Дело было так. 10 сентября Полищук спустился на борт «Нахимова» вместе со своим командиром. Им изрядно пришлось поработать на глубине, оба увлеклись и израсходовали кислород из баллонов автономного снаряжения.
Первым почувствовал себя плохо офицер. Полищук оттащил его к водолазной беседке, помог встать на площадке, дал сигнал к подъему. Спиной он отжимал теряющего сознание командира от проема в ограждении. Надо было накинуть цепочку, но не хватало сил. Где-то на полпути к поверхности Юрий сам лишился чувств и свалился в незакрытый проем. Первым отправился на поиски мичман Сергей Шардаков. Тело подрывника удалось найти лишь через несколько часов. Полищук лежал на грунте — в тени пароходного борта.
Его подняли из моря на платформе водолазного колокола. Он вернулся на щите…
За спасение командира мичман Юрий Полищук был посмертно награжден орденом Красной Звезды.
Спасательные работы продолжались.
Мой однофамилец интересовал меня очень. И вовсе не потому, что мы носили с ним одну фамилию. Крестьянский парень из Сальских степей был подлинным героем тяжкой водолазной страды. Он первым спустился на затонувший пароход. Первым испытал то, что потом стали называть здесь «морально-психологической перегрузкой».
Я даже представить себе не могу, что испытал, пережил, перечувствовал этот двадцатилетний старшина, когда вплыл в крытую стеклопластиком прогулочную палубу и увидел длинную череду погибших пассажиров, не сумевших выбраться из этой стеклянной западни. Все они были в надувных нагрудниках и потому подпирали головами прозрачный свод, вися в воде, точно жуткая очередь воспарила вдруг в невесомости. Конец ее терялся в густой мгле. Она казалась бесконечной.
— Что видишь? — запрашивали сверху.
— Людей вижу, — отвечал Черкашин. — Очень много. Стоят друг за другом…
У него не повернулся язык сказать «трупы».
Он разбил кувалдой стеклопластиковый купол и стал выводить из променад-палубы тела погибших. Не вытаскивать, а именно выводить — за руку. Выведя из-под прозрачной кровли, он отпускал своего безмолвного спутника, и тот всплывал сам — в спасательном нагруднике. Мужчины, женщины, парни, старухи, девушки… Двадцать шесть раз проделывал Алексей свой страшный путь. Двадцать шесть бездыханных тел уложили на палубе СС-21.
С Черкашина сняли шлем-маску. В коротко стриженных волосах Алексея заблестели серебряные ворсинки. Тот спуск навсегда врезан, вдавлен, втиснут в его память. Психологи знают, как коварны подобные «следовые реакции». Водолазу предложили отдохнуть, прийти в себя. Но отдыхал он лишь в барокамере. На другой день старшина 1-й статьи Черкашин снова ушел под воду с заданием обследовать через прорезь в борту палубу А, коридор, каюты с номерами 34, 30, 32, ванную и камеру хранения.
Динамик подводной связи доносит тяжкое дыхание водолаза, бульканье воздушных пузырей, скрип резины…
— Остановись, отдышись, провентилируйся, — не то советует, не то приказывает командир спуска.
— Есть.
— Справа от тебя должна быть дверь.
— Вижу труп у кладовой столового белья. Девушка.
— Понял. Заберешь на обратном пути. Теперь заходи в каюту. Дверь открывается внутрь, петли снизу…
— Открыл.
— Заходи. Будь как дома. — Ведущий офицер пытается разрядить шуткой гнетущую атмосферу. Но в рубке по-прежнему стоит стылая тишина, прерывают ее лишь бурливые выдохи водолаза.
— Доложи, Леша, что видишь.
Офицер спрашивает не ради праздного любопытства. Этот вопрос — контроль самочувствия водолаза, и прежде всего проверка его психики, рассудка.
— Вижу картину.
— Что за картину? — мгновенно настораживается командир.
— На переборке висит. «Оттепель» называется.
— Понял! — облегченно вздыхает наводящий. — Осмотри ванную. Загляни во все углы.
— Никого нет.
Голос Алексея искажен глубиной — с гнусавинкой, мяукающий… Нас отделяет от водолаза всего лишь каких-нибудь сто метров, а кажется, будто переговариваемся с астронавтом на далекой планете.
Капитан-лейтенант Величко — это он сидит на связи — продолжает свои ласковые инструкции:
— Отдышись. И пройди в женский туалет. Не стесняйся. Дверь справа от тебя.
— Эта дверь не в туалет.
— А куда?
— Какое-то большое помещение.
Схемы палуб «Нахимова», которые лежат перед Величко, к сожалению, не очень точны. Они составлялись в 1957 году, и в них не учтены более поздние перепланировки.
— Осмотри, что там. Мы уточним ориентировку.
— Здесь кто-то есть. Кто-то идет на меня с фонарем.
В рубке тревожно переглядываются. Неужели психика отказывает? Галлюцинации?
— Леша, — как можно спокойнее произносит Величко. — Там никого нет. Кроме тебя, сейчас на судне никого нет. Ты меня понял?
— Понял… Но фонарь горит и приближается…
— Спокойно. Осмотрись. Может, тебе кажется.
— Нет, не кажется… Ясно вижу — свет.
Тут раздались какие-то непонятные скрипучие звуки.
— Первый! — перешел вдруг на официальный тон Величко. — В чем дело? Доложи!
Врач в рубке отложил свой график спуска, припал к динамику связи. От тоже пытается понять, что за звуки издает водолаз. Тянутся томительнейшие секунды. Наконец Черкашин откликается.
— Маска запотела. Протер «дворником».
Стекло изнутри маски протирается резиновой щеточкой, ручка которой выведена наружу. «Дворник» и послал в подводный эфир пронзительные скрипы.
Все облегченно вздохнули.
— Леша, провентилируйся. Отдохни. Осмотрись. Свет есть?
— Есть. Горит.
— Выключи свой фонарь.
— Выключил. Темно.
— Включи.
— Горит. Он тоже включил.
— Кто он?
— Тот, кто здесь работает.
— Еще раз повторяю: здесь никого, кроме тебя, нет и быть не может. Скорее всего где-то зеркало.
Через минуту слышим радостный возглас Черкашина:
— Точно — зеркало. Много зеркал… Тут парикмахерская. Величко втыкает карандаш в схему. Нашел нужную клеточку, а в ней место заблудившегося водолаза. Только сейчас до меня доходит — сбейся водолаз с пути, потеряй самообладание, присутствие духа, и он уже никогда не выйдет из подводного лабиринта.
— Леша, ты находишься в маникюрной. Парикмахерский салон чуть дальше. Осмотри и возвращайся. Забирай свой объект, и будем подниматься.
В переговорах с водолазами командиры спусков избегают слова «труп», заменяя его нейтральным «объект». Им приходится учитывать даже такие психологические нюансы. Здесь вообще все на редкость вежливы и предупредительны: ни криков, ни матюгов, ни команд…
Мы выходим на шкафут встречать водолазный колокол. Полночь. Полнолуние. Луч корабельного прожектора стоймя уходит в воду. В световом пятне она нежно-зеленая, как в бассейне.
Гудят лебедки, наматываются на барабаны мокрые стальные тросы. У края борта столпилась ночная вахта. Принесли складные брезентовые носилки.
Вот забрезжили из глубины фары колокола. Вот вынырнула его стальная узкая капсула. Вот и платформа колокола повисла в воздухе. На ней простерто ничком тело девушки. Как живая. Прилегла, задремала, ничуть не заботясь о юбке. Смерть беззастенчиво открывает тайны девичьих нарядов. Матросы отводят взгляды. И только тогда, и только так доходит до тебя весь безнадежный, весь беспощадный смысл того, что происходит: она мертва, ей все равно как лежать на глазах парней-ровесников. Мертвые сраму не имут.
Она вышла из моря так просто, так беззащитно — без всяких скафандров, баллонов, кессонов. Будто нечаянно подняли русалку. Будто она вовсе и не хотела, чтобы ее поднимали. Будто она в ужасе от всех предстоящих теперь процедур, ритуалов, обрядов. Зачем все это? Зачем меня погубили? Зачем я жила?
Ночь. Море. Луна. Колокол. Девушка, прильнувшая к грубому водолазному железу… Это будет стоять перед глазами всегда — нестираемо, невытравимо. Это должны были видеть капитаны злополучных судов. Горшего наказания им не придумать.
Я заглянул в иллюминатор барокамеры. Черкашин лежал на узенькой койке, уткнувшись носом в тощую подушку. Плечи его слегка вздрагивали. Плакал?
Я знал о нем очень мало. Режим его водолазной жизни почти не оставлял времени на разговоры: колокол, барокамера, сон в кубрике, колокол…
Вырос на берегах Маныча — в Сальских степях. Плавать научил старший брат еще до школы. Окончил ОПТУ — электрик станков с программным управлением. Флот. Водолазная школа. Триста часов под водой. Дома ждет девушка. Пишет, ждать ей еще год. Но вот сегодня случилось так, что ей бы никогда его не дождаться. Надо было обследовать самый труднодоступный участок — правый борт, на котором лежал пароход. Здесь и глубина ощутимая — полета метров, и видимость нулевая из-за близости грунта. Взметенный ил обволакивает световой конус фонаря непроглядной мглой.
Они спустились вдвоем — Черкашин и страхующий его водолаз старшина 1-й статьи Юрий Образ. С Юрием они друзья и даже больше — братья. Страховочные концы вязали их крепче, чем иных родственные узы. Вместе — в одной роте водолазной школы, вместе — на одном корабле, вместе — на грунте, вместе — в барокамере. По-настоящему узнали друг друга на спасательных работах в Сочи, когда по тамошнему побережью прошел смерч.
Беседка «приземлилась» на надстройку парохода, точнее, на ту ее боковину, которой она была обращена к поверхности моря. Образ оставался здесь на страховке, а Черкашин подошел к краю, за которым обрывалась высота семиэтажного дома: до грунта, до правого борта, оставалось еще двадцать два метра. Семь минут спускался Черкашин с отвесной стены надстройки. Спускался, как скалолаз, перебирая в руках шланг-кабель. Там, внизу, в кромешной мгле он отыскал дверь, ведущую внутрь судна. Дверь не поддавалась. Ее заклинило. По счастью, она была застеклена, и Алексей, выбив створку, пролез в коридор, широкий, но низкий, так как все измерения поменялись местами: двери в каюты были над ним и под ним. Некоторые были распахнуты, и тогда вход в каюту превращался в ловчую яму. Он полз осторожно, но все же ударился обо что-то ранцем с дыхательным аппаратом. Остановился, прислушался — все в порядке, нигде ничего не травит.