— Я немедля снесусь с губернатором Камчатки генерал-майором Кошелевым, полагаю, он примет правильное решение в таких необычных обстоятельствах. Пока же, не имея на то полномочий, не волен я заключать под стражу капитан-лейтенанта флота и кавалера. Да и, правду молвить, — Крупский неожиданно улыбнулся, — содержать под стражей кого бы то ни было здесь нет никакой надобности. — Майор обвел широким жестом окрестные сопки, бухту с замершей на ее зеркальной глади «Надеждой», грузы с которой матросы уже принялись перевозить на берег по распоряжению Ратманова. — Видите, господа? Бежать здесь некуда, да и не на чем.
Тягостное молчание, сменившее радостное оживление встречи путешественников, нарушил взволнованный голос Крузенштерна:
— В обстоятельствах сих не имею более ничего делать, как только отправить канцлеру Румянцеву и морскому министру Мордвинову мое прошение об отставке. С фельдъегерской почтой!
Он демонстративно удалился в дом майора Крупского. Но странное дело, несмотря на столь неприятное происшествие, вскоре опять послышались шутки, смех. А вечером в самом поместительном комендантском доме состоялось шумное застолье, начались танцы. Приход «Надежды» на Камчатку и моряки, и гарнизон крепости справедливо расценили как событие во всех отношениях знаменательное.
Праздничное настроение застал и спешно приехавший в Петропавловск из Нижнекамчатска генерал-майор Кошелев. Встревоженный сообщением Крупского, он очень спешил. Но здесь, в Петропавловске, вздохнул с облегчением. Умудренный житейским опытом, Кошелев сразу понял суть конфликта. Допущена ошибка! Двум лицам доверено решать судьбу столь важной экспедиции, и каждый понимает свои права по-своему. И Кошелев постарался направить силы и энергию обоих руководителей на то, чтобы как можно лучше подготовиться к плаванию в Японию. Этому же посвятил и собственные помыслы. Туго, очень туго с продовольствием на Камчатке, но экспедиции нужна отменная провизия, особенно мясо. И Кошелев распорядился доставить в Петропавловск откормленных бычков. Он же рекомендовал черемшу и хвою как отличные противоцинготные средства.
Здесь, на Камчатке, произошел крутой поворот в жизни Лангсдорфа. Перед отправлением «Надежды» в Японию его пригласил камергер Резанов. Он приступил к делу со свойственной ему прямотой.
— Не смею ценить ваших ученых талантов. Но основательность ваша в заключениях вкупе с предприимчивостью особливо мне по душе приходится. Кроме природного немецкого владеете вы французским, аглицким, латинским языками. Сверх всех этих талантов вы и медик практический…
Лангсдорф поморщился, он не любил разговоров о своей особе и хотел было об этом сказать, но Резанов остановил его жестом.
— Все это я, господин Лангсдорф, говорю для того только, чтоб понятны стали мотивы моего предложения стать одним из членов дипломатической нашей миссии, на благополучный исход которой я уповаю. Ведь ежели торг с Японией открыть удастся, надобно будет там надежного и знающего человека оставить.
Лангсдорф колебался. Дипломатическая миссия! А как же быть с целыми ящиками собранных им коллекций? Кто сможет разобрать, распределить и классифицировать все это? Никто! Но какой-то тайный голос твердил, что именно поприще дипломатическое поможет ему в его будущих дальних странствиях, без которых истинному натуралисту не обойтись. Подумав, Лангсдорф согласился на предложение посланника.
Так волонтер экспедиции получил — пока еще неофициально — чин надворного советника и постоянное жалованье — три тысячи в год, словом, перешел на русскую службу.
…Разбиваясь с пушечным грохотом о борт, волны наносили страшные разрушения. Они сорвали левую кормовую галерею, и вода хлынула в капитанскую каюту, залив ее на три фута. Поплыли карты, книги, записи. Корабль с оголенными мачтами носило вблизи скалистых берегов. И вдруг настал полный штиль, даже небо прояснилось. «Вот он, глаз тайфуна», — подумал Крузенштерн. Он стоял у штурвала с четырьмя рулевыми. Все были крепко обвязаны страховочными линями, чтобы не смыло в море.
Воспользовавшись кратковременным затишьем, Крузенштерн приказал поставить зарифленную штормовую бизань, дабы хоть немного держаться к ветру. Но возобновившийся шторм тут же сорвал ее. Мачты угрожающе раскачивались, и команда с топорами в руках была готова обрубить ванты, если мачты рухнут. Потерявшую всякое управление «Надежду» несло прямо на скалы японского острова.
— Эх, поставить бы хоть стаксель, — проговорил Крузенштерн. Отдавать приказания было уже бессмысленно. Его с трудом слышали сквозь ужасающий рев ветра даже стоящие рядом рулевые.
Но вот двое из них, Филипп Харитонов и Ефим Степанов, цепляясь за что только можно, поползли к мачте. Как удалось им взобраться на рею и закрепить парус, одному богу известно. Тысячу раз их должно было унести в поднебесье и швырнуть в кипящие волны. Но вот парус закреплен. «Надежда» рванулась в сторону, словно норовистый конь, почувствовавший шпоры. Никто не успел заметить, как лопнул и исчез парус. Это произошло мгновенно. Но дело уже было сделано — корабль отвернул от скал и несся теперь в открытое море.
С рассветом жуткий вой стихии стал понемногу ослабевать, ветер переменился, тайфун унесся дальше к северу. Крузенштерн спустился в свою каюту и, не в силах даже собрать промокшие карты, тут же заснул крепчайшим сном.
Когда он снова появился на палубе, здесь уже вовсю кипела работа. Под руководством Ратманова повеселевшие матросы чинили, убирали, чистили. Перед прибытием в японский порт Нагасаки судну после опустошительного тайфуна надлежало придать должный вид.
У фальшборта стоял Резанов, зябко кутаясь в подбитый мехом плащ. Глаза на измученном лице лихорадочно блестели.
Крузенштерн подумал о том, что если им, морякам, привыкшим к штормам и шквалам, нелегко, то каково сугубо сухопутным людям. Но что значат эти испытания! Они позади, и вот теперь, чудом избежав гибели, корабль у берегов загадочной страны, о которой ходят самые невероятные рассказы. Ради таких вот мгновений можно претерпеть любые лишения, преодолеть даже неверие в собственные силы.
На палубе показался надворный советник Фос, имевший еще более измученный вид, чем Резанов. Ну этого-то жалеть нечего!
Крузенштерн подошел к нему и, указывая на работающих на палубе матросов, проговорил холодно:
— Господин Фос, вот эти самые служители, коих вы бездельниками почитаете, нынче спасли и вашу, и мою жизнь.
Обычно надутое высокомерием лицо надворного советника сейчас выглядело сморщенным, посеревшим. Он ничего не ответил, лишь оглянулся на Резанова. Тот подошел к Крузенштерну.
— Господин капитан, — быстро проговорил камергер, — прошу собрать на шканцах экипаж судна.
Через полчаса он появился на палубе вновь, уже затянутый в мундир. Перед строем моряков стояли офицеры. Корабль успели привести в порядок, палубу надраили до блеска.
Резанов остановился в нескольких шагах от моряков. Море все еще сердито швыряло вверх клочья пены, близкий берег напоминал о себе лентами плававшей на поверхности морской капусты, протяжными и тоскливыми криками чаек.
— Россияне! — начал Резанов. — Обошедши вселенную, видим мы себя наконец в водах японских. Любовь к Отечеству, искусство, мужество, презрение к опасности смертельной — суть черты, изображающей российских мореходцев. Вам, опытные путеводцы, — повернулся он к Крузенштерну и другим офицерам, — принадлежит теперь благодарность соотечественников.
Нет, никакой напыщенности в этих словах не было. Посланник говорил искренне. Совместно перенесенные испытания сближают людей, в этом Крузенштерн убеждался не раз.
— Вам принадлежит благодарность соотечественников, сказал я, — продолжал посланник. — Этого мало. Вы стяжали уже ту славу, которой и самый завистливый свет лишить вас не в силах…
Надворный советник подал посланнику один из его изящных ларцов. В нем оказались медали на шелковых лентах. Резанов вручил их морякам.
И вот якоря «Надежды» покоятся на дне Нагасакской бухты. Россияне с любопытством рассматривают каждую деталь незнакомого пейзажа. Что их ждет в этой стране? Но увы! Японцы разрешают съехать на берег только посланнику со свитой. Их размещают в доме, огороженном со всех сторон, с единственным выходом прямо к морю. Стража неусыпна и неумолима.
Порох, ядра, личное оружие офицеров отобрано. Никому из экипажа не разрешается ходить на шлюпке по бухте, даже возле корабля. А голландские купцы чувствуют себя вольготно. Медленно текут дни, еще медленнее движется скрипучий воз переговоров: японские низшие чиновники докладывают обо всем высшим, не пропуская ни одной иерархической ступеньки.
Но можно наблюдать и с борта корабля, что делается на берегу и в гавани. А состояние атмосферы и воды всегда доступно измерительным инструментам. Впервые проводятся в Японии столь обширные и точные метеорологические наблюдения. Офицеры и ученые составляют словарь японского языка. Записана первая сотня слов, вторая, третья…
Лангсдорф живет на берегу, как и все члены посольства. Но о своих ученых трудах не забывает ни на минуту. Японец, доставляющий провизию, согласился приносить рыб, выловленных в здешних водах. Оказалось потом, что за долгие зимние месяцы ученый описал четыре сотни рыб, принадлежащих к полуторастам видам.
Восхитившись прочностью и плотностью японского шелка, Лангсдорф сразу же стал искать ему практическое применение. Недели упорного труда — и готов монгольфьер! Разложен костер из рисовой соломы. Наполняемый горячим воздухом пополам с дымом, шар стал расправляться, надуваться. И все увидели, что на боку его красуется российский герб — двуглавый орел. К неописуемому восторгу жителей Нагасаки монгольфьер взмыл в воздух. В другой раз шар отнесло ветром в море, его выловили и доставили хозяину японские рыбаки. Но третий запуск взбудоражил весь город. Шар упал на крышу дома, и оттуда повалили клубы дыма. Больших трудов стоило успокоить жителей, объяснить им, что это не пожар, просто вырвалось наружу содержимое шара. Много тревожных минут доставил этот случай Резанову, который всячески стремился избегать каких-либо конфликтов с местными жителями.