Было восемь, когда Жарников, промочив ноги, вернулся в гостиничную комнату. Все еще спали, только Танцырев был одет и побрит. За окном просигналила машина, Жарников взглянул туда, увидел молочную «Волгу» с надписью «скорая помощь», понял, что пришла она за Танцыревым.
— Вы в город? — спросил Жарников больше из вежливости, но тут же понял, как хочется ему хотя бы на время покинуть этот аэропорт.
— Да, — кивнул Танцырев.
— Может, захватите с собой?
Танцырев пристально посмотрел на него цепкими серыми глазами, и только сейчас Жарников заметил, как осунулось сухощавое лицо этого человека, как весь он был внутренне натянут.
— Ну что ж, пожалуй, — ответил Танцырев.
9
— Дрянь дело, артист. Дрянь дело, если я заплакала. Только не поймешь ты ни черта. Все у меня есть, барахла полон шифоньер, две книжки с кругленькими, не считая процентов. Все горбом, вот этими ручками. По общагам с шестнадцати лет, сама себе хозяйка. По великим стройкам передовик. Все могу, даже в Париж по туристской, а вот такого, чтоб понесло, загудело, все забыть заставило… нет. Его на сверхурочной не заработаешь, не купишь на рублики. Не было у меня такого, артист. Ни фига ты обо мне не знаешь. Вот она — веселая, крепкая, никакой работы не боится. А сколько та веселая тоску вином глушила? По поселку свадьбы играют, дома строят, а я мимо да мимо. Только и знала — острый приступ любви на одну ночь. Одним трудовым подъемом жить? Эх ты! А я красивое люблю, чистое. Мне б детей растить, мужу рубашки гладить. Женщиной пожить. Настоящей. Чтоб, когда по улице идешь, мужики оглядывались уважительно… Вот так-то, артист!
Сначала было просто весело: повстречала известного артиста, буду о нем девочкам рассказывать, пожалуй, засомневаются, но ведь знают — Верка не врет; а потом прищемило, и где? — в зале Дома культуры. Она сидела в третьем ряду, видела лицо Андрея Воронистого, освещенное лучом, идущим сверху, темно-синий занавес за ним казался провалом в ночь. Голос звучал гулко, отдавался эхом, словно в пустынном поле:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
В глубинах одиноко тоскующего голоса возникла жестокая нота, она все укреплялась и укреплялась, став отзвуком тяжелой работы, наполненной потом и кровью, ворвалась из дальних лет в настоящее, столкнулась с безысходной печалью, вызвав грозовой удар, и он долго висел в воздухе над широким пространством сцены.
Он пил, солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил».
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Вот здесь она не выдержала, скопившаяся боль прорвалась слезами; Вера не слышала аплодисментов, зал отделился, уплыл в темноту, оттуда доносились лишь слабые отголоски жизни; все, что было дальше, шло где-то по ту сторону сознания: Андрей читал стихи, зал аплодировал, а Вера думала только о своем.
Она попала в этот Дом культуры нежданно-негаданно.
Две девушки и широкоплечий, неуклюжий парень вошли утром в гостиничную комнату и, робея, подошли к Воронистому. Начал парень, переминаясь с ноги на ногу и покашливая в кулак:
— Узнали — вы тут, товарищ Воронистый… А у нас слет, молодежь… Очень просим… На часок, не больше… У нас столичных мало бывает…
Девушки смотрели на Андрея восторженно.
А он сидел молча, ссутулив плечи, был растерян, не знал, что отвечать, и капли пота выступили на бледном лбу.
— Не могу, — выдавил он из себя.
Тут сразу же заговорили девушки, перебивая друг друга:
— Нам без вас и возвращаться нельзя… Народу полный зал, все ждут… Дальневосточники ведь…
Он поморщился, как от боли, и опять сказал с трудом:
— Не могу…
Тогда парень кашлянул в кулак и сказал строго:
— Как это можно отказываться, если народ просит…
Вера видела растерянность Андрея, видела, как он сейчас беззащитен, как не смеет объяснить этим людям, почему не может поехать с ними, и тогда она вмешалась.
— А ну-ка, иди сюда, — кивнула она парню.
Тот хмуро взглянув на нее, пошел за ней в коридор.
— Оставь его, — тихо сказала Вера. — Мать у него умерла. На похороны летит. А ты?.. Клоун он тебе, что ли?
Парень ахнул, побагровел и смущенно потер щеку.
— Да я же откуда… — Он не договорил, быстро вошел в комнату, оттеснил девушек от Андрея и сказал: — Ты прости, браток… Мы не знали… Прости. — И, подхватив девушек под руки, потянул их к выходу.
Они уж дошли до дверей, когда Андрей, морщась, позвал:
— Обождите…
Парень и девушки оглянулись.
— Если так надо… — проговорил он.
Парень смущенно насупился:
— Да что уж там, отдыхай…
Но Андрей, видимо, решился, — может быть, ему показалось, что выступление отвлечет его от тяжких мыслей, от той тоски, что не покидала его, отвлечет и хоть на время заставит забыться…
— Я поеду, — тихо сказал он. — Если ненадолго…
Тогда парень взглянул на Веру и попросил:
— Давай с нами, а?
Так они оказались в этом Доме культуры.
Она знала эти стихи, они давно стали песней, не раз ее пела с подружками, пела со сладкой печалью, но Андрей прочел их так, будто и слова были другими, и другой был смысл; она бы не смогла объяснить, только чувствовала: он словно вобрал в себя человеческие страдания и муки, вобрал, чтоб сотворить из них чудо, утверждающее в душе надежду; она поверила ему и потому не выдержала…
Не было ни зала, ни сцены — одна, сама с собой. Не сегодня это началось и не вчера, давно точило: не так, Верка, живешь. А как? Ходишь по земле, ждешь-ждешь, а чего? Никто не мог ответить. И этот парень, что стоит сейчас на сцене, сжимая никелированный штырь микрофона, тоже не ответит… «Да что ты знаешь, артист!» Совсем недавно думала, что поможет один, как ведь кинулась к нему, сейчас он бродит где-то в аэропорту, потащился за нею, как тень. Были дни, когда надежды сошлись на нем. Чем кончилось? Одна противная тоска.
Сушь над Зеей стояла страшная, река пересохла, обнажив широкие желтые плесы и отмели, в верховье лежали курганами бревна, не было ни сплава, не ходили пароходы, доносило к стройке запах паленого — где-то горели леса. В кабине на кране смену было выдержать тяжело. Отработав, пошла подальше от котлована, хотелось поваляться в тени кустов, выкупаться. Тут и случилась эта история.
Увидела сумку на берегу, затертую, замасленную бригадирскую сумку. Заглянула в шурф. Он стоит, белый, как покойник, косит глазом на валун. Подала шест. Выскочил. Когда шурф засыпало, сказал синими губами: «Вовек тебе этого не забуду». Испугался, долго сидел молча. Она жалела: такой парень на пустяке мог погибнуть, да еще бы и не нашли. Забыла, что сидит с ним рядом в одной рубашонке, все остальное повесила сушить на куст. Он отошел, потянулся к ней, могла и оттолкнуть, но не захотела.
Трое девочек в комнате. Одна на смене, другая к подружкам. Всегда так делали. Старый общежитский закон, усвоила его еще в Салавате, куда приехала из деревни, после смерти матери. Продала по дешевке избу на снос. Хороший был еще сруб, крепкий, отец сложил из отборной сосны, когда молод был. Плохо жила в Салавате. Безразлично. По утрам гудела голова от угарного запаха химкомбината. Работа тяжкая, как у всех подсобниц. Вечерами с подружками пила вино, чтоб полегче было, и — на танцплощадку. Иногда просыпалась, а рядом — мятая рожа. Дура девка. А, плевать, куда несет, пусть несет. «Ты кончай это, Верка, посадят еще…» Потом поняла: все эти, у танцплощадки, сволочь. Стала жадной, завела книжку, начала копить. Пошла учиться на крановщицу. Хорошая работа, настоящая. Профессия. Научилась одеваться, за собой следила. Подружки старые не отставали. К черту вас! Вербуют на Зейскую ГЭС, там и платят крупней. Денег надо много, денег. С ними можно куда хочешь и все, что хочешь.
Руки крепкие, тело сильное. Зовут на сверхурочную — пожалуйста. Две смены — так две смены. В дождь, в мороз, в ветер, в зной. Огаркова выручит, безотказная баба. Была и радость: несла пользу не только себе, но и людям. Приходила в клуб — расступались. Продавщицы одежонку откладывали — Вера не поскупится. Иногда выбирали в президиум, инженер шептал на ухо горячие слова. Знала — женат. Черт с ним, пусть пострадает, она уж настрадалась. Лихая девка Верка, работница первой руки, не тронь — лапы отобьет.
Этот, спасенец, пришел один раз, второй — встретила, как никого не встречала. Потом стал командовать: приезжай ко мне, то-то и то-то сделать надо. Жил в центре, где старые бревенчатые дома и деревянные тротуары, снимал комнату. От поселка строителей до того места автобусом или попутной. Месяц ездила, потом сказала: «Зачем нам врозь? Давай уж навсегда. Мне квартиру дадут, я на ГЭС не последняя». Но началось все не с этого, началось еще раньше.
Не было тепла, он как деревянный, поговорить не о чем, на все ответ: «Не поймешь. Не твоего ума». Зря он думал — не понимает. Все понимала. Видела таких, крепкозубых, с размахом, как кувалда. Приглядываются, выжидают, а потом как шарахнет, смотришь — у него под началом сотни. Свою игру играют, только ею и заняты, на других плевать. Все же была надежда: сильный мужик — это хорошо, если только вместе. Будет смысл, и полнота жизни будет. Только бы вместе. А он сказал:
— Не могу себя повязывать. Мне якорь рано бросать. Мне свобода в действиях нужна. А если дом, то уж и ребеночка родишь. Считай, завяз я, нет моих планов.
Тогда она и спросила:
— Значит, я тебе только по мужчинскому делу нужна?
— А ты как думала?
Пошел он к черту, она сама себе хозяйка, она баба гордая. Стоит бровью повести — инженерская семья вдребезги, бросит и детей, и женушку. Но никому зла не хочется делать. Если радости, то за свой счет, за чужой не надо, за свои кровненькие. А этому спасенцу ноги мыть не нанималась.