильевна, — сказал я, — а знаете, кто перед вами? Не угадаете ни за что… Бывший секретарь Григория Ивановича…
Свел нас Яков Михайлович Родя. Подозвал меня на перемене: «Мой коллега из пединститута ищет себе помощника, секретаря, ты бы, наверно, ему подошел…»
Обязанностей — самых разных — было у меня много, но главных — две: читать вслух и писать под диктовку.
Григорий Иванович курил, мял в пальцах папиросу и глуховатым своим голосом неспешно диктовал. То были рецензии и аннотации, отзывы и письма, тезисы выступлений, докладов, обзоры житийной литературы, подробные разборы патериков — книг о «подвигах» христианских святых.
Бывало, он увлекался, диктовал быстро. Спрашивал: «Успеваешь?.. Ну, ну…» Спохватывался: «Что-то не то пошло. Перечитай-ка… Ну конечно, не то! Все это вымарай, пиши заново…»
Случалось, замолкал, несколько минут ни слова. Отдыхал? Обдумывал?
Как-то раз после долгой паузы вдруг сказал: «Взять бы да написать про себя, про собственную свою жизнь. Было бы людям на пользу…»
Он сам из крестьянской семьи, деревенский. В ранней молодости заболел, потерял зрение. Вуз кончал уже совсем слепым. Упорно работал, над диссертацией и ее одолел. Еще в начале тридцатых прослышал, что в Уральске создается пединститут, попросил направить сюда…
Впервые тогда у Григория Ивановича познакомился я с очерками Короленко о казаках. Мы читали весь вечер, у меня сел голос. Но тут пошло повествование о том, как уральские казаки, приверженцы «древлего благочестия», отправились за тридевять земель на поиски Камбийского царства, чудесной страны Беловодии. И остановиться уже было невозможно.
Были собраны деньги, избрана «депутация» — Григорий Хохлов и еще два казака. 22 мая 1898 года они пустились в дальний путь. Побывали в Малой Азии, проплыли Суэцким каналом и Красным морем, обогнули Индостан, Индокитай, были на каких-то островах, населенных дикарями, в Китае и «Опоньском царстве»… Увы, признаков «истинной веры» нигде они не нашли.
Хохлов вел записную книжку, которая позже усилиями Короленко была издана. Она так и называется «Путешествие уральских казаков в Беловодское царство».
Григорий Иванович слушал с каким-то упоением, тихонько похохатывая, качал головой. Потом, когда я дочитал, затеял позднее чаепитие, говорил о старообрядчестве — здешнем, уральском. Что было, как было, что частично — в привычках, в манере поведения — еще сохранилось. Говорил обстоятельно, со знанием предмета…
В пединституте — я туда наведался — хорошо помнят Куликова. Его вообще помнят многие, вспоминают устно и печатно.
Воронежский писатель Юрий Гончаров в первую военную зиму был студентом у Куликова, слушал его лекции. В повести «Сто холодных ночей» написал об этом, посвятив своему преподавателю яркие, взволнованные страницы.
Люди помнят. Помнить необходимо. Пуста земля без памяти.
Когда-то эта входная дверь, теперь такая чинная, выстреливала пушкой. С нею состязались другие двери. Грохотала — им в унисон — в спортзале штанга, раздавались удары по мячу, сопровождаемые возгласами, криками. В субботний и воскресный вечера, когда спортзал превращался в клуб, на всю округу были слышны стихийно-струнные раскаты… Здесь шумно и весело жили, шумно и весело проводили время. Здесь помещалось наше общежитие.
Его и видно было издалека. Теперь, среди новостроек, здание как-то потерялось.
Что нам особенно нравилось — наискосок, через улицу, был стадион, возле храма Христа Спасителя. С весны до поздней осени, до холодов, кипели под сенью храма футбольные страсти. На этом месте — поменьше размером — теперь крытая спортплощадка.
Сейчас храм — памятник зодчества — реставрируют. А еще совсем недавно в нем была большая музейная экспозиция — революционная борьба, гражданская война, знаменательные события, в центре которых оказался дом, ставший впоследствии нашим общежитием. «В этом здании в 1919 г. находился штаб героической обороны города Уральска», — свидетельствует мемориальная доска.
Осада началась в апреле. Вооруженные Деникиным белоказаки навалились всей силой, взяли Уральск в кольцо. Казачий генерал Толстов грозил, пытался запугать, посеять панику. Но город не дрогнул, красный Уральск принял вызов.
Толпы добровольцев шли к штабу обороны, к Кареву дому, самому большому тогда в городе. Их сводили во взводы, роты. Выдавали оружие, тут же обучали, как с ним обращаться.
Быстро создавались укрепления — полевые оборонительные рубежи. Работами руководил военный инженер, опытный фортификатор Дмитрий Михайлович Карбышев, в годы Великой Отечественной проявивший исключительное мужество, стойкость — предпочел смерть предательству.
Не хватало вооружения — наладили изготовление гранат. Рабочие депо вместе с саперами оборудовали бронепоезд — паровоз, два пулеметных броневатна и бронеплощадку для трехдюймового орудия. Назвали «Нежданный». Он и в самом деле был неожиданностью для врагов: появлялся внезапно, поддерживал оборонявшихся своим огнем.
Не хватало медикаментов, продовольствия, фуража, самого необходимого. Но город боролся, отражал одну атаку за другой. Чудеса храбрости показывал спешно сформированный кавалерийский дивизион, которым командовал лихой красный казак Ефим Почиталин. Примеров героизма было не счесть.