К вящему удивлению Фролова, вскоре возвратившийся есаул привёз категорический отказ пропустить русский отряд, причём было неясно: то ли то местные начальники крутят по собственной прихоти, то ли они загодя получили такое распоряжение. Бригадир понимал: разрешение может дать князь Лобкович, но ехать к нему в Сибиу, во-первых, долго, а во-вторых, неизвестно, там ли сейчас правитель Семиградья. Так как турки вот-вот могли напасть, Фролов послал уже войскового старшину с наказом выяснить, отчего возникли непредвиденные затруднения и кто чинит препятствия.
Войсковой старшина возвратился тоже с весьма неутешительными вестями. Как он доложил бригадиру, поначалу союзники вообще не желали говорить о возможности пропуска, однако после прямой ссылки на Петербург стали сговорчивее. В результате долгих препирательств цисарцы разрешили отряду идти через Семиградье к Польше, но только в сопровождении австрийского конвоя. Как при этом было сказано, «дабы не допустить всяких бесчинств и притеснений». Изложив всё, войсковой старшина посмотрел на Фролова и извиняющимся тоном сказал:
– Я согласился…
– Согласился… – напряжённо думая, повторил за ним бригадир и, помолчав, закончил: – Ладно, увидим…
Увидеть пришлось почти сразу после того, как отряд Фролова, растянувшись по дороге длинной колонной, беспрепятственно перешёл кордон и, уже не опасаясь турок, двинулся на восток. Конвой, о котором говорил войсковой старшина, как оказалось, состоявший из трёх гусарских и двух кирасирских полков, двинулся не следом за отрядом, а практически рядом, окружив казаков со всех сторон на расстоянии каких-то пары сотен шагов. И тогда бригадир, возмущённый тем, что даже с ним союзнички обращаются почти как с пленником, приказал казаком идти скорой рысью.
Переход по территории Семиградья для бригадира Фролова неожиданно оказался унизительно трудным. Как позже выяснилось, военный конвой намеревался провожать казаков до самой Польши, и вдобавок австрийцы по пути ничем отряд Фролова не снабжали, так что за всё пришлось платить по чрезмерной цене. Вдобавок казакам запретили пасти лошадей и даже высылать мелкие партии за фуражом. Всё это предельно угнетало Фролова, и, когда к нему зачем-то подъехал войсковой старшина, бригадир, уже не ожидая ничего хорошего, бросил:
– Ну, что ещё?
Войсковой старшина, держась стремя в стремя, наклонился ближе и тихо, так чтоб никто из ехавших рядом не услышал, сказал:
– Паршиво дело, казачки жалуются…
– Что, союзнички ещё чего-то удумали, – нахмурил брови Фролов.
– Если бы. – Войсковой старшина горько вздохнул. – Мои казаки уверяют, что, ежели кто из наших за сотню шагов отъедет, гусары убить могут.
– Как убить?.. За что? – опешил Фролов.
– Поговаривают, лошади наши казачьи им больно нравятся, опять же оружие у нас знатное, штуцера, булатные сабли…
Войсковой старшина осёкся, да и сам Фролов, услыхав такое, сказать ничего не мог. Он понимал: доказывать что-то или начинать разбирательство бесполезно. Даже если всё так, у австрийцев найдётся куча отговорок, которые только затянут дело, и бригадир, зло покосившись на маячившую довольно далеко гусарскую охранную цепь, с трудом подавил желание немедля развернуть казаков в лаву. Встретившись с войсковым старшиной взглядом, Фролов догадался, что тот думает так же, и отрицательно покачал головой: сейчас главным было скорее добраться к своим…
Фельдмаршал Миних, получив от правителя Трансильвании князя Лобковича любезно присланный ему журнал, был вне себя от гнева. Особо возмутили Миниха «успехи» австрийских генералов. Один вступил в Сербию, откуда его тут же изгнали турки, другой, едва показавшись в Боснии, был побит, а третий появился в Валахии и потерпел там жестокое поражение. Что же касалось недавних событий под Белградом, то они просто не укладывались у фельдмаршала в голове. Там у деревни Гроцки Мохаммед-паша наголову разгромил австрийского фельдмаршала графа Валлиса.
А потом произошло и вовсе невероятное. Миних, не веря себе, перечитывал строчки журнала, сообщавшие, как, отступив в полном беспорядке к Белграду, до которого было всего-то двадцать вёрст, австриец занял цитадель, где можно было с малыми силами обороняться сколь угодно долго, а затем, будучи осаждённым турками, вступил с ними в переговоры и заключил перемирие. Причём сделано так было не то что по согласию, а по прямому поручению австрийского цисаря Карла, который после этого затеял переговоры о мире с Турцией без участия в них союзной России.
Именно Карл, оставив русских одних, обратился к французскому королю Людовику с просьбой о посредничестве, и Версаль охотно взялся мирить султана с цисарем, поручив это дело своему посланнику в Порте маркизу Вильнёву. Мир был вскорости заключён, и по нему Австрия, уступив требованиям Стамбула, лишилась всего, чего так недавно достиг принц Евгений Савойский, разгромивший турок под Веной. Теперь, согласно новым договорённостям, Австрия теряла Северную Сербию, Белград, крепость Орсову, а заодно часть боснийских и валашских территорий.
Злость, душившая фельдмаршала, искала выхода, и в конце концов он понял, что должен как-то высказать все свои мысли касаемо подлого и трусливого поведения австрийских горе-союзников. Самым подходящим способом Миниху показалось написать письмо князю Лобковичу, приславшему ему свой журнал и личное послание, на которое фельдмаршал должен был ответить. После краткого размышления Миних сел за стол, сам очинил перо, макнул в открытую чернильницу и, придвинув ближе лежавший рядом бумажный лист, начал писать.
«Ваша светлость!
Ваше письмо и приложенный к нему журнал имел честь получить, когда мы торжественно воздавали хвалу Царю Небесному за счастливое завоевание Молдавии, представители которой, как светские, так и духовные, выразили искреннюю готовность покориться моей всемилостивейшей государыне».
Далее, не без умысла, Миних начал перечислять успехи русского оружия, выразившиеся в разгроме Вели-паши и взятии Хотина, вся артиллерия которого досталась победителям. Заодно упомянув о бунчуке, знамёнах и литаврах, а также об огромном количестве прочего добра, брошенного сбежавшим вместе со своей милицией господарем, Миних не удержался от упрёков:
«После столь важного успеха содержание вашего журнала меня огорчило. Из него я увидел, что вторжение корпуса Вашей светлости в неприятельские земли не могло состояться и, значит, ничего со стороны Валахии не будет сделано в помощь нашей армии, невзирая на данное императором торжественное обещание и на составленный совместно с моей государыней оперативный план».
Затем, постаравшись как-то унять охватившее его раздражение, фельдмаршал несколько раз внимательно перечитал написанное и, поскольку теперь оно ему показалось излишне резким, посчитал нужным смягчить сказанное, выразив некое сочувствие. Обдумав, что в данном случае будет более приличествующим, Миних снова взялся за перо и продолжил:
«Я вижу из вашего письма, что обстоятельства, кои вы мне описали, для вас столь же прискорбны, как и для меня. Из журнала вашего я усматриваю, что войска у вас были в хорошем состоянии, а в Белграде находился значительный гарнизон, способный долго противостоять туркам и даже заставить их снять оcаду, решившись на вылазку, которую, без сомнения, поддержала бы армия, славившаяся своей храбростью. У нас действительно надеялись на такой конец, так как мы разбили неприятеля, заняли Хотин и уже были готовы идти к Дунаю, что явно умалило бы спесь стоявших под Белградом турок».
Последняя фраза против воли Миниха отдавала горечью, и он счёл за нужное более таких отступлений не делать, а прямо излагать то, что думает. А думал он, что имперские генералы всё это хорошо знали и им следовало выждать исход предприятия, но вместо этого фельдцейхмейстер Неперг привёз известие, что прелиминарные статьи мира уже подписаны. Между тем, как сразу обратил на это внимание Миних, в своём письме Лобкович умолчал об условиях, и фельдмаршалу пришлось вызнавать о них другими путями, иначе он так бы и пребывал в неведении. По убеждению Миниха, это говорило о малом уважении, и он уже без стеснения написал:
«Во-первых, если Белградская крепость должна быть срыта, не есть ли это противное чести условие?
Во-вторых, вместо того, чтоб, имея возможность, оборонять Белградскую крепость, а крепость Орсову просто срыть, обе крепости уступают туркам, так открывая дорогу в Трансильванию.
В-третьих, если правда, что империя уступает Сербское королевство, когда верные союзники везде одерживают победы, то нет ничего противнее интересам обоих наших императорских дворов».
Снова отложив перо, Миних погрузился в размышления. Теперь он думал, что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим существовать меж обоих дворов. Со стороны русских берут крепости, но со стороны имперцев их уступают неприятелю. Русские захватывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства. Русские доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают ему всё, что он захочет, умножая тем его спесь. Русские ведут войну, тогда как имперцы заключают перемирие, а затем и мир. Да ежели б армия императора и впрямь была доведена до крайности, то венский двор при помощи государыни мог заключить приличный мир. Придя к такому заключению, Миних счёл необходимым написать следующее:
«После всего сказанного хочу обратить внимание на то, что моей государыней было за прошедшее время достигнуто:
1. Она без чужой помощи окончила войну в Польше против польских конфедератов.
2. Она в одиночку начала поход против турок, оставив Вене решение – воевать или нет.
3. Её армии взяли крепость Азов, опустошили Кубань и покорили тамошних татар.
4. Завладела Перекопом, дошла до Козлова, Карасубазара, Бахчисарая, разорив всё.
5. Войсками императрицы взята крепость Очаков с её многочисленной артиллерией.
6. Русский флот проделал четыре похода, хотя Азовским морем владел флот турок.