Солнце исчезло за низким сводом облаков, море придвинулось угрожающе. Оно без единого паруса, пустое, вне людей, вне времени. Легко вообразилась флотилия Вильгельма Завоевателя.
Читанное воскресает то и дело. И удивительно зримо. На гранитном бугре — церковка из дикого камня. Она помнит Вильгельма, герцога Нормандского, двинувшегося за море. Там, на английской стороне, такие же хмурые скалы и тоже есть край земли — мыс Лендс-Энд. Вильгельм на головном корабле вынесся вперед, ждал отставших с тревогой, не доверяя стихии, извечно коварной… Персонажи прошлого являются по первому зову, словно актеры на сцену, где декорации уже построены и занавес поднят.
К тому же эпопея 1066 года развернулась передо мной совсем недавно в городке Байе, на «вышивках королевы Матильды». Уникальная летопись, серия. эпизодов, ошеломляюще документальных, созданных современницами Вильгельма. Не знаю, догадались ли в то время прокрутить всю семидесятиметровую ленту, все пятьдесят восемь цветных кадров, — эффект был бы почти кинематографический. Даже когда двигаешься сам, скользя взглядом по «древнейшему в Европе комиксу», как выразился один парижский журналист, поражает динамика рисунка, непрерывность действия, единство стиля этой хроники, созданной словно одной парой рук, не переводя дыхания. Поток наступающих, на воде и на английской суше, надутые ветром паруса, скачущие кони, летящие стрелы, занесенные мечи, а внизу, под копытами коней, — неподвижность убитых, ликование хищных зверей и птиц, лихорадочная жадность мародера, стаскивающего доспехи с покойника. И все в красках, неизменных до конца, — красно-коричневой, желтой, черной, — животные и люди, щиты, заостренные книзу, борта судов, трон надменного Гарольда, самовольно захватившего власть, и яства на пиршественном столе улыбающегося Вильгельма, завершившего короткое, но опасное плавание.
Мы не видим Вильгельма, вступающего в Лондон, его коронование, а судя по описаниям современников, безымянные мастерицы вышили и эти события. Исчезли по меньшей мере двадцать пять метров ленты, оборванные, по всей вероятности, грязной лапой политического интригана.
История посмеялась над ним — Вильгельма не вычеркнуть, английские школьники заучивают, как молитву, деяния Завоевателя, положившего начало британскому могуществу. А чтобы урок не забылся, педагоги везут учеников, целыми классами, через Ла-Манш, в городок Байе. Они толпятся в музее и во дворе, под трехсотлетним плакучим вязом, — послушные, стесненные приличиями мальчики и девочки в унылых курточках. Слушают бесстрастные объяснения учительниц — скуку смертельную выражают их лица без возраста, без эмоций, словно замороженные.
Думается мне, с восшествием норманна Вильгельма на престол Англии усилились сложные отношения двух наций, разделенных нешироким проливом. В промежутках между войнами, омрачавшими прошлое, и после них до наших дней — холодная война самолюбий, соперничество, муки уязвленной гордости, перепалка насмешками, карикатурами, пародиями.
Кончена пробежка по музею, учительницы ведут ребят к автобусу. Его погрузят на паром сегодня же, задерживаться во Франции больше незачем. Она может дурно повлиять — легкомысленная Франция — на юных англичан из поселений ближнего Корнуолла, ближнего Уэльса. На подданных королевы, воспитанных в уважении к полисмену, к местному викарию, к лорду — владельцу соседнего замка. Не исключено — в следующее же воскресенье педагоги поведут лучших своих питомцев в замок, с тем чтобы чинно, благоговейно вкушать пятичасовой чай в присутствии герцога и герцогини, в зале, увешанном фамильными портретами.
Королевская Великобритания и Франция, республиканская вот уже почти два столетия, где короли отошли в область сказки, где лишь кучка помешавшихся на роялизме чтит герцогский титул, где один кюре на десять приходов — по недостатку верующих и служителей культа… Две исторические судьбы, два образа жизни, различные до мелочей, вплоть до цвета рубашки, до детских игр, до привычек в еде.
— Там же нечего есть, — всерьез уверял меня Лоран, побывав в Англии. — Нет же человеческой пищи.
Тут я ощутил в руке пакет с хлебом и сыром — голод нарушил мои размышления на скале перед Ла-Маншем. Закусывать здесь, однако, неуютно, да и запить нечем. Я вернулся в лавочку и купил банку апельсинового сока. Хозяйка обслуживала кряжистого мужчину в брезентовой робе, он долго рылся в кошельке, выкладывал франки и вообще не спешил уходить.
— Как ловится? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Помаленьку.
Потом минуты две-три молчал, разглядывая меня с головы до кончиков ботинок. Бросил веско:
— Портят море.
— Кто?
Опять движение плеч, удивленный взгляд из-под рыжеватых бровей. Дескать, нелепый вопрос, любому известно, кто портит.
— Вы приходите со своими су, вам подавай рыбу, верно?
Он не выяснял, откуда я. Он определил меня как приезжего, как горожанина, который не разбирается в его деле, да, наверно, и не желает войти в положение. Тон был во всяком случае неодобрительный.
— Значит, помаленьку?
— Да. А вы думали?
Я ответил, что впервые тут. Об аварии танкера «Амоко Кадис», вылившего в море груз нефти, читал в газетах.
— Это не здесь, — уточнил рыбак с ноткой укора. Мол, слышал ты звон, а где — не ведаешь.
Я жевал, отхлебывая из банки. Он наблюдал, усмешка чуть тронула губы.
— Ресторана у нас нет.
И тут я почуял подтекст. Нечего тебе околачиваться у нас, горожанин! Сам понимаешь…
А я-то надеялся разговорить, узнать что-нибудь о традициях, обычаях на краю земли. Этнограф колотился во мне. Увы, рыбак отделывался ответами односложными или пожатием плеч. Хозяйка не могла мне помочь — она из пришлых, живет на отшибе.
— Вот какие они, бретонцы, — сказала она. — Бретонируют поистине, мсье.
Я перевел буквально французский глагол: «ответ бретонирующий» — значит «уклончивый, выдавленный нехотя». Встреча с рыбаком врезалась в память отчетливо, как скалы, как китовая туша дока.
Глянув на часы, я побежал к остановке автобуса, дожевывая козий сыр — острый, без жиринки, осыпавшийся сухим порошком.
Пассажиры в машине, сосредоточенные, молчащие, глядели прямо перед собой, равнодушные к пейзажу. Только непоседливый чужак, то есть я, ерзал, озирался, проявляя странный, присущий лишь заезжим господам интерес к придорожному кресту с фигурой святого, к желтой поросли дрока, к дому на гранитном желваке, к морю, плескавшемуся там, где ему и назначено богом быть в час высокой воды.
Маленькая гостиница в глубине Бретани. Меланхоличный скрип деревянной лестницы, уютное тепло громадного камина в обеденном зальце — воображаемое, так как он давно погашен. Охотничий рог над камином, оленьи рога, торчащие под потолком из полумрака. Ситцевые занавески, очень яркие, веселые, — уступка парижскому вкусу. За столиком нас трое. Пожилая служанка, суровая, угловатая, в тяжелых башмаках, с силой опустила передо мной тарелку с жареной куропаткой. Молодой скульптор Анри, интеллигентный бродяга, удовольствовался блинами с каштановым пюре. Агроном Герлек, наиболее состоятельный, заказал устрицы. Мы говорили сперва о хлебе насущном, который достается трудом немалым на здешних полях в оградах из вывороченных камней. Потом речь зашла о лесе. Не могла не зайти — он дышал за окном зеленой своей грудью, твердил что-то нетерпеливой морзянкой дятла.
Служанка задержалась около нас. Как все крестьянки мира, она вжала подбородок в жесткую ладонь и произнесла глухо, сквозь пальцы:
— Лес наш насущный.
Обращалась она к агроному по-бретонски, я услышал резкие согласные языка древних кельтов, и он показался мне торжественным, как заклинание жрецов-друидов. Агроном перевел, сдержанно улыбнувшись. Служанка, конечно, и в мыслях не имела забавлять нас игрой слов.
— Мои клиенты жалуются, — сказал Анри. — Дорого беру… А сколько я плачу за сырье? О-ля-ля!
Материал скульптора — дерево. Специальность — оформление интерьеров, как значится на визитной карточке, только что врученной мне. Также фигуры мадонны, святых — большие для церквей, а маленькие для продажи с лотка. В Бретани спрос есть на них.
— Лес в опасности, — степенно басит агроном. — Наши бретонские дубравы, стволы в три обхвата, — много ли уцелело!
— Проклятые буржуа! — взрывается скульптор. — Сносят, им не жалко.
У меня обида на мародеров особая. Лес за окнами не простой — это Броселиадский лес. Вчера я бродил в пестрой чаще буков и вязов, берез, елей, лип. Руководствуясь картой-складышем, изданной для туристов, побывал у фонтана Барантон, где волшебник Мерлин встретил таинственную деву Вивиану. Скромным лесным ручейком оказался этот легендарный фонтан. Посетил я и Дол Откуда Нет Возврата — местожительство страшного великана, подчинявшего себе деревья, птиц и зверей. И где-то ступал на след короля Артура…
Броселиадский лес когда-то тянулся на сто километров. Что сейчас? Жалкий клочок. Но тут нам повезло все-таки…
Защитить знаменитый массив в центре Бретани, драгоценный для сельского хозяйства, взялось государство. Лес начали расширять, обширные пространства засажены, поднимаются юные елочки и сосенки.
— Вы, русские, не отдадите природу на разгром, — рассуждал агроном, гуляя со мной по опушке и глядя под ноги, нет ли грибов.
На другой день он вручил мне объемистую книгу в суперобложке.
— Позвольте, сувенир от меня… Раз вы интересуетесь…
Пьер Жакез Элиас, «Конь гордости». Заглавие интригующее.
Лицо автора на глянце обложки — костистое, мужицкое. Черная бретонская шляпа с черной же лентой концами за спину. Поверх суперобложки — бумажная полоска с рекламой: «Мемуары бретонца, книга исключительная, которой суждено стать классической».
— Это действительно так, — сказал агроном. — Не пустая похвала. Своего рода библия для нас… — Нет, он ничего не имеет общего с этими оголтелыми, бе-зет-аш…
Заглавные буквы экстремистского лозунга — «За независимую Бретань». Попадались они на машинах, кое-где и на стенах.