Но самозванцев не было, а Филин запутался в показаниях. Все врали как очевидцы, а может, все говорили правду — такую, какую они видели. Вроде бы находившиеся в толпе солдаты — все с боевым оружием, естественно, — начали стрелять, не разбирая своих и чужих, и семья императора попала под шквальный огонь. А заодно и все, кто был рядом.
Нет, говорили другие, это бабы начали орать, что коронованная шлюха и ее дочки попрятали на себе самые дорогущие драгоценности, в платья небось позашивали, а может, и проглотили, надо наряды-то с них посрывать, посмотреть, что там запрятано. И все кинулись искать эти бриллианты короны и порвали хозяев вместе с платьями.
Да вранье это, все эти тряпки-брюлики, свидетельствовал еще кто-то. Туда ж не только винтовки и базуки приволокли, там же натуральная бомба была, верные люди сказывали. Из тех, что по радио управляются. Где взяли, где взяли, откуда я знаю? Может, островные гады сбросили, а она не взорвалась, может, с Арсенала кто-то вынес.
Вот сигнал не ко времени и сработал. В общем, и рвануло, и полыхнуло там так, что мама не горюй, всех, кто там был, в этом зале, ежели не спалило и не разорвало, так придавило, потому что потолок рухнул…
Так что если кто говорит, что своими глазами видел, как оно все было и как императорская фамилия сгинула, — врет как пандеец на ярмарке. Потому что никто, кто в глубь дворца прорвался, не выжил — и народные мстители, и прихвостни-придворные, и солдаты, и правитель с отродьями, — все, все в прах и пепел превратились, а кто поближе был, все равно видеть не мог — ослеп…
И кто бы ни врал и кто бы ни свидетельствовал истину, правда была в том, что дворец полыхнул изнутри — от взрыва ли, от случайного или преднамеренного поджога — установить так и не удалось.
Людские жизни, сокровища короны, мрамор, лепнина и позолота, картины старых мастеров и груды мусора, копившиеся по коридорам, — все превратилось в прах. Пожар, охвативший дворец, стал погребальным костром не только императора, но и Империи. И пока пламя, взметаясь к сумрачным небесам, превращало ночь в день, все верили, что чудо свершилось, что Мировой Свет явил милость к измученной стране, что огонь пожирает всю грязь, всю боль, все страдания, что копились веками.
Они плакали от счастья. Даже те, кто корчился сейчас от невыносимой боли в своих убежищах, ожидая, пока сработает автоматика и генератор вернет излучение от максимального режима к обычному, — знали, что страдают не зря. Они победили, и мучения их были не напрасны.
И те, кто дрался на темных улицах, желая доказать свою преданность грядущему миропорядку, и те, кто распевали во все горло оды и гимны, ибо иначе не могли выразить распирающую их радость, и те, кто обнимался с незнакомцами, — все они были едины в своем порыве. И обращая лица к пылавшему дворцу, глотали светлые слезы.
Девочка, рывшаяся в развалинах разрушенного особняка, тоже была счастлива. Все, что было здесь поценнее, успели утащить взрослые, и это справедливо, они сильнее. Но она нашла среди обгорелых балок несколько банок консервов — судя по маркировке, тушенки и овощей, и бутылку с какой-то выпивкой, которую можно будет обменять на черном рынке. А это значит, что в ближайшее время она и ее маленький брат и беспомощный дядя не умрут от голода.
Она нашла в себе силы оторваться от поисков и тоже посмотреть на пожар с чувством невыразимого восторга. Слезы, стекавшие по ее лицу, размывали на щеках грязь и копоть.
Отныне должна начаться совсем иная, счастливая жизнь.
Часть вторая«Тюремные пташки»
Кто ты такой, чтобы определять нам цену?
1. Причины и следствие
Следственный отдел государственной прокуратуры.
— Имя?
— Рада Гаал.
— Возраст?
Пауза. Следователь прокуратуры господин Тофа усмехнулся. Женщины всегда запинаются, когда им задаешь этот вопрос, даже если в случае умолчания им грозит смертная казнь. А здесь она, пожалуй, и грозит. Но арестантка все же сообразила, что врать здесь бессмысленно — все равно сведения здесь, записаны и лежат в картонной папочке на обшарпанном столе Тофы.
— Двадцать восемь лет.
Тофа взглянул на нее с некоторым удивлением. Понятно, что она предпочитает умалчивать о таких вещах. Если б не документы, он бы и сам не дал ей больше двадцати трех. Довольно мила, хотя, прямо скажем, без изюминки, и свежа. Довольно странно — женщины ее социального положения в этом возрасте выглядят довольно потрепанными, а тут, здрасьте вам, этакая ромашка полевая… если жители городов еще помнят, что это такое.
— Образование?
— Два класса общегородской школы для девочек.
— Вот как? — Это тоже странно, у нее довольно чистая речь, лучше многих, кто имеет более высокий социальный статус.
Словно извиняясь, она поясняет:
— Больше не успела… война была… и после войны… работать надо было.
— И где же вы работаете?
— Официанткой в клубе «Алая Роза». До этого — в кафе «У мамаши Тэй».
Официантка… стало быть, питается лучше многих. Потому, наверное, и не увяла раньше времени. Хотя работа допоздна, целый день на ногах — оно здоровью не способствует.
И — встречи с разными людьми. С очень, очень разными. Но до этого мы еще дойдем.
Пока что отвечает быстро, гладко, словно бы заученно. Это кто ж тебя научил, голуба? Ничего, дойдем и до этого. Далее по списку у нас семья… приличная семья, как в прежние времена говорили, интеллигентная. Отец — врач, мать — сразу после окончания исторического факультета вышла замуж и посвятила себя семье… похвально, похвально… только нет уж их давно, ни отца, не матери, ничего не поделаешь, последние судороги старого режима, многие пострадали… опекун — дядя по матери, профессор палеонтологии… надо же… и такое сохранилось в наше время, даже и не представлял себе…
В общем-то это кое-что объясняет. Например, ее манеры и речь. Но если дядька-профессор обучил ее гладко говорить, а возможно, и писать, то прокормить вряд ли мог. В послевоенный период не до палеонтологии было, тут в других сферах специалисты требовались. Оттого и школу бросить пришлось.
Но дядькой-профессором мы будем заниматься в последнюю очередь. Хотя тут есть за что зацепиться. Старый пень какое-то время числился в неблагонадежных и даже под арестом был… но последние проверки подтвердили полную благонамеренность его образа мыслей. Настолько, что его даже сейчас оставили на свободе, только под подпиской о невыезде. Так что спрашивать про дядю мы тебя, девушка, пока не будем.
А будем мы тебя спрашивать о людях более близких, их у нас в деле, согласно документам и показаниям свидетелей, двое. Младший брат и любовник (хотя последний данное обстоятельство отрицает). Оба, конечно, в один голос поют о невиновности бедной Рады. Сейчас! Так мы и поверили. Девица — не старый профессор в очках-колесах. Даже если она действительно ни во что не замешана, то все равно статьи о недонесении и пособничестве терроризму по ней плачут. Только впрямь ли не замешана?
— Где, когда и при каких обстоятельствах ты начала свою подрывную антигосударственную деятельность? В какой подпольной ячейке состоишь? В каких акциях участвовала? Псевдо?
Обычно при таком внезапном переходе от мирных, почти домашних вопросов — возраст, образование, семья — к самой сути дела фигуранты пугаются. А эта и глазом не повела.
— Господин следователь, я не понимаю, о чем вы говорите.
И голосок тоненький-тоненький, трогательный-трогательный. Ох, повидали мы такие игры.
Хорошо, пойдем долгим путем.
— В каких отношениях вы состояли с государственным преступником Маком Симом?
— Ни в каких, господин следователь.
И этот невинный взгляд чистых серых глаз. Так бы и врезал. Но нельзя. У нас не контора Волдыря, любит говорить господин прокурор, у нас другая метода.
— Хотите сказать, что вы не знаете человека, который был взят с поличным в вашей квартире?
— Ни в коей мере, господин следователь. Я не отрицаю нашего знакомства. Он какое-то время был нашим квартирантом, служил вместе с братом.
— Однако ваши соседи показали, что это вы в свое время привели его к себе домой.
— Это случайное совпадение, уверяю вас. Мы встретились в кафе, из разговора я узнала, что он знаком с братом…
— И по вашей наводке он положил банду Крысолова?
Нахмурилась. Чистый лоб прорезала морщина. Ай-ай-ай, будешь так делать, красавица, — станешь выглядеть на свой настоящий возраст.
— Ну, была там драка, так мало ли драк по вечерам случается… а уж потом языки длинные народ распустил… вы спросите у госпожи Тэй, если б на самом деле так было, разве б она меня на работе оставила?
— Вам прекрасно известно, подследственная Гаал, что допросить госпожу Тэй в данное время довольно затруднительно, так как она покинула Столицу. Впрочем, если понадобится, мы ее разыщем. Что было дальше?
Пауза. Притворяемся, что не понимаем.
— Итак, вы привели государственного преступника Сима к себе. Что было дальше?
— Да ничего не было! Он и прожил-то у нас всего месяц с небольшим!
— Вы так точно помните срок?
— Ну, знаете, — сердито сказала она, — когда готовишь на целую компанию мужиков, поневоле запомнишь.
— То есть отношения между вами были чисто формальные. Почему же тогда после совершения теракта преступник Сим пришел к вам?
— Дурак потому что, — совершенно искренне говорит, застрелиться и не встать. — Он же дикарь, господин следователь, с гор своих слез и ничего про жизнь человеческую не понимает и про дела столичные.
— Вот как. Дикарь. — Вообще-то это отчасти согласовывалось с другими показаниями. Тем хуже. — Стало быть, нашелся кто-то, кто ему про дела столичные объяснил. И он явился в своем преступном деянии отчитаться. Перед кем? Перед вами? Или перед вашим братом?
Она даже привстала со стула.
— Да вы что! Гай здесь вообще ни при чем! Он как дитя малое — добрый, доверчивый, его всякий обмануть может!