— Атлантического и Тихого. Не считая местных жителей и казаков, время от времени помогавших ученому, спутниками его были лишь лаборант, лесничий и топограф.
В конце апреля 1843 года, почти через пять месяцев после выезда из Москвы, путешественники достигли селения Коренного-Филипповского на реке Боганиде, на Таймыре. Здесь они построили лодку, отсюда в конце мая выступили к северу. Две недели пришлось добираться до Верхней Таймыры. Дальше им предстоял путь по реке, по сути дела путь в неизвестное. Вокруг расстилался в полном смысле слова край непуганых птиц. «Увидя нашу лодку… — пишет Миддендорф, — самки гаг-гребенушек, несмотря на шум от весел, с любопытством стали слетаться и, громко крякая, спустились рядом с нами на воду. Ясно заметны были любопытство и удивление, которое в них возбуждали лодка и сидевшие в ней лица».
Лишь в конце августа экспедиция вышла к заливу, который потом получил название залива Миддендорфа. Путь сюда был тяжел: позади остались пороги, шторма, ледяные заторы. Но гораздо больше испытаний ждало людей на обратном пути. Еще на Нижней Таймыре шторм повредил лодку. На озере путь преградил лед, пришлось прорубаться через него топорами. А вскоре лед заставил путешественников бросить лодку. Дальше пошли пешком, груз везли на санках. Затем кончилось продовольствие. Наступил голод. Крепчали морозы…
Миддендорф решился отправить спутников на юг за помощью, а сам с коллекциями остался в тундре, без палатки, без продуктов. Восемнадцать дней провел он у устья Верхней Таймыры, в снежной яме, был уже на грани гибели, когда пришла помощь. Его разыскали и привезли в Коренное-Филипповское местные ненцы.
Таймырское путешествие Миддендорфа вошло яркой страницей в историю исследования полярных стран. Перечитывая дневники ученого, невольно задумываешься: в чем заключался залог его успеха? Немаловажно, конечно, что был он в расцвете сил — Александру Федоровичу исполнилось в то время двадцать восемь лет. Был он не новичок на Севере, хорошо тренирован, многое мог сделать своими руками. Как писал один из его современников, «Миддендорф с наслаждением мог пролежать по целым ночам в лапландских болотах, подкарауливая водяных птиц, а как пешеход был в состоянии утомить самого крепкого моржебойца. Умел он собственными руками построить лодку, умел и управлять ею и, будучи превосходным стрелком, знал, что не уйдет от его пули дичь, подпустившая на нужное расстояние». И все же главным здесь мне кажется его преданность науке, идее, фанатизм и одержимость ученого.
Зримыми результатами Таймырской экспедиции стали ящики с геологическими образцами, более восьми тысяч гербарных образцов растений, около пятисот зверей в шкурах и столько же в спирте, сотни тушек птиц, экземпляров рыб, беспозвоночных животных. Результатами ее были тщательные наблюдения за таймырскими животными и растениями, за погодой, климатом, условиями залегания в грунте мамонтов, даже за бытом местного населения.
Миддендорф не ограничился исследованиями на Таймыре. Отсюда он направился в Якутск для изучения вечной мерзлоты, затем предпринял поездку на крайний восток и юго-восток Сибири — к Охотскому морю, к Амуру, в Забайкалье. Снова путешественники увидели Москву лишь в марте 1845 года. Почти тридцать лет заняла у Миддендорфа обработка собранных наблюдений и образцов. Наконец появился на свет многотомный научный труд — «Путешествие на север и восток Сибири», — труд, не потерявший своей ценности, интереса и в наши дни.
Погода не подвела, и полет по пути Миддендорфа состоялся. Конечно, нельзя было рассчитывать на встречу следов, каких-то вещественных доказательств пребывания здесь этой экспедиции; давно уже нет на Таймыре и селения Коренного-Филипповского, но природа, ландшафты с тех пор, конечно, мало изменились.
Вначале летим на запад вдоль Логаты, одного из главных притоков Верхней Таймыры. Река эта пропиливает гряды увалов — берега ее возвышенны, «яристы», под самолетом появляются плотные стайки краснозобых казарок. Когда она вырывается на равнину, начинает сильно петлять, в долине ее образуется кружево озер, озерков, стариц. Исчезают казарки, но появляются стаи и выводки гусей, то ли гуменников, то ли белолобых. Возникли было островки и даже обширные острова кустарников, но река вгрызается в очередную гряду холмов, и кустарники пропадают.
Иногда показываются олени, хотя и не такими большими стадами, как у Пясины, и главным образом самцы. Вслед за очередным табунком на махах мчится волк. Потом снова табунок, и несколько оленей отстают от него. Видно, что два последних оленя на бегу хромают, отстают все больше и самолет их быстро перегоняет.
— Этими займутся волки, — говорит о калеках Мичурин. Вообще-то он противник крайностей в отношении к волку. Накануне он рассказывал мне, что уже несколько лет при каждом удобном случае собирает остатки волчьих пиршеств, а потом тщательно их исследует. Как оказалось, почти две трети оленей — жертв хищников были или уродами, или больными. Вспомнил он и о последствиях кампании по истреблению этих зверей. С 1960 по 1965 год с самолетов удалось отстрелять на Таймыре около тысячи хищников. Урон от них, конечно, сократился, но случилось и непредвиденное. Количество оленей, пораженных разными болезнями, за это же время возросло с двух процентов до тридцати, и впервые за многие годы наблюдалась их массовая гибель.
— Бороться с волками нужно, но — с умом, — заключил свой рассказ Лев Николаевич. А в 1969 году все это он изложил на Международном конгрессе биологов-охотоведов и очень заинтересовал своим докладом слушателей.
Показались последние колена Логаты. Где-то здесь Миддендорф со спутниками спускал на воду «Тундру», как они назвали лодку, отсюда начинался их водный путь.
Долетаем до Верхней Таймыры и поворачиваем на северо-восток. Соединившись со своим притоком, река заметно полнеет, меньше петляет. Как признак ее «солидности» на ней появляются острова. Слева все ближе подступают склоны гор — каменные россыпи, скалы. Беднеет животный мир: и гуси и олени исчезают. Даже с самолета видно, как скудеет растительность. В распадке лежит сугроб нестаявшего снега и на нем черное пятно. Наверное, это камень, но бередит мысль, будто там яма, бывший приют ученого. Конечно, мысль нелепая, хотя действительно ненцы нашли Миддендорфа, обессилевшего от голода, где-то неподалеку от этих мест. Приходит и такая мысль: здесь и летом-то не очень проживешь охотой. А тогда, зимой, что можно было добыть?
Река заканчивается дельтой с большими островами, со многими протоками. Дельта незаметно превращается в залив озера. Открывается беспредельная водная гладь. Озеро Таймыр смотрится большим и на картах, но в действительности это целое море: с южного берега не видно берегов — ни северного (до него километров пятьдесят), ни тем более восточного, до которого больше двухсот километров. Ветер сегодня, по тундровым понятиям, небольшой, но по озеру гуляют бурунчики, на прибрежную гальку накатываются волны. Переправляться через него на лодчонке и сейчас не просто. А в шторм? А каково было Миддендорфу и его спутникам пробиваться через замерзшее озеро топорами?
В озеро впадают много рек, вытекает же лишь одна — Нижняя Таймыра. Она берет начало в северо-западной оконечности озера, смело прорезает при своем рождении горы Бырранга, оставляет здесь обрывистые кручи, а затем, будто вздохнув после тяжкого труда, широко разливается, обтекает несколько островов. К одному из них путешественники приставали, Миддендорф окрестил его островом Бётлингка по имени русского академика — первого исследователя якутского языка, и это название сохранилось на картах до сих пор. Еще одно расширение, и Нижняя Таймыра мчится в каньоне, стиснутая крутыми, скалистыми берегами. Против такого течения на веслах не очень-то выгребешь!
Опять расширение, водовороты на воде, и снова сужение, обрывы того самого Мамонтового яра, где ученому посчастливилось найти почти полный скелет мамонта. А вот и конец реке — расширение, но теперь это уже Таймырская губа Карского моря, Северный Ледовитый океан. Посередине губы виднеется большой остров. Миддендорф присвоил ему имя своего учителя академика Бэра. Путешественники приставали и к этой суше, даже провели на ней несколько дней. На острове еще стояла ветхая изба, сложенная участниками Великой Северной экспедиции. Маршрут Миддендорфа сомкнулся здесь с маршрутами Дмитрия Лаптева, Семена Челюскина.
Дальше к северу по мелям ходили крутые волны. На воде показалась шуга, и с каждым днем все гуще шел снег. К тому же кончались сухари, а надежды на рыбную ловлю не оправдывались. Отсюда путешественники повернули назад, на юг.
Заканчивался и наш маршрут по следам экспедиции Миддендорфа. Путь этот, даже на самолете и лишь в одну сторону, показался мне очень долгим.
Отсюда, от Таймырской губы, мы полетели прямо на базу, на Пясину.
На базе летчиков ждали и гостиница, и столовая. Охотоведы ютились по соседству, в пустующем до осени домике охотника. Здесь обедали, собирались в полеты и вчерне обрабатывали уже собранные материалы. А между полетами много говорили, спорили, и разговор шел главным образом о том, что нужно охранять здешнюю природу, по-хозяйски использовать ее богатства.
В один из таких «земных» дней, когда по всему Таймыру ползли туманы, Мичурин обнародовал свои подсчеты. Выходило, что трактор или вездеход за каждые три километра пути «съедает» гектар оленьих пастбищ. Дороги на Таймыре длинные. Трактористы и вездеходчики не любят водить машины по старому следу, по уже распаханной тундре, а каждый раз норовят идти параллельным курсом, по целине. Тракторный и вездеходный парк здесь с каждым годом растет, и на «распашку» тундры машин выходит все больше. Пастбища, значит, сокращаются. А если они и восстанавливаются, то очень медленно. «Доходы» в общем никак не покрывают «расходов».
Григорий Дмитриевич Якушкин встряхивает шапкой курчавых волос и со свойственной ему горячностью тоже поминает «капитанов» тракторных походов недобрым словом. Поминает он и геофизиков-сейсмологов: «Ведь бывает, что рвут заряды в самых рыбных местах. Сколько же рыбы зря переглушат, да и все живое распугивают».