И вот отца не стало. Алексею было четырнадцать лет, когда он узнал о его гибели. Что мог он сделать в свои четырнадцать лет, как должен был поступить, когда суровая правда слов на воинском извещении: «Пал смертью храбрых», — дошла наконец до его сознания? Алексей бросился в военкомат, стал требовать, чтобы его послали на фронт, в ту самую часть, где погиб отец. Его отослали домой. «Не дорос еще, — сказали ему. — Подожди, успеешь».
Но, мальчуганом встретив Отечественную войну, взрослея и мужая в военные годы, Алексей так и не успел встать в солдатский строй защитников Родины…
— Алексей Николаевич, ловите! — послышался вдруг озорной мальчишеский голос, и откуда-то из глубины улицы к окну взлетел футбольный мяч.
Алексей ловко подхватил его и, перегнувшись через подоконник, отослал вниз — туда, где, задрав головы, стояли в ожидании два вихрастых паренька.
— И это судья-то!.. — входя в комнату, с упреком сказала немолодая, с заметной сединой женщина. — А если стекло выбьешь? Ведь за это штрафуют.
— Штрафуют, мать, штрафуют, — смеясь, отозвался Алексей. — А как же…
— Ну вот! А ты еще и пример показываешь. Судья, милый мой, должен особый надзор за собой иметь. Серьезность — вот что ему к лицу.
Мать внимательно и чуть насмешливо взглянула на сына, а руки ее, узловатые, морщинистые, больше, чем седина в волосах, говорившие о ее возрасте, уже принялись что-то прибирать на сыновнем столе, уже потянулись к тряпке и без помощи глаз, точно на ощупь, отыскали маленький косячок пыли на книжной полке.
С приходом матери в комнате Алексея все как-то разом обрело свое место и открылось взгляду, повествуя о простом и спокойном укладе жизни трудовой, скромно живущей семьи. Серенькие чистые обои заметно выцвели от времени, и блеклые цветочки на них казались старомодными, давнишними, как старомодной и давнишней была тюлевая занавеска на окне, хотя и по-молодому топорщились ее скованные крахмалом складки.
Обои, и занавеска, и домотканая дорожка через всю комнату — это было от родителей, было памятно с детства. Вместительные полки с книгами, письменный стол, прибранный и широкий, такой, что стоит не для мебели, а для работы, а над столом фехтовальная маска и рапира — это завел здесь, сын.
Чисто и как-то по-настоящему обжито было в небольшой комнате Алексея, где иные приметы — шрам от перочинного ножа на спинке стула, чернильное пятно, намертво въевшееся в вытертый коврик, потемневшее от времени зеркало на стене — говорили о том, что здесь, в этой комнате, год за годом проходила жизнь Алексея, простая и ясная, но, должно быть, совсем не легкая жизнь, когда каждая вещь в доме на учете и призвана служить людям сверхсрочную службу.
Мать подошла к окну. Став рядом с сыном, она поглядела туда же, куда и он.
— Смотри, сколько здесь перемен с тех пор, как погиб наш отец, — негромко сказала она.
Алексей поднял голову, но посмотрел не в окно, а на мать, в ее лицо — грустное, неожиданно испугавшее его новыми морщинами вокруг рта и усталым прищуром глаз.
— Да, да, — понимающе кивнула мать. — Переменилась и я… Правда, не так, как всё вокруг, — не к лучшему, но стоит ли печалиться об этом, Алеша! — Она улыбнулась и провела ладонью по глазам сына, совсем так, как делала это давным-давно, когда он был еще мальчуганом и, не желая спать, приставал к матери со своими бесконечными «зачем» да «почему». — Приходит время, и люди стареют. — Медленно проведя ладонью по лицу сына, она опустила руку на его плечо. — Знаешь, вспоминая в эти дни об отце, я вдруг подумала: «Ну, а как наш сын? Таким ли он стал, каким хотел его видеть отец?» Вот я учительница, и не год, не два — тридцать лет. А не привыкла. Иду на урок азбуку втолковывать, а сердце нет-нет, да и прыгнет тревожно, точно это мой первый в жизни урок начинается… Вот ведь как… Ну, а ты? Судья! Над людьми! Понимаешь ли ты, как много тебе дано?
Алексей ничего не ответил и лишь тихонько наклонил голову.
Мать же, точно пожалев, что высказала сыну свою затаенную тревогу, улыбнулась и по-учительски нарочито строгим голосом стала выговаривать ему за какие-то сущие пустяки:
— Вчера смотрю, а он собрал целую ораву на дворе и давай их этому… — она покосилась на рапиру, — фехтованию обучать! А если глаз кто выколет? И это судья! Нет, забываешься ты, Алексей, вот что! — уже без улыбки, с осуждением взглянула она на сына.
— Виноват, виноват, — обнимая ее за плечи, сказал Алексей. — И верно, забываюсь.
— То-то. Ведь никакого покоя не стало! Только и слышишь: «Вон идет мать судьи Кузнецова» да «Вон стоит мать судьи Кузнецова»… Ну иду. Ну стою. Невидаль какая! Так нет — разговоры разговаривают. Уважение! Как же! А ты вот мяч с огольцами перебрасываешь!
Мать умолкла и, желая о чем-то спросить сына, но не решаясь на это, в замешательстве отошла к столу.
— Слышь, Алексей… — наконец неуверенно произнесла она. — Ведь вот люди-то обращаются ко мне, советуются…
— О чем, мама? — снова оборачиваясь к окну, рассеянно спросил Алексей. — Смотри-ка, смотри, точно и веса в нем нет — летит! — с восхищением воскликнул он, разглядывая сверкающие на солнце стены высотного дома.
— Да вот, к примеру, — не слушая сына, продолжала мать, — женщина тут одна ко мне обратилась…
— И что же? — Алексей с увлечением следил за тем, как стайка голубей, снявшись с карниза его дома, тянула и тянула ввысь, туда, где в безоблачном, жарком небе блестела, венчая высотный дом, островерхая башня.
— Уж больно человек-то она хороший… — как бы невзначай заметила мать.
— Нет, не дотянут!.. — с сожалением сказал Алексей, следя за кружащими голубями. — Хороший, значит, человек?
— Очень! — воодушевилась мать. — Да и знаю я ее без малого тридцать лет. Это еще когда тебя и на свете-то не было…
— Старые, выходит, знакомые?
— В том-то и дело. Ну как такому человеку не помочь, подумай! Вот я и решила тебя попросить…
— Попросить? — внезапно потвердевшим голосом сказал Алексей. — Как же прикажешь тебя понимать? Или, может быть, теперь уж не я, а ты забываешься?
— Да что ты, Алексей! — Мать растерянно смотрела на сына. — Ведь я только хотела… Ты теперь судья, ты можешь…
— Верно, судья, — уже мягко и чуть насмешливо, совсем так же, как мать, щуря морщинки возле глаз, отозвался Алексей. — Вот потому-то и хлопотать тебе, матери судьи, за всяких там своих старых знакомых никак нельзя.
Почувствовав неловкость за свои, возможно, слишком резким тоном сказанные матери слова, Алексей примирительно ей улыбнулся.
— Чего уж там! — сердито сказала она. — Виновата, признаю.
Не понять было, на кого она сердится: на сына ли за то, что сделал ей выговор, или на себя, за свое неуместное заступничество.
— Ну, мне в суд пора, — сказал Алексей.
Сняв со стула пиджак, он поспешно вышел из комнаты.
А мать, проводив его взглядом, вдруг чему-то негромко рассмеялась, будто разговор с сыном не огорчил, а, наоборот, очень ее порадовал.
3
На улице было тихо и знойно. Казалось, жаркое солнце расплавило стекла домов — так нестерпимо для глаз сверкали они, вот-вот готовые излиться горячими ручейками из оконных ниш на асфальт.
Здесь было безлюдно, но рядом, в том месте, где улица неприметно сливалась с центральной магистралью, суматошно звучали сирены машин и в пролетах между зданиями, повинуясь зеленым и красным вспышкам углового светофора, нескончаемо двигался широкий людской поток.
Алексей вышел из подъезда своего дома. Встреченный плотной стеной уличного зноя, он начал стягивать с себя только что надетый пиджак.
Дом, где жил Кузнецов, выделялся среди старых домов на этой тихой московской улице своей величиной. Его серый фасад, оживленный большими, из цельного стекла окнами, занимал почти весь квартал. Причудливые лепные украшения венчали многочисленные подъезды. Такие дома некогда называли «доходными».
Улица была неширокая, и, чтобы достичь взглядом верхнего этажа дома, Алексею пришлось закинуть голову. А там — в одном из окон — уже появилась мать. Она помахала сыну рукой и что-то крикнула ему, но он не расслышал ее слов.
— Хорошо, хорошо, позавтракаю! — на всякий случай негромко отозвался Алексей. — Ладно, ладно, приду пораньше!
Переложив с руки на руку мешавший ему пиджак, он наконец небрежно кинул его на плечо. Легкой, по-спортивному пружинящей походкой он быстро зашагал по тротуару, придерживаясь узенькой затененной полоски, что тянулась вдоль стен.
— Почтение Алексею Николаевичу! — приподнимая фуражку, приветствовал его седоусый, степенный дворник.
— Здравствуйте, Иван Петрович, — дружески кивнул ему Алексей.
— Стало быть, в суд? — спросил старик, с уважением глядя вслед Кузнецову. — Вершить правосудие?
— Вершить, вершить! — весело сказал Алексей.
— Зайду послушаю, — посулил старик. — Любопытствую насчет судьбы людей.
— Заходите, милости прошу, — уже издали обернулся Алексей.
— Да и я как-нибудь заскочу, — неожиданно услышал он чей-то голос, хотя поблизости никого не было видно. — Как же, занятно посмотреть, как сосед Кузнецов сроки раздает.
У тротуара с поднятым капотом стояла поблескивающая на солнце легковая машина. Алексей заглянул в машину, но там было пусто.
— Да здесь я, здесь! — снова раздался хрипловато-насмешливый голос, и Алексей встретился глазами с человеком в матросской тельняшке, лежавшим на спине под передним мостом машины.
— А, Симагин! — опускаясь на корточки возле шофера, сказал Кузнецов. — Что, авария?
— Она самая… — сокрушенно вздохнул шофер, и в узеньких щелках его глаз зажглись лукавые огоньки.
— Ну-ка, в чем тут у тебя дело? — Алексей невольно для себя потянулся рукой к машине.
— Да ни в чем — профилактикой вот занялся, пока хозяйка нос пудрит, — равнодушно отозвался Симагин.
Он выбрался из-под машины и встал на ноги.
Поднялся и Кузнецов:
— А говоришь — авария!
— Да разве я про машину? — Симагин в сердцах швырнул зажатые в кулак концы в кабину.