Конечно, князь ему не поверил, но, как ни странно, Хрущов сказал правду. Теперь Голицына было решено обвинить в злоупотреблениях по службе и мздоимстве…
Глава дипломатического ведомства, а по сути российский канцлер, граф Остерман нервно расхаживал по Кабинету – так называлась особая зала в Летнем дворце, где принимали иноземных послов, – и время от времени косился на окно, выходившее в Летний сад. Через зеркальное стекло было видно, как непрекращающийся дождь чуть ли не струями заливает садовые статуи, и граф, ожидавший австрийского посланника, испытывая оттого некоторое беспокойство, отправил к воротам секретаря со строгим наказом: немедля известить о прибытии важного гостя.
Канцлер понимал: австрийский дипломат прибыл неслучайно – и, меряя зал шагами, прикидывал, о чём пойдёт разговор. Сам Остерман вёл себя крайне предусмотрительно и благодаря этому сумел избежать многих неприятностей. Так, даже тогда, когда верховники подняли шум, граф сказался больным и в результате занял при новой государыне высокий пост. И против войны с Турцией канцлер поначалу возражал, предлагая считать, что это напали только татары и именно их следует наказать, отправив в набег кавалерийский отряд, дабы по возможности разорить Крым. Однако, едва получив наказ, граф послушно выступил с манифестом об объявлении войны.
Теперь же, когда означенная война шла весьма успешно, граф не без основания предполагал, что Австрия тоже собирается предпринять какие-то решительные шаги и имеет желание о них уведомить. Впрочем, в благожелательной позиции австрийского двора граф был уверен, достаточно вспомнить, что это именно Австрия выступала посредником при последней попытке урегулировать отношения между Россией и Портой. Правда, из тех попыток ничего не вышло, но винить в том австрийцев у Остермана оснований не имелось, и сейчас он жаждал поскорее узнать, с чем же прибыл в Санкт-Петербург посланник Габсбургов граф Остейн.
Нетерпение канцлера уже достигло предела, когда давно ожидаемый и сейчас насквозь мокрый секретарь без стука буквально влетел в залу и, глядя на Остермана перепуганными глазами, выпалил:
– Скандал!.. Дипломатический скандал!..
– Какой скандал? – сразу севшим голосом спросил Остерман.
– Граф Остейн отказывается идти во дворец, – ещё задыхаясь от бега, пояснил секретарь и наконец-то догадался сдёрнуть с головы промокшую шляпу.
– Это ещё почему? – искренне удивился Остерман.
– Караул графских слуг в сад пройти не пускает, а тут дождь, – едва переведя дух, выложил секретарь.
– Вон оно что… – с облегчением протянул граф и, сопровождаемый секретарём, немедля вышел из Кабинета.
Канцлеру стало ясно: всё упиралось в запрет государыни пускать в сад людей подлого звания, и австриец, видимо не желая мокнуть, просто упёрся. Однако, как бы там ни было, из создавшегося положения следовало выйти с честью, и Остерман, забрав с собой десяток караульных солдат, нёсших над ним развёрнутый балдахин из парусины, хорошо прикрывавший от дождя идущего по садовой дорожке графа, проследовал к главным воротам Летнего сада.
Картина, которую Остерман застал у главного входа, была именно такой, какую он и предполагал. Караульные солдаты вместе с офицером прятались под навесом у полосатой караульной будки, а прямо на дороге стояли упряжка с мокнущими в сёдлах форейторами и карета, где спасался от дождя имевший надутый вид полномочный австрийский посланник граф Остейн. Велев солдатам поднести балдахин впритык к карете, Остерман сам открыл дверцу и рассыпался в любезностях:
– Зер геерте[28] герр посол, я приношу свои искренние извинения за нераспорядительность моего секретаря. Этот так неожиданно поливший дождь…
Говоря о неожиданности петербургского дождя, Остерман старательно прятал усмешку. Он отлично понимал, что, если герр ботшафтер[29] никуда не уехал, продолжая ждать, сидя в карете, следовательно, ему крайне необходимо получить аудиенцию, а о каком-либо дипломатическом скандале не может быть и речи. Позже, дружески поддерживая графа Остейна под локоток, граф Остерман вёл австрийца по залитой дождевой водой аллее, не прекращая при этом поток извинений:
– Дело в том, дорогой граф, что это сад государыни, а наша императрица любит гулять в одиночестве, и сами понимаете…
Граф Остейн всё понимал и был явно доволен своим демаршем. Как бы там ни было, а у ворот его встретил сам канцлер, и значит, он – полномочный посол австрийского двора – сумел сохранить престиж. А граф Остерман под свои медоточивые речи провёл австрийца в Кабинет и там, извлёкши из резного поставца бутылку рейнского, самолично наполнил объёмистый бокал, примирительно сказав:
– Выпейте, дорогой граф, я полагаю, вино не повредит…
Остейн послушно отпил глоток и закрутил головой, только сейчас обратив внимание на идущее откуда-то снизу тепло. Остерман сначала не понял, в чём дело, но затем, догадавшись, что же так заинтересовало посла, любезно пояснил:
– Во все комнаты дворца по особым продухам идёт тёплый воздух, при нашем холодном климате иначе нельзя.
– Да, да, именно поэтому вы и взяли Бахчисарай, – шутливо, но в то же время достаточно многозначительно усмехнулся Остейн, отодвигая бокал.
Поняв, что столь необходимый серьёзный разговор начинается, канцлер без всяких улыбок сказал:
– Государыня Анна Иоанновна твёрдо решила продолжать дело царя Петра, и я смею надеяться на дружеское расположение австрийского двора.
– Смею заверить, что именно поэтому я сейчас здесь, – мгновенно оставив шутливый тон, ответил посол.
– Тогда позвольте узнать, – вкрадчиво поинтересовался Остерман, – каковы дальнейшие планы цисаря?
– Мне велено сообщить… – Остейн гордо вскинул голову. – В ближайшее время Австрия объявит войну Турции!
– О, так это же значит, что теперь мы будем союзниками? – Остерман не счёл нужным скрывать охватившую его радость и сразу перешёл на деловой тон: – Что требуется от нас?
– Для начала я хотел бы как можно полнее выяснить ваши ближайшие цели в предстоящей кампании, – сказал Остейн.
– Ну что ж… – Остерман сделал паузу. – Дальнейший ход войны предугадать трудно, но, судя по всему, она будет успешной. И конечно же, мы обязательно вернём то, что было потеряно после неудачного Прутского похода.
– Так, полагаю, это будет весьма справедливо. – Австриец важно покивал головой и доверительно сообщил: – Я уполномочен передать государыне Анне Иоанновне, что нашей целью будет Белград…
Услыхав столь откровенное заявление, канцлер вместе с креслом придвинулся ближе к посланнику и приготовился слушать. Когда же, закончив многообещающую беседу и проводив графа согласно этикету (благо мелкий затяжной дождь наконец прекратился), Остерман собрался идти с докладом к императрице, в зал без стука вошёл начальник Тайной канцелярии Ушаков. Остановившись в дверях, он дружески приветствовал канцлера:
– Андрей Иванович…
На что Остерман прямо-таки радостно взмахнул руками:
– Андрей Иванович…
Порой оба сановника именно так встречали друг друга, поскольку их имена-отчества были одинаковы, только Ушаков получил их от рождения, а Остермана так нарекла ещё царица Прасковья, мать Анны Иоанновны. Пройдя в залу и плотно усевшись в кресло, Ушаков с усмешкой предположил:
– Да ты, никак, к государыне с докладом собрался. Так ты не спеши. Я уж ей рассказал, как ты австрийцу защиту от дождя на багинетах преподнёс.
– И что государыня? – насторожился Остерман.
– Изволила смеяться. – Ушаков улыбнулся, и у канцлера отлегло от сердца: как-никак, а червячок сомнения за столь плотную встречу посла точил Остермана.
Начальник Тайной канцелярии какое-то время многозначительно помолчал и лишь затем выложил, с чем пришёл.
– Ты, Андрей Иваныч, пожалуй, вот что учти. Нам с польской стороны наступать не получится, а то как бы сторонники Лещинского бучу не начали. А что до австрийцев, то они не токмо на Белград нацелились, а и про Молдавию с Валахией промеж себя толковать начали.
– Это точно? – несколько удивился Остерман (в разговоре граф Остейн даже не поминал Молдавию или Валахию) и, вопросительно посмотрев на Ушакова, быстро спросил: – Откуда знаешь?
– Знаю, Андрей Иваныч, знаю. Служба у меня такая, всё знать велено. – И Ушаков с прежней усмешкой потянулся за стоявшей на столе бутылью рейнского…
Крутившая вдоль дороги позёмка гнала с полей снег в левады, и, хотя ветер дул не сильно, Грицько на всякий случай прятал щёки за воротник тулупа – ходить по родному селу с обветренной рожей у прапорщика желания не было. Съезжая по редким наледям в стороны, розвальни, увлекаемые доброй парой коней, легко скользили хорошо накатанным зимником. Идущие ровной рысью лошади временами начинали фыркать, и тогда над их головами курился вылетающий из ноздрей пар. Порой и Грицько таким же паром начинал дышать на стынущие руки, а затем, спасая их от мороза, поглубже втягивал в отвёрнутые рукава тулупа.
Вообще-то прапорщику повезло. После рождественских кутежей в столице вышло некоторое затишье, и, воспользовавшись им, Нерода испросил себе отпуск. Конечно, дорога была утомительно долгой, почти целыми днями приходилось ехать, но сейчас она наконец-то заканчивалась, и Грицько всё нетерпеливее поглядывал на маячившую у него перед глазами спину возницы. Лежать было зябко, хотелось размяться, но Нерода не останавливал нанятого им за полтину мужика, тем более что до дома оставалось каких-то вёрст двадцать, и Грицю начинало казаться, будто он узнаёт родные места.
Правда, узнать было трудновато. Покрытые летом зеленью увалы выглядели неприветливо, и только когда далеко впереди в снежной дымке показалась знакомая колокольня, Грицько обрадовался. У околицы прапорщик показал вознице, куда ехать, мужик подхлестнул лошадей, розвальни с ветерком пронеслись сельской улицей, обогнули скованный синеватым льдом став