«Сей тюрбан хочет служить мне до конца дней моих? Забавно. Ведь он так худ, что может не протянуть и недели… Сегодня нам повезло. Мы открыли нефть — земное черное масло. Так пусть и ему тоже будет сегодня удача. Пусть…»
Человек в тюрбане еще не знает, что это за слово, но он понял улыбку Гмелина.
«Пусть!» у русских великое слово.
«Пусть!» — значит: все можно, все дозволено.
Но все ли? Бедный перс, ты умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова.
«Пусть! — так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. — Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и апшеронские нефтяные колодцы».
А позднее запишет в дневнике следующее:
«Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей». Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в академии: «Кавказские горы как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы, или разной доброты нефтяные колодцы, или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно применить может: и так о истине сего нимало сомневаться нельзя». И закончил далее словами: «А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия».
Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.
Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая отдыхает. Наконец половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.
Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли — и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.
Уже начало темнеть, когда отряд Гмелина подъезжал к селению. Несмотря на острые шипы подков, лошади скользили по глинистой, размокшей от дождя тропе. Путешественники с трудом и даже с некоторой опаской спустились на дно ущелья и стали перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося горного ручья. Зыбкий мост давно уже был снесен водой, и только кое-где торчали его покосившиеся колья, чудом уцелевшие от напора.
Серый, влажный туман закрывал горное селение, лепившееся не более как в трехстах шагах от дороги, у подножия обрыва. Чуть правее сквозь туман виднелся круглый, тяжелый купол древней гробницы. Левее, почти у самой дороги, тянулись ряды пустых саклей и полуразрушенные навесы…
В самом селении почти не было жителей, оно считалось одним из самых малолюдных, а частые военные набеги разогнали и остатки населения.
Там было тихо, лишь одинокая собака хрипло лаяла в тумане, вероятно почуяв сквозь свист и вой осеннего ветра топот лошадей.
Горы немы и огромны. Оживают они только по ночам. Истошные крики сов и шакалов тревожат их сон.
Днем у самых вершин в небе парят орлы. Порой они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз — на добычу.
Осеннее солнце почти не печет. Олень сбросил рога и бродит по горам в поисках воды и мха. Тучи комаров гудят и носятся в воздухе.
Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом. Просто синий поглощает золотой.
В который раз Гмелин, Охотников, казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и неприязнь, и жестокость. Примиренные и успокоенные после таких мгновений, путешественники вновь двигаются в путь. Идут в Шемаху.
Гмелин молча шагает вдоль стены. Охотников полулежит на диване, лицо его замкнуто и сосредоточенно.
«Да… поручик будто потускнел за последний месяц», — замечает путешественник и говорит:
— А вы, Евгений Иванович, стали серьезней. Прежде шутили больше, и вдруг…
«Да нет, не вдруг…» — думает Охотников. Вчера он записал в дневнике: «После того как Фет Али завоевал Шемаху, торговле конец пришел. Раньше в Шемахе товары всякие были, шелков крашеных много. Венецианцы даже сей шелк тавлинским звали. Был шелк — стал щелк. Разорил хан народ. В самой Шемахе никогда не бывает, а по приезде в деревнях окрестных живет. Ясное дело — тиран».
Охотников резко поднимается:
— Тиран, конечно…
Путешественник хорошо знает, о ком идет речь.
— Нам надобно поступать весьма осторожно, а не то… — Гмелин разводит руками. — Сейчас, друг мой, я рассуждаю только как зоолог: что такое Фет Али? Просто скотина…
Самуил Готлибович произносит это слово с немецким акцентом, отчего получается «ско-тыы-на». Охотников улыбается.
— Но не в том дело, сударь, — продолжает путешественник. — Сей скот очень не любит своего бакинского родственника. И если мы незаметно поссорим их…
Гмелин хлопает себя по карманам, и рука его ползет за обшлаг:
«Фет Али-хан! Великий наш покровитель! Дерзнули мы еще раз обратиться к Вашей милости. Ибо, знаем мы, сердце Ваше подобно дождю в пустыне. Как о блаженстве вспоминаем мы сейчас о днях, проведенных в Вашем княжестве. Благодарим небо за дары эти. Скорбя сердцем, должны сознаться, там, в Дербенте, мы не смогли до конца оценить все благородство души Вашей. Бакинский хан, конечно, светел и мудр. Но нас он не жалует. Принимает за каких-то лазутчиков. Вновь прибегаем к Вашей помощи. Пособите нам, чужестранцам. Да возблагодарит Вас аллах и небо».
Собеседники пожимают друг другу руки и беззвучно смеются.
На третий день Фет Али прислал кое-какое снаряжение и двенадцать солдат.
— Охранять вашу милость по пути в Сальяны и Ензелих, — доложили солдаты.
Друг мой! Милый, благородный друг!
Сколь давно, сколь долго я Вас не видела. Поверьте, я очень скучаю по Вас, Евгений. Единственное и последнее утешение мое теперь — это ваши письма.
Сударь, как хорошо Вы пишете о ночных звуках в горах. «Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном гуси. Почуяв лакомую добычу, с воем отправятся на промысел волки, то внезапно заревет выпь…» Или в другом письме об охоте на оленя.
И Охотников невольно роняет голову на руки, закрывает глаза и припоминает подробности той давней осенней охоты: «…берег горной реки обрывистый и каменистый в излуке. На нем два заброшенных шалаша. Мы расположились здесь с вечера. Разожгли костер. Вскорости в почерневших от копоти котлах, подвешенных над огнем, дымился отменный плов.
Шагах в двадцати от нашей стоянки начиналась сильная чаща, перемешанная с камышом.
Славно отужинав, мы привели в порядок свое охотничье хозяйство: сумы, патронташи, ружья и по команде обстоятельного казака Ряднова заняли места в лодке.
Ночь выдалась сырая, темная. Луна то пряталась в облаках, то лукаво подмигивала нам. Тишина! Ни ветер, ни птица, ни рыба не тревожили гладкую поверхность сонной реки.
И вдруг тишину оборвал глухой, протяжный рев… Сердца наши разом заколотились часто-часто от столь долгожданного и столь внезапного звука. В воображении каждого охотника предстал гордый олень, пробирающийся по крепи и вызывающий на бой яростного соперника. Лодка между тем легко и быстро скользила по воде. Могучая фигура Ряднова не слышно двигалась взад и вперед, мерно поднимая и опуская длинное весло. Его лохматая голова с орлиным носом возвышалась над нами. Он управлял нашим челном, словно древний языческий идол.
Холодало. Мы зябко поеживались. Вязкая дрема начала околдовывать и клонить нас, но мы гнали ее прочь. Охота есть охота! Слух всегда должен быть чутким!
Часа полтора мы плыли молча, не проронив ни слова. Но внезапно вновь вздрогнули и были потрясены полным силы и неистовства ревом.
Олень подошел к берегу, пощипал траву и остановился на голом бугре. Гордый, величественный. Еще мгновение — прогремел выстрел, и он тяжело, неуклюже и глухо упал в воду.
— А ну, поднажмем, братцы! — шепнул Ряднов, и весло его с силой погрузилось в воду. Лодка шла к темнеющему вдали берегу, к тому месту, где упал с бугра гордый красавец олень».
Далее Охотников, как бы сбросив пелену с глаз, продолжает читать письмо: «Боже мой! А Ваш визит к хану… Недавно на балу у Литовских я рассказала об этом. Все очень смеялись. Даже немецкий посланник, барон К., тот, что всегда так серьезен, и он, представляете себе, соизволил посмеяться.
Одним словом, было очень весело.
Конечно, мой господин, кое-что в Вашем рассказе я изменила. Но, думается, Вы не будете строго судить меня. Впрочем, дабы Вы не обижались, расскажу, как я все это представила.
Блистательный гвардеец Охотников величественно шествует в тронный зал. В одной руке у него широкополая шляпа, в другой — дорогая трость. Переступив порог, он на мгновение задерживается и, поклонившись хану, важно следует далее. И вдруг кто-то снимает на ходу у его сиятельства… сапог!!!
— Разбой! — кричит гвардеец. — Настоящий разбой!
— Совсем нет… — вежливо объясняет переводчик. — Этикет. При появлении хана персы должны находиться в чулках.