Джадсон не ответил.
— Расскажи, Джадсон. Мне очень интересно знать.
— Зачем рассказывать? Это секрет.
— Я никому не расскажу. Клянусь тебе.
— Ну, раз ты обещаешь. — Джадсон придвинул к столу свое сиденье и шепотом проговорил: — Однажды я дождался, когда собака уснула, и уронил ей на голову большой камень.
Старик встал и налил себе чаю.
— Мою собаку ты убил не этим способом.
— У меня не было времени. Когда она лизала свою лапу, звук был такой противный, что мне захотелось убить ее скорее.
— Ты ведь даже не убил ее.
— Зато я прекратил этот звук.
Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще не взошла, ночной воздух был чист и холоден, виднелось множество звезд. Небо на востоке слегка побледнело, а старик наблюдал за тем, как эта бледность, расползаясь по небу, постепенно перерастает в яркость, а ее свет отражается и впитывается росинками на траве высокогорного луга. Затем над горами очень медленно поднялась луна.
Старик повернулся и сказал:
— Теперь готовься. Кто знает, может, сегодня им вздумается нагрянуть пораньше.
Они вышли из хижины. Джадсон лег в неглубокую канавку, вырытую им возле коровы, а старик накрыл его сверху травой так, что над землей виднелась только голова.
— Я тоже буду посматривать, — сказал старик. — Из окна. Как только крикну, сразу выскакивай и хватай его.
Он проковылял обратно, поднялся в комнату, закутался в одеяла и занял позицию у окна. Было еще рано. Почти полная луна все еще поднималась. Она освещала снег на вершине горы Кения.
По прошествии часа старик прокричал в окно:
— Ты еще не спишь, Джадсон?
— Нет, — ответил тот, — не сплю.
— Смотри, не засни, — сказал старик. — Делай, что хочешь, только не спи.
— Корова все время хрумкает, — пожаловался Джадсон.
— Пускай себе хрумкает. Но если ты встанешь сейчас, я тебя застрелю.
— Ты меня застрелишь?
— Я сказал, что застрелю, если ты сейчас встанешь.
Оттуда, где стояла корова, послышались странные всхлипывания, точно какой-то ребенок старался сдержать рыдания, потом раздался голос Джадсона:
— Мне нужно уйти. Пожалуйста, разреши мне уйти. Она хрумкает.
— Если ты встанешь, — сказал старик, — я выстрелю тебе в брюхо.
Всхлипывания замолкли примерно через час. К четырем утра стало очень холодно, старик получше закутался в одеяла и крикнул:
— Тебе там не холодно, Джадсон? Ты не замерз?
— Очень холодно, — послышался ответ. — Но я могу терпеть, корова больше не хрумкает, она заснула.
— Ты что собираешься сделать с вором, когда схватишь его? — спросил старик.
— Не знаю.
— Убьешь его?
Последовала пауза.
— Не знаю. Я просто нападу на него.
— На это стоит посмотреть, — сказал старик. — Будет, наверное, очень интересно — он высунулся наружу, руками опершись о подоконник.
Тут под окном послышалось шипение, он взглянул вниз и увидел черную мамбу, которая, слегка приподняв голову, стремительно скользила по траве к черной корове. Когда расстояние, отделявшее змею от коровы, сократилось до пяти ярдов, старик прокричал, рупором приложив руки ко рту:
— Он идет, Джадсон, идет! Хватай его!
Джадсон резко высунул голову из ямы и огляделся. Он увидел мамбу, и та увидела его. На секунду или две она остановилась, отпрянула немного назад и приподняла переднюю часть своего тела над землей. Последовало молниеносное нападение — мелькнуло черное тело, и послышался негромкий глухой удар, когда змея поразила человека в грудь.
Джадсон издал пронзительный крик, долгий монотонный вопль, который постепенно смолк, и наступило короткое затишье. Потом Джадсон медленно поднялся на ноги, разрывая рубаху и ощупывая на груди укушенное место, негромко хныкая и постанывая, тяжело дыша широко раскрытым ртом. Все это время старик, подавшись вперед, тихо сидел у раскрытого окна и не сводил глаз с происходящего на лугу.
После укуса черной мамбы развязка наступает очень быстро. Яд начал действовать почти мгновенно. Джадсон грохнулся оземь и стал кататься по траве, выгнув спину. Звуков он больше не издавал. Все происходило очень тихо, словно человек неимоверной силы боролся с великаном-невидимкой, который скручивал его, не позволяя встать, и, пропустив ему руки между его же ногами, вытягивал их, прижимая ему колени к подбородку.
Джадсон стал рвать руками траву, затем оказался на спине, слабо подрыгивая ногами. Это были последние секунды его жизни. Он дернулся всем телом, еще раз выгнул спину, перекатившись при этом на живот, и затих, лежа лицом вниз, подогнув правое колено к груди и вытянув руки вперед.
Старик не отходил от окна. Даже после того, как все было кончено, он продолжал, не двигаясь, сидеть на своем месте. В тени акации произошло какое-то движение, и в свете луны появилась мамба, медленно приближающаяся к его корове. Змея проползла немного вперед, остановилась, подняла голову и застыла в этом положении, затем припала к земле и снова заскользила вперед, под брюхо коровы. Там она поднялась, взяла ртом один из бурых сосков и принялась пить, а старик все сидел и наблюдал за тем, как мамба сосет молоко, как медленно пульсирует ее тело, наливаясь жидкостью из вымени.
Мамба все еще мирно сосала молоко, когда старик наконец поднялся и отошел от окна.
— Можешь брать его долю, — сказал он тихо. — Мы не возражаем. — Произнеся это, он оглянулся и снова увидел изогнутое и как бы приросшее к брюху коровы черное змеиное тело.
— Да, — повторил он, — никто не станет возражать, бери его долю.
Генрих Гунн
ИЗБУШКИ КУЛОЯ
Очерк
Художник И. Коман
Хочется рассказать о чем-то простом и хорошем.
И я знаю о чем — о северных избушках.
Но что рассказать о них?
Так прост и непритязателен их облик, так просто и понятно их нехитрое бытие… Что сказать, кроме коротких благодарных слов?
А может быть, стесняет мелкость темы? Потому ли «мелкость», что избушки — мы их и словом называем уменьшительным, хотя и ласковым — привычны, обыденны, что их очень много — и по Северу, и по Сибири. Везде они — свидетельство давней обжитости земли, везде свидетельствуют о прохождении человеком этих мест, о его' поиске и деятельности, будь то суровое жилище на скалистом острове Ледовитого океана или скромная лесная избенка.
Наверное, я и не решился бы никогда на рассказ, если бы не Александр Викторович Ополовников. Знаток русского древодельческого искусства, он смело ввел промысловые избушки на равных с другими прославленными творениями северных и сибирских мастеров-плотников. Рассматривая его альбом «Русское деревянное зодчество», в который раз я убеждался, сколь часто проходим мы мимо окружающего нас прекрасного потому только, что оно привычное, что кажется нам малозначительным. Так когда-то проходили равнодушно и мимо красоты северных церквей и изб.
Казалось бы, никакой особенной красотой не отличаются избушки — обычный сруб, утилитарная промысловая постройка. Да и некогда зачастую их рассматривать, еле добравшись усталым поздней порой или в непогоду. А рассматривая репродукции другим глазом, понимаешь — в них поэзия Севера! Эти домики, видимые то сквозь голомень сосен, то отраженные в водах, всегда соразмерные с окружением, в гармонии их простых форм с неброской красотой северной природы, всегда уместные — у места — сотворение их уже есть бессознательное художество — да, это красиво, это поэтично!
И стал раскручиваться клубок воспоминаний. Сколько их было, избушек, на моих путях по Северу! Сколько всего с ними связано! Я помню их все: на больших реках и малых, на лесных озерах, на су-земных тропах и по морскому берегу. Я помню, как до них добраться, и где они стоят, и чем одна отличается от другой — какой сруб, какая топка, какая обстановка внутри и утварь. Помню свой путь к каждой из них, события и встречи, с ними связанные, одно воспоминание тянет другое, и не остановиться…
И с новой силой повлекло меня туда, в край избушек. Много ездил я по городам и весям, много видел прекрасных памятников северного зодчества, а теперь поеду просто к избушкам! Так это просто — сесть в лодку и плыть по хорошей лесной реке!
Река эта — Кулой.
Невелика река — двести пятьдесят километров, а среди соседних рек, впадающих в Белое море, и вовсе незаметная. Так, если судить по карте. Иное, если судить по исторической памяти.
Начать с того, что в древние времена река называлась иначе.
Среди рек Беломорского бассейна, носящих имена женского рода — Онега, Двина, Пинега, Мезень, Кулой как будто бы исключение. Встарь этого исключения не было. В «Книге Большому Чертежу» (1627 г.) в перечислении рек Беломорья названа река Кулуя: «От Метры 30 верст пала речка Кулуя». Впоследствии неопределенное в произношении Кулуя преобразовалось в более ясное — Кулой (очевидно, по аналогии с «полой», «сулой» — сухое и полноводное русло реки). Это топонимическая история.
Историческая память восходит к временам древних новгородцев. Через Кулой пролегал путь на Мезень и Печору. Еще в XI веке некий новгородец, состоявший на службе у знатного человека Гюраты Роговича, ходил «в Печору и Югру» и принес столь удивительные рассказы о полуночных странах, что они были занесены в летопись. Как пролегал путь первого из известных нам землепроходцев, в летописи не говорится, но можно предположить — также как и последующих новгородских ушкуйников. Пройдя волоками с Онежского озера на реку Онегу и с Онеги на Двину, путники попадали в земли, носившие название Заволочье, — сначала в двинскую землю, затем на Пинегу, а с Пинеги через короткий волок — в Кулой. Из Кулоя выходили в море и, пройдя под берегом сорок верст, входили в Мезенскую губу. С Мезени поднимались по Пёзе и, сделав волок, спускались по Цильме, притоку Печоры. С древнейших времен и до середины прошлого века оставался этот путь одним из удобнейших к нижней Печоре.
А выход на него открывал пинежско-кулойский волок.