Каждое утро в парниках надо было поднять рамы, полить рассаду, прополоть от сорняков, а на ночь опять закрывать котлованы и укутать теплыми соломенными матами. От Вари помощи большой не было, но все-таки вдвоем работать было веселей. В редкие минуты отдыха Варя рассказывала прерывающимся голоском, как они жили с тятей, какой он был добрый, как он ушел на войну и оттуда часто писал письма. Дойдя в своем рассказе до того, как они получили похоронную. Варя начинала тереть глаза кулаками, голосок ее обрывался. Но проходила минута — она уже смеялась. Завидя бабочку, бросалась ловить ее, отыскивала в низинке, между сырыми запазухами, ландыши и, нарвав их, бежала к Марии с веселым криком: «Эва, сколь нашла!».
Кузьма застал их за прополкой. Склонившись, они двигались вдоль котлована. В последнее время Кузьма редко бывал наедине с Марией. После той поездки в день выборов, когда он сказал: «Вы сегодня очень красивы, Мария Поликарповна», — она замкнулась, сухо смотрела на него при встрече, а на правлении колхоза стала называть Кузьму по фамилии. Он понимал, все дело было в ее муже… Она ждет… Верит в его возвращение, не считает погибшим. И Кузьма заставлял себя быть сдержанным… Но не так-то легко сладить с сердцем весной…
— Как парники, Мария Поликарповна? — спросил Кузьма.
Мария выпрямилась.
— Сегодня на ночь решила котлованы не прикрывать.
— А не озябнет рассада?
Она ответила: «Нет», — и наступило молчание.
«Ах ты, чорт возьми, какое состояние идиотское, — подумал Кузьма. — Ведь она же знает, зачем я пришел, ведь про парники можно было узнать и вечером, и нечего было бежать с поля в обеденный перерыв».
Но если бы он знал, что происходит в сердце Марии, то, может, и не стал бы досадовать. Только месяц пожила она с Петром, а потом осталась одна и вот уже пятый год одна. И все ждет… ждет… ждет… В начале войны она получала от Петра письма, потом ей сообщили его товарищи, что он был тяжело ранен и отправлен в санбат. И больше ничего она о муже не знала.
— Мария Поликарповна, зачем вы избегаете меня, называете по фамилии? — Слова эти вырвались у Кузьмы невольно. Он и так знал, почему она избегает его, и спросил только затем, чтобы не было между ними отчуждения.
Мария чуть сдвинула красивые, словно нарисованные брови.
На солнце нашло прозрачное облако. Стало тише. Облако проползло по земле, словно темной кисеей накрыло котлованы с ярко-зеленой рассадой и медленно сползло по холму.
— Кузьма Иваныч… — Мария не смотрела на него, глядела в землю. — Я все понимаю, Кузьма Иваныч… Вам тяжело… Но не надо. Вы знаете, я жду мужа… Конечно, нам сторониться незачем друг друга, — Мария открыто взглянула на Кузьму. До этого часа она боялась его, он помимо ее воли властно входил в ее сердце, но сейчас, сказав ему все, она как бы отгородилась от него. Так во всяком случае ей казалось.
Тень прошла, будто кто ее смахнул рукавом. Еще ярче засверкала молодая зелень в парниках. С визгом налетели на куст боярышника воробьи и, прыгая с ветки на ветку, начали о чем-то оживленно трещать.
Пелагея Семеновна била камнем в звонкий рельс. Рельс был подвешен к горбатой темно-красной сосне. Пахари не спеша вылезали из-под кустов, послышались звонкие, словно колокольчики, голоса девчат, замычали коровы.
И вот опять Павел Клинов идет за плугом, а впереди безостановочно шагает Кузьма. Борозда ложится к борозде, коровы идут, как заведенные. В стороне пашет Степан Парамонович. С каждым заездом они все ближе друг к другу. К концу дня они должны встретиться, и тогда все поле будет вспахано, оно самое большое — около двадцати гектаров.
Павел Клинов взглянул на небо, солнце еще высоко. «Что это как он много работает? — подумал Клинов про Кузьму. — А только зря, пожалуй, старается. Пожалуй, верно говорит Щекотов: «Не солнце красное, всех не обогреешь». И он решил сам завести разговор с Кузьмой во время перерыва.
Кузьма сидел на лобастом камне, курил, смотря вдаль на синие далекие холмы. Ему было грустно. Тоска охватила сердце Кузьмы: «Эх, Мария Поликарповна… Машенька…»
— А ведь что я скажу, — начал Клинов, подходя к Кузьме, — если так работать, пожалуй, две нормы осилим.
— На то и взялись, чтоб осилить, — по-прежнему глядя вдаль, ответил Кузьма.
— Это, конечно… Но вот что я хочу сказать тебе, Кузьма Иваныч. Я ведь не какой-нибудь, чтоб свои мысли про себя держать, тем паче, если они могут сослужить пользу всем, хоть и тебя коснись, как руководства. — Кузьма внимательно посмотрел на Клинова. — Да, так вот что я думаю. Есть, к примеру, в нашем районе какие-нибудь отстающие колхозы. И эти отстающие колхозы могут ведь не выполнить госпоставки. Значит, за них, по моему понятию, должны будут платить сильные колхозы, потому как план-то по району ведь надо» выполнять. Вот! А середняцкий колхоз в стороне от такого дела. Так? Поэтому, значит, — Клинов раздул ноздри, видя, что Кузьма слушает его еще внимательнее, — нам весь след быть середнячковым колхозом. Спрашивать будут меньше. Правильно я придумал?
— Нет, неправильно! И не ты это придумал, а Щекотов тебе вдолбил, так, что ли?
— Щекотов, конечно, со мной тоже толковал, — не сразу согласился Клинов. — Но надо сказать, и у меня душа скорбит за колхоз.
Кузьма поглядел на него с сожалением и, заметно бледнея, крикнул:
— Щекотов!
Услыхав голос Кузьмы, Степан Парамонович медленно, вразвалку, подошел, и, чем ближе он подходил, тем замкнутее становилось у него лицо. Он искоса взглянул на Клинова, потом на председателя и, не дойдя нескольких шагов, остановился, заложив руки за спину.
Кузьма, сдерживая себя, негромко спросил:
— Помнится, как-то вы рассказывали мне, что у вас сын сгорел в танке под Орлом…
Щекотов утвердительно кивнул и подошел ближе.
— Так чего ж ты позоришь его? — крикнул вдруг Кузьма. — Что ж ты говоришь людям? Куда их тянешь? Про какой середнячковый колхоз говорил Клинову? Как тебе не стыдно, Степан Парамонович! Отец героя-танкиста…
— Ты моего сына не трогай, — подняв руку и растопырив все пальцы, придушенно сказал Степан Парамонович. — Об чем тут у вас разговор, я не ведаю и не желаю знать. А что этот брехун наболтал, это меня не касается.
— Не виляй, Щекотов! Я знаю Клинова — плох он, ленив, но еще ни разу не заводил таких разговоров. Твоя это работа.
Кузьма вскочил с камня.
— Да чего тебе от меня надо! — замахал руками Степан Парамонович. — Не знает, к чему прицепиться, чем допечь меня! Дисциплину держим, норму даем, так нет — все ему мало. Житья не стало, только и знает, что допекать! Да тьфу на тебя совсем, и с жизней такой! Огорода лишить захотел, не вышло, так теперь к другому прицепился! Нет больше моей мочи, извел ты меня вконец. Понятно, нет? И не желаю я работать при таком руководстве! — Он плюнул, махнул рукой и зло взглянул на Кузьму.
Через минуту он вместе с Елизаветой уходил с поля. За ними понуро брели на поводу коровы.
— Щекотов! — крикнул Кузьма.
Степан Парамонович не обернулся.
— Осерчал, — растерянно сказал Павел.
— Щекотов! — крикнул еще громче Кузьма. — Оставь коров! — И добавил тише, поворачиваясь к Павлу: — Теперь нам придется вдвое нажать.
— Ого! — невольно воскликнул Павел и зычно заорал: — Эй, Степан! Чего ж уходишь… за тебя, что ль, пахать будем?
По рыхлой земле, заложив за спину глянцевитые крылья, важно ходили грачи. Высоко в небе виднелась тонкая луна, пятна на ней были совсем синие, и казалось, это просвечивает само небо. Против луны светило солнце. Жаворонки журчали в вышине, как ручьи.
…Какую борозду наезжал Кузьма — сотую, тысячную? Шаг за шагом по солнцу и против солнца, круг за кругом, не останавливаясь, не оглядываясь… Только вперед! Вот так же — только вперед! — с боями, наперекор всему, по вязким осенним дорогам, в слепую пургу, коченея на морозе, вот так же шел Кузьма на войне.
— Эй, Кузьма Иваныч!
Это Клинов напоминал об отдыхе. Он тут же и сел, где остановились, отдыхать. А Кузьма задал коровам корм и пошел на соседние участки.
Второе поле, за перелеском, было уже все вспахано. По дороге он встретил Настю с Груней, — они шли на комсомольский участок. К их приходу Полинка вместе с Костей Клиновым должны были забороновать землю. По агротехническому плану наступила пора посадки картофеля.
— Семена завезли?
— Там уже… и зола там. Ой, Кузьма Иваныч, и смеху же было с этой золой, — засмеялась Настя. — Костька все собирал ее в бочку, ну, а матка думала, что это он собирает им на огород. Вот она и вцепилась в бочку. Не отдает, и все. Моя, говорит, зола. А там не только ее зола, а со многих дворов. Еле-еле взяли.
— Что не успеете засадить, обратно везите. Семена на поле не оставляйте.
— Да уж знаем, Кузьма Иваныч. — Груня поправила толстые косы и игриво взглянула на Кузьму. — Что это вы такой нынче серьезный? Даже ни разу не улыбнулись.
— А тебе бы все только улыбаться?
— А чего мне улыбаться?
— Николай сколько раз забегал?
— Ой, тоже и скажете уж… Пойдем, Настя.
— Когда свадьба-то будет? — не унимался Кузьма.
— А ну вас! С вами нельзя и пошутить, какие вопросы задаете… — И, вспыхнув, толкнула Настю в бок: — Пошли!
На третьем поле работала Дуняша в паре с Лапушкиной. Увидав Кузьму, она торопливо оправила платок, убрала выбившиеся волосы, отерла рукой пересохшие губы. Дуняша работала много, не жалея себя. Ей хотелось, чтобы Кузьма заметил это, а если заметит, так и похвалит, а там — кто знает… Ведь коса на березе все-таки распустилась! И стоило Дуняше увидеть Кузьму, — сердце у нее замирало, она бросала все, что делала, не отрываясь смотрела на него. Кузьма замечал это и уже не раз ругал себя за тот вечер, когда ему вздумалось танцевать с нею.
— Подвигается дело? — бодро спросил он.
— Сам двигаешься, так и дело двигается, — ответила Лапушкина, не глядя на Кузьму.
— Завтра закончите?