— Почему не провел собрание?
— Незачем было проводить.
— Вот как? Ладно. Давай к дому председателя, — сказал Емельянов шоферу.
Въезжая в деревню, повстречали Поликарпа Евстигнеевича. Он снял шапку и что-то крикнул, посторонившись от машины. Кузьма нагнулся к нему, но машина уже промчалась. Так он и не услыхал, что кричал Хромов, но, оглянувшись, увидел, как Хромов идет за машиной, все еще не надевая шапку. «Остановить бы надо», — подумал Кузьма, но почему-то не остановил и только сильнее вдавился в кожаную обивку сиденья.
— Дома никого нет? — спросил Емельянов, входя в избу.
Кузьма отрицательно покачал головой.
Секретарь райкома набил трубку, вмял пальцем коричневый табак, прикурил от зажигалки, поправил широкий ремень с двумя рядами черных дырочек, туго охватывавший живот, и посмотрел на Кузьму.
— Что ж ты делаешь? — негромко спросил он, даже как бы с сочувствием.
Кузьма пристально взглянул на него, тоже поправил ремень, широкий, с двумя рядами дырочек, но не такой новый, как у Емельянова, и раздельно сказал:
— А что я делаю?
Емельянов пристально посмотрел Кузьме в глаза.
— Вот что, Петров, я горжусь тобой, в пример многим ставлю. Мне нравится твоя хватка, настоящая, гвардейская. Мне нравится, что ты в первый же год решил сделать колхоз передовым. И поэтому судьба твоего колхоза особенно волнует меня. А сегодня я встревожился… Как это у тебя получилось так нескладно с огородами? Ты что же это, один все вопросы решаешь?
— А что нескладного? — настороженно спросил Кузьма?
— Почему ты не даешь людям работать на огородах?
— А потому, что для меня главное — провести весенний сев на колхозных полях, а не на приусадебных участках, — твердо ответил Кузьма. — Если я сейчас займусь огородами, я не справлюсь с посевным графиком…
Емельянов глубоко вздохнул.
— Плохо то, что ты себя так ведешь. «Я сейчас… я не справлюсь», Я… я… А народ-то, что же, по-другому думает? Ведь, наверно, так же, как ты? Так почему ж ты все на себя берешь? Вот, если бы ты советовался с людьми, так не пришлось бы мне сегодня выслушивать от людей жалобы…
— Щекотов жаловался?
— А что ж, хотя бы и Щекотов…
— Ну, ему свой огород дороже колхозного дела, — запальчиво ответил Кузьма.
— А что ты сделал, чтобы ему свой огород не был дороже колхозного дела? Или ты считаешь, что Щекотов не прав, когда на тебя жаловался? По уставу он имеет право на огород…
— Не один он имеет такое право, всем оно дано одинаково, да только не все так смотрят на дела нашего колхоза, как Щекотов. Почему-то другие не жалуются…
— Надо, чтобы никто не жаловался. Ты руководитель, ты должен не забывать, что с общественными интересами колхозников надо еще сочетать и личные. Ты должен понимать — человек уехал с родного места. Это не так-то просто — расстаться с деревней, в которой родился, вырос, женился, детей нарожал. Не так просто, но человек решился! Не помню у кого, кажется, у Чехова, сказано, что переселенцы — герои. Правильно — герои. И их надо любить и уважать. Государство создало им все условия, чтобы они скорее полюбили новую землю: освободило их от налогов, дало большие огородные наделы, скот, дома. А что делаешь ты? Выходит, наперекор постановлению правительства идешь?
— Мне ясно одно, — Кузьма встал: — надо в первый же год сделать колхоз передовым, богатым. Если такой колхоз будет, — переселенец полюбит новую землю.
— Правильно. Но прежде чем появится такой колхоз, ты с твоими методами многих настроишь против себя. Надо не командовать, а вместе с народом создавать такой колхоз. Я знаю, что таких щекотовых в твоем колхозе немного, но они есть. Это не значит идти на поводу у них. Нет… Но это не значит и насильно, против их воли, заставлять отказываться от своих огородов. Если бы ты провел собрание, поговорил по душам с людьми, рассказал бы, чего ты хочешь, объяснил бы им, какие от них потребуются усилия, чтобы в первый же год колхоз стал передовым, так я уверен, что сегодня бы мне Щекотов не жаловался и Егоров не говорил, что ему непривычно без огородов. Вот в чем дело!
— Не понимаю, чего еще надо людям. Мы пятьдесят гектаров разминированной земли поднимаем. Это в десять раз больше огородных наделов. Весь урожай пойдет нам же! Так чего ж тут возиться с огородами?
— Правильно… Вот, если бы ты об этом сказал людям, доказал свою правду, так все было бы хорошо. Но ты же этого не сделал! Ты про себя держишь все эти доводы. А теперь изволь завтра же провести собрание и сказать, что те, кто пожелает, могут приступить к обработке своих огородов.
— Этого я не могу сделать! — вскричал Кузьма. — Это значит поставить под удар встречное обязательство!
— Вот, если бы ты знал лучше своих людей, не говорил бы так. Мне сдается, что таких, как Щекотов, немного в колхозе, а если это так, значит под удар встречное не будет поставлено. Разве я не понимаю, какое у тебя напряженное положение сейчас в колхозе. Знаю — и поэтому особенно настаиваю, чтобы ты провел собрание. Растолкуй подробно, как важно для людей, чтобы они в первый же год сделали свой колхоз богатым, признайся в своей ошибке, не бойся самокритики. Оттого, что ты будешь правдив, народ тебя еще больше станет уважать. Скажи людям, что райисполком обещает поскорее прислать тракторную бригаду в колхоз. И если все же кто-нибудь захочет обрабатывать свои наделы, пусть обрабатывает, — Емельянов поднялся, сунул в карман трубку. — И не смей никогда больше перегибать. Только вместе с народом всегда можно делать большие дела и быть уверенным в успехе, — этому нас партия учит, товарищ Сталин учит. И еще запомни: сознание у народа сильно выросло, а ты, как мне кажется, судишь о людях по старинке. — Емельянов крепко пожал Кузьме руку и быстро направился к выходу.
Кузьма проводил его, постоял у порога. В избе было тихо. Чуть слышно шелестела о стекло бабочка. Тени постепенно сливались с вещами. Комната словно сделалась меньше. Кузьма прошелся из угла в угол. Наткнулся на стул и отставил его в сторону, потом зачем-то поправил на столе скатерть, хотя поправлять ее было ненужно, потом подошел к окну и, раскрыв створки, выпустил бабочку. Он не замечал того, что делает. Так было с ним однажды на войне, когда неподалеку от него разорвался снаряд и его отбросило взрывной волной. Он лежал, оглушенный, и не знал — ранен он или цел. И теперь тоже он никак не мог понять, как же все случилось.
— Кузьма Иваныч!
В дверях стоял Емельянов. Он улыбался. Кузьма изумленно посмотрел на него. Ему почему-то казалось, что прошло много времени с тех пор, как они разговаривали, и что секретарь райкома давно уже уехал.
— Слушай, Кузьма Иваныч, — сказал Емельянов, — помоги найти шофера. Исчез куда-то…
Шофер был на реке. Это ему кричал Поликарп Евстигнеевич, когда повстречался с «Виллисом». Он так и дошел с непокрытой головой до самого дома Кузьмы, и когда увидал шофера, лицо у него расплылось от удовольствия.
— Пошли, пошли на реку, — потянул он за рукав шофера, — мережки покажу, перемёты… Места разлюбезные, отдай всё, да и мало. Меньше килограмма не клюет.
Шофер, его звали Василием Назаровичем, а фамилия его была Кубарик, пошел было, но потом остановился;
— Не могу я, у товарища Емельянова надо спроситься.
— Да ведь на минутку, на одну минуточку. Пока они беседуют с Кузьмой Иванычем, мы всё обследуем. К тому же рыбки захватите домой. Свеженькой! Ведь это ж разлюбезное дело, свеженькая-то рыбка.
Последний довод как-то поколебал Кубарика. Он улыбнулся и, ни о чем уже больше не раздумывая, пошел с Поликарпом Евстигнеевичем.
У нового скотного двора они встретили Груньку. Она несла, прижимая к животу, большой алюминиевый бидон.
— Тятенька, помогли бы! — крикнула она отцу.
Но Поликарп Евстигнеевич так резко отвернулся, что у него даже хрустнули шейные позвонки. А Кубарик — тот даже не услышал Грунькиного голоса, настолько был увлечен предстоящей рыбалкой.
— И на валерьянку ловите. Поликарп Евстигнеевич?
— Э, дорогой товарищ, что такое валерьянка? Тут такие заветные места, что просто сумасшествие. Ямы глубинные, и в них полным-полно. Только успевай ставить. Но одно плохо: приходится тайком ходить. У нас в колхозе есть мальчонка, подпасок мой. Прямо не знаю, что с ним и делать. Хоть в нарсуд подавай. Выслеживает окаянный. Все мои места заповедные знает. И добро бы рыбу по-человечьи ловил, так нет, куда там! Набултыхает воду, — и разом все место испоганит. Другой раз говорю ему: «Что ты делаешь, подлец?» А он (наглые его глаза): «А пошто рыба не клюет?». — «Так, разве, — говорю, — оттого, что ты воду взбаламутишь, будет она клевать?» — «А я, — говорит, — назло так делаю». Вот ведь какой вредный тип. Мне, прямо скажу, никакого сладу с ним нет.
Они миновали дом Егорова, стоявший на отшибе, в километре от школы, и теперь шли среди полей. Воздух синел, становилось тише. На западе словно угасал большой костер, и небо, быстро остывая, меняло краски, становясь из багрового красным, потом розовым, потом янтарно-желтым.
— Далеко еще? — спросил Кубарик.
— Рукой подать… Да вы не беспокойтесь, дорогой товарищ, вот еще пройдем малость, потом этак свернем под уголком, чтобы покороче нам было, а после уж прямо к реке. А по реке рукой подать.
Они свернули с дороги и пошли по еле заметной тропке. Видно было, что, кроме Поликарпа Евстигнеевича да, может, Вити Лапушкина, никто и не ходил по ней. Потом шли по реке высоким берегом. С громким кряканьем чуть ли не из-под ног вылетела серая свиязь. На середине гулко плеснуло. Поликарп Евстигнеевич остановился, поднял палец.
— Сила! — восхищенно прошептал он.
Когда стали приближаться к заповедным местам, Хромов пошел на цыпочках и, все время оглядываясь на Кубарика, прикладывал палец к губам.
Они спустились с обрыва. Из лохматого куста, пискнув, вылетела маленькая птичка, и сразу же по другую сторону куста что-то зашумело и плюхнулось в воду. Поликарп Евстигнеевич неожиданно пригнулся и, чего уж никак не ожидал от него Кубарик, прыжками, прижав локти к бокам, ринулся стремительно вперед. Кубарик бросился было за ним, но не успел он сделать и двух шагов, как раздался испуганный крик: