Другой памятник, стоящий рядом, — «Медведь 2-й» — такой известности не получил. Эго грубо выполненная скульптура какого-то дикого зверя, напоминающего одновременно и медведя и кабана. Размер скульптуры довольно большой, на спине зверя — тот же глубоко выбитый крест.
Две эти фигуры, охраняющий их вал, кресты, шумящий среди гор лес создают какое-то особенное настроение, позволяют представить эти места несколько тысячелетий назад, заставляют думать, что впереди нас ждет еще что-то более удивительное и таинственное…
Вот наконец и последний каменный вал, за которым уже видна вершина Шлёнжи. На вершине, рядом с построенным из каменных глыб костелом, стоит еще один «Медведь», как его часто называют, «Медведь 1-й». Внешне он значительно интереснее своего собрата и выполнен более рельефно. Эта скульптура почти единственное, что осталось на самой вершине от былого величия Шлёнжи времен язычества.
После почти часового отдыха на вершине горы (с нее открывается вид на многие километры окрест) вновь пускаюсь в путь на поиски остатков капища на горе Радунье, подъем на которую занимает чуть больше часа. Здесь не сохранилось других памятников, кроме огромного каменного вала, опоясывающего гору. Длина его равна почти двум километрам, ширина — около пяти метров, а высота — до шестидесяти сантиметров. Это самый значительный из культовых валов в районе Шлёнжи. При его обходе замечаешь, что местами камни куда-то пропадают и лишь через некоторое расстояние вал отыскивается вновь.
Вечером, уже при низко стоящем солнце, сидя на теплых камнях вала, кажется, будто плывешь по тихой, спокойной, немноговодной реке, которую спрятал в своих просторах огромный загадочный лес. Уходить от этого чуда долго не хочется, и, только когда солнце почти уже садится за ближайшие горы, спускаюсь вниз и в быстро наступающих сумерках бреду по знакомой мне тропе в сторону горного приюта…
Следующее утро начинается необыкновенной тишиной. Ветра, который вчера мешал при подъеме, сегодня нет. Небо почти совсем чистое. Теперь путь лежит на третью вершину, к третьему капищу — на Вежице. Это будет самый длинный переход, так как хочется пройти не известным уже частично путем, ведущим на Шлёнжу с севера, а избрать иной, более долгий и сложный путь — через скалы Ольбжимки и Скальны и далее по горизонтали в район Вежицы. На всем этом пути памятников дохристианской эпохи нет. Только рядом со Скальней на одном из камней выбит хорошо теперь нам известный крест.
До вала на Вежице добираюсь почти к вечеру. Судя по описаниям, здешний вал очень напоминает все остальные, только размеры его значительно меньше. Так оно и оказывается в действительности. После многочасового перехода подъем на гору кажется очень трудным, хотя сама гора по размерам куда меньше уже «покоренных» вчера и сегодня вершин.
Вежица — это конец и нашего путешествия, здесь мы прощаемся с языческим миром Шлёнжи, ее соснами, камнями, мхами, прощаемся с ее загадками. С безыменной горы, стоящей невдалеке от Вежицы, уже видна Собутка (в переводе на современный русский язык — ночь на Ивана Купалу). Как видно, все здесь напоминает языческие времена, и ведь название «Собутка» древнее, оно не придумано в наши дни, а идет, как говорится, из веков. Имя Собупси носил когда-то и весь массив Шлёнжи…
Солнце стоит уже над самой кромкой горизонта, здешний, вежицкий закат только немногим походит на закаты в других местах Шлёнжи. Сейчас та воздушная даль, где лишь угадывается за деревьями равнина, кажется огромным, дышащим млечными испарениями морем. Заходящее ярко-красное солнце огромно. Все вокруг прощается с ним. Это прощание в последних голосах птиц, в почти неощутимом, еще солнечном шелесте травы; это прощание в тенях от гор и деревьев; это прощание в стихающей музыке дневной жизни, в гимне общего покоя.
Примерно 20 лет назад городские власти Парижа разрешили промышленным предприятиям обзавестись собственными артезианскими колодцами. За первый год было пробурено 500 скважин, за второй — 300, за третий — 60. Затем это дело заглохло, ибо уровень грунтовых вод при хищнической эксплуатации быстро спал на 50 м и в пластах под городом наступила «засуха». Предприятия перенесли сооружение артезианских колодцев в пригороды Парижа, где за последние 10 лет было пробурено более тысячи скважин.
Последствия бесконтрольной эксплуатации недр начали сказываться неожиданно. В 1984 г. во многих центральных районах французской столицы зафиксирован необычайно высокий уровень грунтовых вод, подпочвенная влага стала активно повреждать фундаменты как новых, так и старых зданий. Под угрозой оказались исторические памятники, например Лувр, основа которого просто набухла водой и покрылась микроскопическими водорослями.
Геологам и гидрологам пришлось изрядно потрудиться, чтобы понять смысл и масштабы случившегося. В городе создали 20 контрольных станций и составили новые гидрологические карты. Исследования показывают, что после «засухи» грунтовые воды постепенно накапливались, восстанавливали свой уровень, но пошли вверх не по старым, нарушенным каналам, а по новым. Поэтому они и оказались в непосредственной близости к фундаментам.
Александр Маев
ТАЙНЫ РАЗДВОЕННОЙ ВЕТВИ[44]
Очерк
Художник Ю. Авакян
…О, это очень странная музыка — стрекот кузнечиков и зуд цикад! И откуда они только берутся в этой степи, где зимой минус 35, а летом, наоборот, плюс и ветер несется, словно рожденный гигантским азиатским вентилятором, вечно, всегда по курсу «триста». Это значит, что если вы возьмете в руку компас, стрелка которого показывает точно на север, а поблизости от вас нет никаких магнитных аномалий и не надо подсчитывать девиацию, то назойливый шум, чрезвычайно похожий на неразборчивый говор толпы в окрестностях футбольного поля, где вдет сногсшибательный матч, войдет в ваше правое ухо, пусть даже и прикрытое ладонью. А вы в этот момент вслушиваетесь в разноголосицу звуков великой степи, лежащей севернее таинственной пустыни Гоби. И шум входит в вас и звучит, сплетаясь с пением жесткокрылых, как голос далекого хора, неумолчно гудящего на вершинах дальних Гималаев или на плоскогорье Тибета…
Я лежал на травах этой степи, поросшей диким чесноком, и прозрачные, как небо, мысли кружились в моей голове. Я вслушивался в голос ветра и размышлял порой о странных людях с коричневыми лицами, которые веками пересекали караванными тропами, ведущими из Маньчжурии в Гималаи, в Непал, а затем в солнечную, пряную, благовонную Индию с миллионами курительных палочек, эти однообразные тысячи километров под переливчатым монгольским солнцем, пока не добирались до цели.
Вдруг неподалеку от меня раздался звонкий голос бубенцов. Верблюды?
Нет. Поднял голову и взглянул. И застыл, не в силах оторваться от зрелища, которого никак не ожидал именно здесь, так далеко от России, от привычных сердцу и уму степных просторов.
По проросшей степи шли трое в раздуваемых ветром халатах. Первый, в белесой войлочной шляпе, опередивший остальных метра на два, внимательно глядел на свои руки, в которых держал раздвоенную, очищенную от коры ветку, черенок которой поднимался почти вертикально. Друзья его осторожно двигались за ним справа и слева и тоже не отрывали внимательных и блестящих черных глаз от мерно колеблющегося черенка.
Лозоходцы! Здесь, в Монголии? Вот неожиданность! Но с другой стороны, где же им и быть, как не здесь, километров за двести от Онона, бурливого притока Амура с упруго виляющими хвостами в его быстрой воде хариусами, и вдали от мутной реки Керулен, переполненной сомами и сазанами. Воды-то здесь нет! Был ручеек какой-то — вот его сухое ложе — да сгинул. А рядом лошадиные табуны, коровы, стада, покорно жующие подгорелую травку. Они пить хотят! Вот и приходится, худо-бедно, употреблять нехитрые водоразведочные снасти, пусть даже в простой надежде на то, что где-то на пересечении водоносных жил залегла в полутора-двух метрах под поверхностью какая-никакая, а вода…
Посмотрел издали. Не подошел, чтобы не мешать. Ритуал есть ритуал, и не стоит непосвященному вплетать в него свои любопытные взгляды. Отправился по своим делам, удивленный необыкновенной встречей, надолго оставшейся в памяти. А потом, через несколько лет, встретившись со старым другом, бродягой-геологом, три четверти сознательной жизни проведшим «в поле» и много лет проработавшим здесь, в Монголии, в Гоби-Алтайском аймаке, в поисках воды научно зарекомендовавшими себя методами, спросил у него о монгольских лозоходцах. Услышал ответ: «Я их не встречал. Но почему бы и нет? Все хорошо, что приносит пользу».
Итак, жив еще этот старинный способ познания недр планеты.
Но всем ли известно, о чем идет речь?
Не задумывались ли вы, где наши древние предки брали руду, из которой ковали мечи, отливали бронзовые зеркала, чеканили монету с гордыми профилями неистовых властелинов? На дороге, что ли, находили? Самородки? Ну что ж, пойдите поищите где-нибудь неподалеку хотя бы небольшой кусочек самородного золота, не говоря уж о меди.
Ну да, рудники. Глубоко под землей трудились несчастные рудокопы, рабы, денно и нощно взламывая куски породы. Да что там под землей! На горы взбирались но головоломным кручам и вгрызались в их каменные бока.
Несколько лет назад попалась мне на глаза статья, где говорилось о древних горняках, о том, что они с удивительной точностью могли отыскивать месторождения железных руд. Обнаружена, например, старинная штольня, пробитая наклонно к рудному телу, залегавшему на стометровой глубине. Чем же объяснить умение рудознатцев определять, что именно в данном месте находится месторождение, ведь на поверхности ничего не заметно?
Автор подошел к вопросу просто: у древних была изощренная наблюдательность, они могли подмечать конфигурацию, оттенки цвета компонентов горных пород и правильно судить по ним о геологическом строении участка. Они искали интуитивно, но интуиция у них была развита блестяще…