окрылых, двукрылых, у нас уже были тысячи, ими были заполнены все специальные ящики, а пробирок и банок с планктоном набралось больше сотни. Немало было и банок с ящерицами и тушек птиц. О гербарии я не говорю, его вез специальный верблюд.
24 мая мы добрались до Ашхабада, проделав более чем за месяц путь в 600 км. Древний способ передвижения с караваном верблюдов позволил нам не только хорошо исследовать фауну, флору, водоемы и почвы Центральных Каракумов, но и почувствовать на себе, что такое пустыня.
Как приятно снова было встретиться с гостеприимным директором музея Билькевичем и оказаться в саду музея, где пышно зацветали огромные юкки! А потом начались хлопоты по упаковке собранных в пустыне коллекций, продаже верблюдов, лошадей, ослов, и самое грустное — расставание с нашими верными и стойкими спутниками и помощниками туркменами. Особенно мы сдружились с караван-баши Анна-Уразом и Анна-Кули.
В результате нашего путешествия в Каракумы впервые была подробно исследована фауна почв и водоемов, изучены многие виды млекопитающих, птиц, рептилий, насекомых и растительности Центральных Каракумов.
Большое значение имело обнаружение моим отцом в грунтовых водах Каракумов живых морских многокамерных корненожек — свидетелей некогда бывшего на территории Каракумов обширного морского водоема, соединявшегося с древним Средиземным морем.
Даниил Николаевич Кашкаров, используя свои материалы, создал схему связи млекопитающих, птиц и рептилий с условиями жизни в пустыне и вместе с известным ботаником, крупным специалистом по растительности Средней Азии Е. П. Коровиным, тоже профессором Среднеазиатского университета, опубликовал схему жизни в пустыне. Работа Кашкарова «Экологический очерк позвоночных Центральных Каракумов» вместе с работой Коровина «Жизнь пустыни» вошла в научные сводки и учебники по экологии. Почвоведы и ботаники дали тоже много нового для понимания условий жизни в пустыне Каракумы.
Многое сейчас изменилось там, ведь со времен нашей экспедиции прошло шестьдесят лет. Пробурены артезианские скважины, проведен Каракумский канал, построены поселки, совхозы и даже города, развилась газовая и нефтяная промышленность. Вместо караванных троп пролегли асфальтированные автомобильные дороги. В Репетекском заповеднике и в других местах Каракумов проводятся стационарные наблюдения за жизнью пустыни и опыты по закреплению песков, а в Ашхабаде создан специальный Институт пустынь. И я счастлив тем, что наша экспедиция внесла свой вклад в дело освоения и развития этого района нашей страны.
Олег Ларин
ПОЙДЕМ — УВИДИШЬ…
Повесть
Художник И. Гансовская
Правильно говорят о Пинеге: к ней привязываешься сразу, расстаешься с грустью и запоминаешь навсегда. Вспоминаются слова одного бывалого северянина. Лет двадцать назад, задолго до того, как приехать в эти места, я расспрашивал его о здешнем житье-бытье. Почему-то многие люди, никогда не бывавшие на Севере, представляют этот Север бесконечно огромной, стылой и безжизненной пустыней, где само время, кажется, отброшено далеко назад. Что-то подобное представлялось тогда и мне… Северянин выслушал мои вопросы с глубоко запрятанной улыбкой. «Не губите себя! — воскликнул он, выбрасывая передо мной руку-шлагбаум. — Не ездите вы на Пинегу! Иначе всю оставшуюся жизнь не будете знать покоя. Ни во сне, ни наяву!»
Тогда я не очень-то понял значение его слов, сорвался с места и поехал. Потом еще и еще… И вот теперь каждый раз, услышав слово «Пинега», я останавливаюсь как бы с разбега, и в памяти начинают оживать ошеломительные восходы и закаты на фоне синих лесов, люди в замасленных робах, белая ночь над белой летящей рекой, всегда звучащая музыка Севера.
Карабкаясь по лесистым склонам, пинежские деревни утверждают себя монументальными срубами изб с крутыми бревенчатыми взвозами, с бойкими коньками да крышах, с теремковыми ставенками и узкими «косящатыми» оконцами. Будто в хороводе, к реке сбегают ломаные линии прясел и изгородей, чем-то напоминающие древнерусский алфавит. Тесными рядами стоят за околицей амбары «на курьих ножках», наполовину вросшие в землю черные баньки, скрипят колодцы-«журавли». По реке бесшумно скользят осиновки — лодки, похожие на струги древних новгородцев, с высоко вздернутыми носами. В некоторых домах можно встретить узорчатые прялки, вальки, веретена, медные братины, а иногда и старинную книгу в переплете из телячьей кожи — видно, не добрались до нее еще археографы Пушкинского дома… Здесь не увидишь асфальта, совсем недавно сюда пришло телевидение и железная дорога, к счастью, очень редки здания из стекла и бетона. И первое впечатление таково, что жизнь здесь течет степенно и размеренно, как часовой механизм, заведенный исстари.
Но это обманчивое впечатление. Пинежье подновилось в последние годы, увеличилось население, вырос экономический потенциал края. Словом, жизнь здесь идет таким же ходом, как и всюду на русском Севере. В тайге работают трелевочные трактора, и лесовозы вывозят серую пупырчатую елку и медноствольную сосну. Пинежье — один из крупнейших лесозаготовительных районов Архангельской области. На полях, укрытых от арктических ветров, зреют урожаи кормовых трав, ячменя, овса, картошки… Тишина древних сел озвучена треском моторных лодок на реке, звонкой декламацией есенинских строк из раскрытых окон школы: «Тихо дремлет река, темный бор не шумит…» А рядом, в конторе совхоза или лесопункта, обсуждают планы лесозаготовок, решают судьбу богатой пинежской поймы…
Давно я не был на Пинеге. Давно не слышал крутую и протяжную северную речь, которую без всякого преувеличения можно бы положить на ноты. Давно не видел своих пинежских друзей и знакомых: как они там, что нового в их жизни? Правда, некоторые приезжали ко мне в Москву, со многими я переписывался. Но письма — это не в счет: что можно узнать в куцых строчках поздравительной открытки?.. И вот когда я увидел разложенные веером полторы сотни слайдов, выполненных одним столичным фотографом, недавно побывавшим на Пинеге, и не узнал многих своих знакомых… я понял, как давно не был там. И принял решение: в дорогу, срочно собирайся в дорогу!..
Что такое весенняя ночь на Пинеге? В сущности это и есть утро. Медленное, праздничное, нескончаемое утро, которое встречают, не дожидаясь восхода. Море белого, жемчужного света накатывается волнами вездесущей, рвущейся ввысь музыки. Куда ни посмотришь, нет ни единой тени — все скрадывает слепящий и ровный свет. Кажется, что солнце не ушло за горизонт, а вселилось в хмурый безлюдный лес, спящую реку, в плывущие по реке бревна. Еле слышен щебет просыпающихся птах. Разбежавшись с высокого берега, падает в реку ручей, и там, где он упал, клубится розовый пар…
Наш путейский катер стоял у впадения Пинеги в Северную Двину, и я видел белую летящую реку, синие леса за рекой и льдины, похожие на груды грязного хлопка. Еще несколько дней назад они бились в причальные стенки, стонали и лязгали, как товарный состав со ржавыми тормозами, вставали на дыбы, с отчаянием заламывали к небу ноздреватые истаявшие бока, а потом обессиленно падали, разбивались и плыли дальше.
Ночью в каюте я просыпался от этих звуков и выходил на палубу слушать реку. В сиянии белой ночи она выглядела непрерывно движущимся конвейером, и только темные смерчи куликов и уток да прошлогодние бревна-, уткнувшиеся в берега, нарушали привычные цвета половодья.
Вздрогнув всем телом, как застоявшийся конь, наш катер развернулся против течения и вошел в устье Пинеги. Он шел прямо по льдинам, утюжил их своим днищем, и те, сшибаясь лбами, с затяжным стоном погружались в воду и с шумом выныривали из-под кормы, как мертвецы у Гоголя. Инженер-гидрограф Епифанов, «король здешних вод», заставлял маневрировать судно вдоль берега, выбирая подходящий зазор между крупными льдинами, чтобы не повредить корпус. Время и река торопили нас.
Дело в том, что большинство населения Пинежья живет вдоль берегов, и только река позволяет снабжать села, деревни и поселки необходимыми товарами, техникой, горючим, строительными материалами, удобрениями. Все это доставляют пинежанам караваны судов из Архангельска и Котласа. Раз в году, едва схлынет ледоход, более ста грузотеплоходов, танкеров и буксиров с баржами заходят в Пинегу и по большой воде следуют до самых верховьев. Каждый лесопункт, каждый совхоз знает, какой груз и на каком судне нужно встречать. На всю эту операцию река предоставляет не более двадцати дней: пропустит теплоходы, даст им возможность разгрузиться — и навигация закрывается до будущей весны. Следом за возвращающимися судами движется молевая древесина и буквально наступает на пятки последним караванам.
Этим караванам мы прокладываем путь — обставляем фарватер створными знаками, ставим на мелях вехи. Однако у реки, свой график, часто не совпадающий с графиком речного пароходства, и поведение ее непредсказуемо. Пинега течет согласно своей природе, как текла, быть может, сотни веков назад, еще в доледниковый период, и нет ей никакого дела до людских забот и грузопотоков. Уж кто-кто, а Епифанов знал ее неуправляемый характер.
— Разве это река?! — охотно откровенничал со мной Григорий Яковлевич. Капли пота на его лице смешивались с каплями первого дождя. — Вот где она у меня сидит! — И ребром ладони он хлопал себя по шее. — Двадцать навигаций здесь провел, и всякий раз — как впервые. Попробуй доверься этой воде, ослабь внимание! Не река — а тысяча и одна ночь…
Через час рация принесла добрую весть: в прибрежной тайге началось таяние снегов и уровень воды в верховьях поднялся на метр. Так что Ваймуши, Юбру, Дарданеллы, Чуши, Крест, Пьяный (название пинежских перекатов. — О. Л.) мы пройдем почти безболезненно. Команда путейского катера при этом известии заметно повеселела. Однако с лица Епифанова не сходило угрюмое выражение. Он стоял за штурвалом, шарил биноклем по серо-стальному полотну реки, по ее лесистым берегам, будто искал разгадку одному ему известной тайны, и предпочитал помалкивать. Вода совсем очистилась ото льда, течение стало свальным, стремительным, и наш 75-сильный мотор реагировал на него натужным, всхлипывающим кашлем.