Мутуке склонился надо мной. И я наблюдал, как он ощупывает ногу, следуя по раздувшейся вене быстрыми маленькими пальцами. Подняв уголек с земли, он отметил черточкой верхнюю границу потемнения. Затем подвернул повыше мою правую штанину и затянул ослабевший во время ходьбы жгут. Прошла всего лишь минута, когда он кончил возню со жгутом и вернулся к ране. Но за это время потемнение продвинулось вверх сантиметра на полтора. На лице старого пигмея появилось выражение ужаса, когда он заметил это. Но, поняв, что я наблюдаю за ним, он через силу улыбнулся мне ободряющей улыбкой. Это была классическая улыбка врача, не желающего выдавать пациенту плохие новости. Он сообщил что-то Еома.
— Он хочет резать ногу, бапа, — показал юноша на мое бедро.
— Спроси, как он собирается резать? — спросил я.
— Он говорит, что, может быть, и не отрежет ее совсем.
Такое разъяснение произвело угнетающее впечатление на меня.
— Слушай, Еома! Я уже потерял правую руку, — заявил я. — Думаю, что с меня этого предостаточно. Пусть Мутуке оставит меня в покое!
— Но он говорит, что ты умрешь, если не резать ногу.
— Еома, спроси, что он намерен делать, и переведи слово в слово.
После краткого совещания Еома пояснил: — Будет резать очень медленно и только то, что нужно. Постарается не отрезать ногу совсем.
У меня не было иного выбора, как рисковать потерей еще одной конечности или наверняка распрощаться с жизнью.
— Скажи ему — пусть режет, — бросил я отрывисто.
Мутуке отдал распоряжение своему помощнику, и через несколько минут тот вернулся с хирургическим инструментом — массивным наконечником копья размером около сорока сантиметров, предназначенным для охоты на слонов. Медленно, сосредоточенно, уверенно, со знанием дела он проверил ногтем остроту лезвия. Его морщинистое лицо слегка разгладилось в легкой, удовлетворенной улыбке. Затем на нем появилось выражение решимости. Я почувствовал некоторое уменьшение тревоги, когда старик потребовал принести воды. Я вообразил, что он собирается помыть руки или, может быть, попоить меня. Однако принесенная в старом треснувшем горшке вода была грязной и отвратительно пахла. Я мрачно наблюдал за тем, как Мутуке взял старый вылущенный початок кукурузы, окунул его в воду, повалял по земле и стал энергично тереть им лезвие копья, особенно около заостренного конца. Потом он вытер пальцами стекавшие по лезвию черные капли грязи.
«Жан-Пьер! Это посланное тебе испытание ты вряд ли перенесешь», — мрачно подумал я.
— Попроси его помыть руки, с мылом, если оно есть, — нервно сказал я.
— Он не слышал о мыле, бапа. И он не понимает, зачем мыть руки. Но раз ты хочешь, он сделает это.
Стараясь ублажить меня, Мутуке широко улыбнулся мне и потер маленькие руки в той же грязной воде, а затем вытер их о кусок материи из луба фикусового дерева. Через минуту он передал эту тряпку моим друзьям, чтобы они обтерли пот с моего лба. Мутуке поднял наконечник копья. Еома и Эбу одновременно взяли меня за руки. Я нервно повел плечами. Юноши пристально посмотрели на меня. Их глаза были полны сочувствия. Пришлось расслабиться и позволить Еома обхватить мою голову, а Эбу вцепиться в руки. Я стал ждать начала пигмейской операции, не предоставлявшей благ анестезии. Теперь вдруг занервничал сам Мутуке. По-видимому, его волновала перспектива разрезания незнакомой странной белой кожи. Он раздраженно посмотрел на толпу любопытных и потребовал, чтобы все отошли подальше. Затем помощники стянули с меня брюки, и Мутуке погрузил острие копья в мой правый пах.
Я стиснул зубы, когда он начал орудовать лезвием то в одну, то в другую сторону, расправляясь с моим бедром, точно с жестким бифштексом. Я содрогнулся, почувствовав, как глубоко погружается лезвие в мою плоть. Возможно, из-за близости к половым органам эта часть тела имеет повышенную чувствительность. Бьющая по нервам боль пронизала меня. Большего кошмара мне не приходилось испытывать. Хватая ртом воздух, я попытался сесть, но был водворен на место. Мутуке вновь погрузил копье, на сей раз еще глубже, и начал дальше взрезать мою ногу. Я чувствовал, что из бедра бьет фонтанчиками кровь, сбегая ручейками вниз, в то время как Мутуке разрезал сосуды, стараясь не задеть артерии. Затем лезвие чиркнуло по кости. Я испытывал адские муки, но отказывался отключиться и мрачно наблюдал сквозь пелену боли, как Мутуке отделяет вену во вскрытом бедре и массирует ногу, пытаясь удалить остаток крови, содержащей яд. Через минуту он свел ладонями края громадной раны и пробормотал что-то на кимбути.
— Он говорит, что не будет больше резать, — пояснил Эбу с явным облегчением.
Однако на этом мои мучения не закончились. Закрытие раны оказалось столь же болезненным. Мутуке массировал ногу по обе стороны зияющего разреза, стягивал его края и энергично встряхивал соединение. Процедура была прескверной. Но я понял, что это еще не самое худшее, когда помощник принес коричневато-серую болотную соль. Мутуке расслабил пальцы, стягивавшие рану, позволив ей свободно кровоточить. Он выждал минуту и начал посыпать закрытую поверхность раны солью, мешая ее с кровью тыльной стороной ладони и превращая в густую пасту. Затем он приподнял кожу на краях раны, и соленая смесь проникла внутрь. Пигмейский метод антисептической обработки ран оказался не легче самой операции. Затем Мутуке вновь свел концы кожи на разрезе и отдал новый приказ помощнику.
— Что он хочет теперь?
— Он просит принести листья, бапа, — пояснил Эбу. — Хочет закрыть ими рану.
Не успел я облегченно вздохнуть, как Мутуке начал задумчиво посыпать солью вторую рану. Было больно, но вполне терпимо. Мой пигмейский доктор терпеливо ждал, пока не вернулся помощник с листьями и тыквенной флягой, наполненной водой. Он смочил листья подорожника и налепил их прямо на рану. Сверху он сделал прокладку из листьев большего размера, обернул все это материей из луба фикуса и закрепил ротановым шнуром. Затем Мутуке ослабил жгут, чтобы обеспечить приток крови, и, отступив на шаг, критически осмотрел свою работу. Я поблагодарил его слабым голосом на кингвана. Но старый пигмей ничего не ответил. Он пошел к своей хижине, сел у входа и закурил трубку.
— Как ты себя чувствуешь? — с тревогой спросил Еома.
— Скверно! Мне требуется отдохнуть. Не могу же я валяться на голой земле посередине лагеря!
— Хочешь в хижину, бапа?
— Меня нельзя сейчас переносить.
Эбу понимающе улыбнулся:
— Это не проблема. Попросим женщин построить дом вокруг тебя.
— Построить дом вокруг меня?! — воскликнул я, оценив смекалку своего друга.
Через полчаса я с восхищением наблюдал, как несколько пожилых женщин сноровисто сооружают остов хижины над моим простертым телом. Я лежал точно тропическое подобие Гулливера, а надо мной постепенно ряд за рядом поднималась зеленая стена из широких листьев дерева мангунгу[9]…
Я заснул, ощущая сильный жар. К вечеру температура стала опасно высокой, и я начал волноваться. Мутуке принес мне какую-то зловещего вида жидкость. Это был экстракт неизвестного мне корня, очень горький на вкус. Я выпил его через силу. Спустя некоторое время жар стал спадать, и я почувствовал себя лучше.
За стеной моей хижины шел громкий спор, продолжавшийся довольно длительное время. «Интересно, о чем они там гомонят», — подумал я. Узнал я об этом несколько позже, когда мои юные друзья протиснулись ко мне через узкий вход.
— Они пытаются понять, кто ты и что тебе все же надо? Сначала говорили, что, по-видимому, тебе хочется сделать из бамбути рабов. Другие утверждали, что это не так и что ты — «ави мусои». Это значит «пумбаву» — сумасшедший, — сказал извиняющимся тоном Еома. — Мутуке очень рассердился, когда услышал это. Он сказал, что ты проявил стойкость, когда он резал тебя. И старик Мвенуа, который хотел прикончить тебя, сказал, что ты очень храбрый. Поэтому он и изменил свое решение. Они долго спорили, пока не пришли к выводу, что ты такой же человек, как и пигмеи. Поэтому ты можешь оставаться здесь и быть пигмеем столько, сколько тебе захочется[10].
Я пришел сюда с намерением доказать, что существующие представления о пигмеях неверны[11]. По иронии судьбы пришлось сначала самому доказывать право носить звание Человека. Для бамбути самым высоким человеческим качеством является храбрость. И этим они напоминают мне масаев. Но при этом они, как никакой другой африканский народ, ценят настойчивость и дерзость. По их меркам я уж точно был пигмеем[12]. А по моим критериям пигмеи конечно же были такими же людьми, как и все[13].
Руальд Даль
АФРИКАНСКИЙСЮЖЕТ
Рассказ
Перевод с английского Геннадия Дмитриева
Художник Ю. Авакян
Война началась в сентябре 1939 года. Жители Англии узнали о ней тотчас и сразу же принялись готовиться. До отдаленных мест известия о начале войны доходили с некоторой задержкой, но и там они побуждали людей к соответствующим действиям.
В Восточной Африке, в колониальной Кении, жил в ту пору один молодой человек — белый охотник, любивший африканские просторы и долины и прохладные ночи на склонах Килиманджаро[14]. Его весть о войне тоже не обошла стороной, и сборы его были недолги. Добравшись до Найроби, он явился там на призывной пункт военно-воздушных сил Великобритании и попросился в пилоты. Его приняли и заставили постигать летное дело в местном аэропорту на малюсеньких бипланах «тайгер-мот».
На шестой неделе обучения он стал жертвой собственного любопытства и едва не угодил под трибунал. Поднявшись в воздух, он не захотел отрабатывать положенные по программе штопоры и ранверсманы, а направился в сторону Накуру в надежде полюбоваться на диких зверей, гуляющих по африканским равнинам. В поле его зрения оказалась черная лошадиная антилопа — животное весьма редкое, и пилот снизился до бреющего полета, желая получше разглядеть ее. Наблюдал он за антилопой елевой стороны кабины и поэтому не заметил жирафа справа от себя, аэроплан же летел так ни