— Военный человек не со всякого места писать может…
— За пять-то лет…
— Не до писем было. Обстановку понимать надо.
Поликарп Евстигнеевич радовался. Понемногу начинали сбываться его мечты. Груня пристроена. К Марии приехал муж. Оставалась Настя. Это, конечно, не совсем ладно, что Грунька ее опередила, но ничего не поделаешь.
Чуть ли не до петухов Поликарп Евстигнеевич высказывал свои мысли Пелагее Семеновне.
— Теперь заживем, мать, — говорил он. — Петр, помнится, был знатным машиноведом. Он и здесь в грязь лицом не ударит. Поотдохнет малость и за дело примется. Я вот думаю завтра утром показать ему наше хозяйство. Пускай поосмотрится. Свежий глаз многое подмечает.
Потом он прикидывал с женой, что можно будет выделить Марии и Петру из хозяйства, говорил еще о том, что надо будет сходить к Кузьме и завести с ним разговор о новом доме, потому что в одном тесно.
Он еле дождался утра. Наказав Вите Лапушкину, чтобы он выгонял стадо один. Поликарп Евстигнеевич начистил до яркого блеска сапоги, надел пиджак, длинный, чуть ли не до колен, который надевал лишь в торжественных случаях, и, наскоро выпив стакан чаю, стал нетерпеливо поглядывать на зятя. Но Петр не особенно торопился. Он не спеша пил чай, не спеша ел щуку, зажаренную с картофелем, и, улыбаясь, слушал Полинку, рассказывавшую ему о том, как Павел Клинов таскал у комсомольского звена удобрения.
И когда Хромов, не вытерпев, сказал: «Пойдем, Петруша», — Петр досадливо пожал плечами и коротко ответил: «Пойдем».
Для начала Поликарп Евстигнеевич провел зятя на холм с одинокой сосной. Утро было прозрачное, в высоком небе медленно плыли белые растянутые облака. С холма были хорошо видны далекие леса, извилистая река, то пропадающая среди кустов, то голубеющая на равнине, сверкающие, словно стекляшки, озера, поля, кое-где уже начинающие зеленеть, раскиданные дома, новый сарай, парники.
— Петруша! — взволнованно восклицал Поликарп Евстигнеевич. — Ты погляди, какая тут местность! Если в нее всмотреться, так она сама подскажет, каким делом тут надобно заниматься. Вот хоть и холмы. Да ведь стадо так и просится туда, как на картину. А какой отсюда вывод надобно делать? Разводить животноводство. Кормами скот обеспечен, косилка у нас имеется. А машиновед? То-то и оно! — И он заглянул в глаза Петру. — Я тебе скажу прямо, Петруша, тут тебе работы невпроворот будет.
С холма Поликарп Евстигнеевич повел Петра в кузницу. Там их встретили Иван Сидоров с Васяткой Егоровым. Они гнули раскаленные ободья для колес. Иван Сидоров, сбросив с рук брезентовые рукавицы, поздоровался. Поликарп Евстигнеевич познакомил его с зятем и почему-то шопотом, по секрету, сообщил Сидорову, что Петр высокой марки машиновед.
— Значит, нашего полку прибыло? — спросил Сидоров, закручивая цыгарку. — Более подходящего случая трудно ждать. Каждая рука позарез нужна.
Из кузницы Поликарп Евстигнеевич повел Петра в парники. Там работа была в разгаре. Мария с Лапушкиной и Екатериной Егоровой еле успевали готовить капустную рассаду в большие корзины и ящики для отправки на поля. Увидав мужа, Мария улыбнулась.
— Последнюю партию отправляем. Белокочанная идет.
Петр подержал в руках кустик рассады.
— Какая ж это белокочанная? Ведь их, помнится, несколько сортов.
— Это скороспелка.
— Чтобы, значит, через два месяца пирог с капустой есть, — добавил Поликарп Евстигнеевич. — Но, однако, нам нечего задерживаться. Пойдем дальше, — и повел зятя на скотный двор. — Должен тебе сказать, — говорил он по дороге, — что Мария пользуется большим авторитетом. Если б не она, так и не знаю, как бы с парниками справились.
От скотного двора Поликарп Евстигнеевич повел Петра на электростанцию, — так называли в колхозе маленькую дощатую постройку, недавно сооруженную Иваном Сидоровым и Васяткой Егоровым. Эта электростанция была гордостью колхоза. Когда слух о ней дошел до райцентра, приехал фотокорреспондент в мятой шляпе и очках и долго снимал с разных стороны движок и его механика Сидорова. После этого случая Иван Владимирович ходил как бы не в себе, а увидав несколько дней спустя себя в районной газете, торжественно заявил жене и Дуняше: «Отныне бросил пить, потому как одно другому не соответствует. Меня теперь весь район знает, а может, и дальше».
Электростанция была открыта. Иван Сидоров самодовольно похаживал вокруг мотора, вытирая руки масляной тряпкой. В кузнице он работал в засаленном, рваном картузе, здесь же ходил в серой кепке с маленьким козырьком, отчего лицо у него становилось еще длиннее. Васятка стоял на некотором расстоянии от мотора. Иван Сидоров не подпускал его к мотору, доверяя работу только на пилораме.
Поликарп Евстигнеевич рассчитывал, что зять, увидя мотор, обрадуется, попросит кузнеца пустить его в ход, но Петр не удивился, не обрадовался, не попросил кузнеца пустить его в ход. Он окинул взглядом гору опилок, горбыли, два ряда ровно выложенных досок и сказал, усмехаясь:
— Я думал, и верно, у вас электростанция, а это что ж… — И, не докончив, полез в карман за кисетом.
Иван Сидоров побледнел от ярости: большей обиды, чем эта, ему нельзя было нанести. Остро взглянув на Петра, он хотел было напуститься на него, но сдержался и только сухо заметил:
— А курить здесь не разрешается.
Петр вышел. Поликарп Евстигнеевич, обиженно поджав губы, пошел за ним. Петр долго молчал и, уж подходя к дому, сказал:
— Бедновато вы живете… — Он засунул руки в карманы потасканной шинели с болтающейся на нитке черной пуговицей и, пристально взглянув на Поликарпа Евстигнеевича, доверительно сказал:
— Я, папаша, думаю другое, чем вы полагаете.
Навстречу им попались две подводы из колхоза Помозовой, приехавшие за тесом. Но Поликарп Евстигнеевич не ответил даже на приветствие возчиков, белокурого паренька Николая Астахова и курносой девчушки. Он удивленно смотрел на зятя и никак не мог понять, что это Петр сейчас нагородил.
— Это чего ж ты бедноватого увидел у нас? — пронзительным голосом закричал он так громко, что возчики обернулись. — Какое-такое ты следствие вывел, что такие слова говоришь? Ты на полях был? Ты коров видал? Говорил с Кузьмой Иванычем?
— Бросьте, папаша, шуметь, — тихо сказал Петр. — У меня иные мысли. Нравится вам свой колхоз, ну и слава богу, а мне здесь не жить… Я в город уеду. Устроюсь — Марию к себе выпишу.
— Так. — произнес сдавленно, как будто его душили, Хромов и, быстро поворотясь, зашагал на поля. Петр усмехнулся и, опустив голову, пошел домой.
Вернувшись вечером после работы, Мария сразу заметила, что между отцом и мужем произошло что-то неладное. Отец на нее посмотрел хмуро и уткнулся в газету. Петр сидел к нему спиной, читал книгу. Увидав Марию, он прошел с нею в горницу и, взяв за плечи, посмотрел в глаза.
— Маша, — тихо и ласково сказал он, И сразу ей вспомнились счастливые дни перед замужеством. Мария трепетно вздрогнула и прижалась к мужу. Она слышала, как у него ровно и четко бьется сердце, как плавно опускается и поднимается грудь. Она обхватила его за шею, ей хотелось все время слышать, как бьется его сердце, но Петр отстранил ее от себя. — Что я тебе хочу сказать, — начал он, и этот жест и эти слова отрезвили ее, напомнили прошедшую ночь.
До рассвета допытывался у нее Петр, не изменяла ли она ему. Ведь пять лет прошло. Мало ли что могло быть в жизни. А скрыть-то все можно… Мария клялась всем, что у нее есть дорогого на свете, — отцом, матерью, сестрами, будущей жизнью, что всегда была верна ему, она шептала горячо, быстро, словно заклиная его верить. А он не верил. Она не знала, как доказать, и если бы не Кузьма, если бы не этот поцелуй, разве она бы позволила Петру так унижать ее? Почему он так плохо думает о ней? Ведь она же не спросила: а изменял ли он? Не спросила, потому что верит ему. Как она его ждала! Ждал ли он ее так? Мария лежала, отвернувшись к стене, и плакала. Ей хотелось, чтобы ему не было стыдно за нее, когда он вернется, она мечтала вырастить богатый урожай, чтобы потом, когда приедет Петр, он гордился ею. А он вернулся и ничего не спросил. Она по ночам читала книги, ей хотелось много знать, чтобы хорошо работать. Она окончила районную колхозную школу. Ее имя было известно в Ярославской области. И когда она уезжала на Карельский перешеек, ее не отпускали… Но Петр ни о чем не спросил. Он только допытывался, не изменяла ли она ему.
Постепенно Мария успокоилась, перестала плакать. Петр спал. Он лежал на спине, высоко и равномерно поднимая грудь. Мария, облокотись на подушку, разглядывала мужа. Он сильно изменился. Щеки у него впали. На лбу в углах рта появились морщины. Кто знает, может, эти морщины не только от тяжелой жизни, возможно, и от разлуки с ней, с Марией. Она нежно провела пальцем по морщинке, склонилась, поцеловала ее. И подумала о том, что вот лучшие годы прошли в разлуке, в горьком ожидании, и ей стало жаль Петра.
Сейчас он опять отстранил ее от себя.
— Что я хочу сказать? Ты плакала ночью. Может, я и неправ, но не сердись, чего в жизни не бывает…
Господи, как немного нужно, чтобы простить и забыть. Она не сердилась, ей немножко было обидно, но теперь все прошло. Почему он так не сказал ночью? Ах, Петр, Петр!..
Он посмотрел на нее, и взгляд его сумрачных глаз стал мягче.
— Мы теперь будем всегда вместе, — ласково сказал он.
Как хорошо! Как хорошо быть вместе!
— Будем жить в городе…
— Почему в городе, Петр?
— Уедем.
— Милый, да зачем же ехать?
— А что здесь? Капуста, хлеб, картошка, а еще что?
— Да подожди осени…
— Не то… все не то. Если б у вас был богатый колхоз, ну, тогда еще туда-сюда. А ты сама посмотри, что у вас есть? Может, только к концу пятилетки богатыми станете, а жить-то богато сейчас хочется. Пять лет, это много. Через пять лет мне будет тридцать семь годиков. — Он шутя ударил ее пальцем по носу. — Нет, я в город поеду, там работу найду полегче да поденежней.